Музыка в зимнем лесу. Стихи за 2019-2022 годы

Учусь играть на гитаре

Алене Лосевой, которая пыталась

научить меня игре на гитаре.

Благодарю, что, радости полна,

я звуки извлекаю, и при этом

мелодия слагается.

Она

живёт во мне, звучит зимой и летом.

С трудом, но пробивается мотив

сквозь плевелы ошибок, корку фальши.

Гитарный перебор, как перелив

хрустальных струй,

но он всё дальше, дальше.

С оптическим прицелом

Моя гитара первая —

чехол, как для оружия,

скрывает куртка серая

гитары полукружия.

И слышу, сзади шепотом:

«Бежим, пока что целы,

смотри, у «чела» что-то там…

с оптическим прицелом».

Мне старость ухмыляется,

она грозит клюкою,

но, а душа влюбляется

и манит жизнь рукою.

И нет прекрасней дара,

чем юным быть и смелым.

И за спиной гитара…

с оптическим прицелом.

А старость лезет в уши,

как тать, лишает зрения,

и музыка всё глуше,

теперь уж не до пения.

Но я от ведьмы старой

уйти стараюсь целой,

ведь за спиной гитара

с оптическим прицелом.

Как молния меж нами

по пальцам бьёт пребольно.

Ми ля си до си ля ми —

острей свинца в обойме.

Я знаю, что недаром

братаемся со сценой,

ведь за спиной гитара

с оптическим прицелом

Стареющему сыну

Храни тебя моя любовь!

Храни тебя моё участье.

Болезни, горести, несчастья

я разделю с тобою вновь.

Превыше всех красивых слов

дела любви, святые часто.

Глаза надеждою лучатся,

ум сердцу следовать готов.

Мой мальчик, вслед тебе смотрю.

Спина сутулится и гнется,

не просто и тебе даётся

груз лет.

Я время не корю.

Нелепо, видимо, искать

черты беззубого младенца

в суровом муже.

Призрак детства

ушёл. Что толку окликать.

Иди, иди, седой малыш,

а я тоску из сердца выну,

тебе перекрещу я спину,

и ты любовь мою услышь.

Было сладко

 
Спальник да палатка,
песни до утра.
Ах, как было сладко
ночью у костра.
Ночь плыла над нами,
словно день бела.
Нынче вспоминаю:
я ли то была.
 
 
Не сидела сиднем.
Жизнь, как вечный бег
из конца России
по разливам рек,
по дорогам топким,
по седым лесам,
по заросшим тропкам
и по небесам.
 
 
Северные дали,
южные края,
всё мы повидали,
молодость моя.
Юность в белом платье —
на закате дней
есть, что рассказать ей
старости моей.
 

Храму в Строгино

 
В шатровом храме голос улетает
высоко, к барабану и во вне,
и там за облаками тихо тает,
но продолжает он звучать во мне.
Мерцает свет в рубиновых лампадах,
струится цвет одежды золотой,
и в солнечных купаясь водопадах,
душа летит с молитвою домой.
 
 
Наш дом не здесь, а у Его престола.
Достойны ль мы его – не нам судить.
Пример любви и жития простого,
святого очень трудно повторить.
Как за оградой храмовой тревожно,
и даже днем порою в сердце – ночь,
но в храме нашем кажется возможным
и всех простить, и каждому помочь.
 
 
Мне в храме даже стены помогают,
курится ладан, запахом маня.
Огонь свечи приветливо кивает,
святые лики смотрят на меня.
И среди них святые страстотерпцы.
Прекрасна венценосная семья,
и, кажется, единое в них сердце,
и смерть их – продолженье бытия.
 
 
Великие в своей любви и вере.
Все общее – и радости, и боль.
Детей растили на своем примере,
готовые пожертвовать собой.
И видя в нас пожары мук сердечных,
приходят, откликаются на зов.
И молится за нас простых и грешных
российских новомучеников сомн.
 
 
И первым государь готов вступиться
за нас, просящих благодати всей,
его супруга, дочери-девицы,
надежда их – царевич Алексей.
В шатровом храме голос улетает
высоко. К небесам уходит взгляд.
Хранит приход и храм семья святая,
за ними новомучеников ряд.
 

У тихой речки

 
Дом у тихой речки,
на окне две свечки,
в доме две гитары,
песни, тары-бары,
и застолье дружное,
ой, какое нужное,
чтоб оттаяла душа,
затаилась в камышах
крякала бы уточкой,
иль сидела с удочкой.
 

Не все то золото

 
Октябрьское солнце не сдается,
сквозь тучи пробивается, лучась.
К чему оно лучом ни прикоснется.
все золотом становится тотчас.
Знакомы мне танталовые муки,
но только все совсем наоборот.
Ну, не дается золото мне в руки,
а норовит вскочить лисичкой в рот.
 
 
Смущает подосиновиком рыжим.
Чего же лучше? Только я опять
одни лишь слитки золотые вижу
на месте солнцем спаянных опят.
Я рада золотым осенним листьям,
не вечны, но бесчисленны зато.
Но, как бы ни кичилась бескорыстьем, —
мечтаю о металле золотом.
 

Орган предчувствия

«Чувств просвети простую пятерицу».

Благодарственные молитвы по Святом при-

чащении. Молитва 3-я, Симеона Метафраста

 
Слышите, как снег идет?
будто бы дитя лепечет.
Этот лепет душу лечит,
и она идет на взлёт,
и летит к Нему навстречу.
Слышите, как снег идет?
 
 
Видите мерцанье звезд?
Млечный путь – скорее, снежный —
давний, дальний, неизбежный,
в никуда зовущий мост
от Земли святой и грешной.
Видите мерцанье звезд?
 
 
Ветра легкое касанье,
и прикосновенья рук —
что они напомнят вдруг
в миг земного угасанья?
И восторг в них, и испуг.
Ветра легкое касанье.
 
 
На губах солёный вкус.
Может, кровь, а, может, слёзы.
Соль земли, любви угрозы,
поцелуй или укус?
Результат анабиоза?
На губах солёный вкус.
 
 
Запах ночи и весны.
Город пахнет дымом, домом,
чем-то грустным и знакомым.
Ароматны даже сны.
Пахнет лунный диск лимоном.
Запах ночи и весны.
 
 
Ухо, глаз, язык и кожа,
нос. Но что-то есть у нас,
что важней ушей и глаз,
что любить и верить может
и предчувствовать подчас.
Сердце – всех оно дороже!
 

Осенние птицы

 
В ноябре в лесу
тишина стоит.
Держит на весу
старый дуб зенит.
Виден только он —
горизонта нет.
Лес со всех сторон,
только сверху свет.
 
 
И река шумит
где-то под горой,
и тропа скользит
змейкой под ногой.
Ох, какая тишь!
Птицы ни одной,
черный ворон лишь
каркнул надо мной.
 
 
Захожу домой —
под окном поют.
Птицы, Боже мой!
все из леса тут.
Сойки, воробьи
и синицы в ряд —
клювами они,
знай, в окно долбят.
 
 
Сыплю крошки, да,
режу сала кус.
Ждали ведь, когда
из лесу вернусь.
Ходишь за мечтой
в дальние края.
А придешь домой, —
здесь мечта твоя.
 

Тадж-Махал*

 
Агру сумрак вечности окутал,
но не скрыл он чуда из чудес.
Кажется, что парашютный купол
опустил сокровище с небес.
Ночь качнула звёздным опахалом,
и в волшебном оке, посмотри,
розовое тело Тадж-Махала
выплыло из утренней зари.
 
 
Бриллиант архитектуры мира.
Упиваюсь нежной красотой,
что другие чудеса затмила.
Мавзолей – не монастырь святой,
и не храм, но здесь любви обитель,
потому он близок небесам,
и любовью покоренный зритель
о Мумтаз-Махал мечтает сам.
 
 
Стихотворно, как поэма, здание,
и читаешь по нему без слов:
грусть потери, радость обладания,
благодарность небу за любовь.
Умереть в рассвете чувства стоило,
чтобы стать восторгом и тоской,
женщиной, которая достойна
просветлённой памяти такой.
*Тадж-Махал -Дивный памятник архитектуры мавзолей-мечеть, находящийся в Агре, Индия
 

Последняя любовь

 
Почти забыта первая,
любовь моя безмерная.
Вторая дымом кажется
угасшего костра.
А третья и четвертая,
как надпись полустёртая…
Последняя покажется
и спрячется остра.
 
 
Забудете, оставите,
но вновь тигрица памяти
из лап пушистых выпустит
тот коготок любви.
И сердце вздрогнет бедное,
и выплывет заветное
воспоминанье с привкусом
восторга на крови.
 
 
Любовь любовью лечится,
последняя же – вечная.
И мук ее не смоет
иной любви поток.
Последняя, желанная,
за что и кем нам данная?
Она всех прочих стоит,
она – судьбы итог.
 
 
Но, вот, что интересно —
живому неизвестно
последняя ли эта
любовь. Кто даст ответ?
Пока в нас сердце бьется,
любовь нам в дар дается.
Пока ты жив – не знаешь,
последняя иль нет.
 

«Переехала давно…»

 
Переехала давно
я в родное Строгино.
И сейчас комфортно мне
в разлюбезном Строгине.
Почему и не пойму
привязалась к Строгину.
Вижу, вижу из окна
панораму Строгина.
Хорошо мне здесь с родным,
дорогим мне Строгиным.
И в Москве побольше б их —
этих самых Строгиных.
 

Телефонный разговор

 
Не надо со мной говорить о здоровье!
все плохо: с глазами, со слухом и с кровью,
паршиво с ногами, с желудком хреново,
давай-ка о чем-нибудь светлом. И снова:
«Слепая! Оправа зато от Диора,
но я собираюсь менять ее скоро.
Глюкометр лучший: «Акку-чек Мобайл».
Ты лучше купила?! Мне старый отдай!
 
 
Я видела трость, и ты знаешь какая?
Со стульчиком, ручка такая витая.
Хотя и моя – хоть на выставку штучка,
ее расписала художница-внучка.
Зайди, покажу. Что? Давленье нестойко?
Придешь, и хлебнем от давленья настойки.
Тонометр только с собой прихвати.
Евгений – приятель мой, тоже в пути.
 
 
Такой шибутной, право, этот Евгений,
поет под гитару, в поэзии гений.
Его слуховой аппарат – «Отикон»,
из Швеции или из Дании он.
Такой обходительный, душечка, ах!
Неправда, совсем он не на костылях,
ходьбой скандинавскою занят Евгений.
Где мы познакомились? Да на рентгене.
 
 
Напрасно не ходишь, подруга, к врачу.
Я завтра поду, что-нибудь подлечу!
А что? Я там встретила сразу троих,
Евгений, пожалуй, был лучшим из них.
Рука не трясется, усы не висят.
Эх, где же, подруга, мои пятьдесят!?
Глаза голубые, был раньше блондин…
Давай, заходи, он придет не один.
 

Букет сонетов

Сонет сонету

 
Здесь форма ущемляет содержание,
и для эксперимента места нет.
Ни строк непроизвольное дрожание,
ни рифм неточных не простит сонет.
 
 
Но как красив, достоин обожания,
как закруглён, причёсан и одет!
Мне нелегко даётся подражание,
ведь у него такой авторитет.
 
 
Так хочется побыть с ним хоть немножко,
пером неброским послужить ему.
Он в общей каше строчек – мёда ложка.
 
 
С ним пообщавшись, наконец, пойму:
пусть форма – элегантная одёжка,
по ней встречают, а не по уму
 

Ещё один сонет сонету

 
Учитесь краткости, поэты,
старайтесь рифмы подбирать.
Для этого у нас сонеты.
У них особенная стать.
 
 
Они изысканны, при этом
строга воинственная рать
их строчек. Ни зимой, ни летом
не могут форму поменять.
 
 
Закованы в стальные латы
сонеты – бравые солдаты,
но как нежны они внутри.
 
 
Стихи надменны и богаты,
и обольстительны. Смотри,
не принцы даже, а цари.
 

Песочные часы

 
Когда «идут» песочные часы,
от времени я глаз не отрываю,
песчинок тихий трепетный язык
я не умом, а сердцем понимаю.
 
 
Имеющий начало и конец
своё в секундах видит отраженье.
Лишь тот, на ком бессмертия венец,
без времени живёт и… без движенья.
 
 
И, открывая вечности врата,
ты помни, что час твоего исхода
меж временем – безвременьем черта.
 
 
Нет дня и ночи!? И времен нет года!?
Песочные часы живут ли там?
Войду – узнаю. Но боюсь я входа.
 

Властителю слов

 
Как хочется попасть однажды в сказку.
Представьте: у ворот стоит карета,
цветёт миндаль, и пахнет амаретто,
и южный вечер обещает ласку.
 
 
Но будний день предпочитает краску
неяркую, для бледного портрета.
На чудеса наложены запреты,
и часто даже ближний носит маску.
 
 
Пусть праздником не сделать серость эту,
скромны и мысли наши, и деянья.
Но многое даруется поэту.
 
 
Властитель слов, мир под его влияньем,
и злую зиму превратит он в лето,
и тьму расцветит радужным сияньем.
 

Зелёный рукав

Под впечатлением от английской

 

песни «Зеленые рукава».

 
Безмолвная моя любовь
в своём зелёном сюртуке,
мне кажется, ты бьешься вновь
синицею в моей руке.
 
 
Однажды ты ушёл без слов,
и я с тех пор живу в тоске.
Но вдруг вскипела в жилах кровь,
забухал колокол в виске.
 
 
Среди ветвей, цветов и трав
пригрезилось, что это ты.
Мелькнул зелёный твой рукав.
 
 
То, с неба дивный луч упав,
преобразил мои мечты.
Сквозь листья свет, увы, лукав.
 

Войду – узнаю

 
Когда «идут» песочные часы,
от времени я глаз не отрываю,
песчинок тихий трепетный язык
я не умом, а сердцем понимаю.
 
 
Имеющий начало и конец,
своё в секундах видит отраженье.
Лишь тот, на ком бессмертия венец
без времени живёт и… без движенья.
 
 
И, открывая вечности врата,
ты помни, что час твоего исхода
меж временем – безвременьем черта.
 
 
Нет дня и ночи!? И времен нет года!?
Песочные часы живут ли там?
Войду – узнаю. Но боюсь я входа.
 

Пасха

 
Пасхальный вечер в ожиданье,
и в храме, и вокруг – народ.
В предчувствии всё мирозданье,
и так идет из рода в род.
 
 
Христос воскрес! – Лежит за гранью…
Но это чудо у ворот,
пусть недоступно пониманью,
а сердце верит и поёт.
 
 
Христос воскрес! – кивают свечи,
течёт с молитвой крестный ход,
летит душа Ему навстречу.
 
 
Душа так верит в Воскресенье!
Хотя и страшен ей исход,
Но знает: во Христе спасенье!
 

Нить

 
Солнце зимнее каталось
по сугробам, как щенок,
В нос лизало и ласкалось,
убегало из-под ног.
 
 
Безразлична эта шалость
согнутой в бараний рог.
Многолетняя усталость —
суеты сует итог.
 
 
Что же делать, как же быть?
Тяжесть лет и лёгкость бега
как же мне соединить!?
 
 
Впрочем, есть такая нить!
Нужно вить ее и вить
из любви, стихов и снега.
 

Счастье

 
Счастье, что к нам, а не мимо,
часто мы не замечаем —
утро с жасминовым чаем
под белопенным жасмином.
 
 
Вечером возле камина
мудрствуем, не отличая
русской тоски-печали
от европейского сплина.
 
 
Краской невзрачной малюя
будни, не видим мы света.
И распускаем нюни.
 
 
Счастье, как просто это:
двадцать второе июня,
и дальше… мирное лето.
 

Сейчас

 
В душе запустень, сохнет грустная лира,
от слезных сонетов мокра.
Мы – завтрашний день, но вчерашнего мира.
Все, что не СЕЙЧАС – все игра.
 
 
Игра нашей памяти – день пролетевший.
А ЗАВТРА – фантазии бред.
Куда вы направите шаг свой неспешный,
и где вы оставите след?
 
 
Что было – то было, что будет – то будет,
и нет никакого СЕЙЧАС.
Там, в прошлом застыла судьба между судеб,
А ЗАВТРА застанет ли нас?!
 
 
Лишь там, где в безвременье Истина вечна,
возможно СЕЙЧАС – и оно бесконечно.
 

Видение

 
Я в пенных струях водопада
глаза закрыла, и пред ними
скалистых гор встаёт громада,
дразня вершинами своими.
 
 
Но мне туда совсем не надо,
во мне мечты другие ныне —
небесного пределы града
манят красотами иными.
 
 
Что ж, пусть не горы – сад чудесный,
не водопад – фонтан желаний!
Журчит вода волшебной песней,
объединяя сонм мечтаний.
 
 
Я сказкой омываю душу
под тёплыми струями душа.
 

Струна

 
Пораньше встань и в тишине услышишь
слова, что предназначены тебе.
А может не тебе, но ты запишешь,
и благодарность вознесешь судьбе.
 
 
О, чудный дар! Слова идут отарой,
кудрявые, как овцы по весне.
И мир звучит, то чувственной гитарой,
то балалайкой русскою во мне.
 
 
Мне не дано оркестром быть серьезным,
лишь тоненькой натянутой струной.
Но дивный Мастер может виртуозно
озвучить мирозданье и одной.
 
 
Господь, спасибо, что позволил в мире
Струной в Твоей быть многозвучной лире.
 

Мальчик-паж

 
У каждой взрослой женщины, наверно,
был мальчик-паж, отчаянно влюблённый,
то пылкий, то застенчивый безмерно,
в искусстве обольщения зелёный.
 
 
Мой юноша с глазами пьяной вишни,
с горячими несмелыми губами
мне помнится. Хотя все сроки вышли,
воспоминанья в сердце мне упали.
 
 
Триумф любви то было, иль уродство?
Тогда меня впервые посетило
насмешливое чувство превосходства.
 
 
Но гонор с обожанием сплетался.
Пусть идол мой – угасшее светило,
но свет его в стихах моих остался
 

Родина большая и малая

Родина

 
Родина – произношу с любовью
У нее прекрасное лицо!
Родина моя полита кровью
наших дедов, прадедов, отцов.
За нее с фашистами сражались,
за детей, за матерей и жен.
Из руин подняли, из пожарищ.
Победили. Низкий им поклон.
 
 
Про героев песня не допета,
что в кровавом, огневом бою
для детей войны, детей Победы
Отстояли родину свою.
Родина берет свое начало
с родинки у мамы на груди,
с песни, что баюкала, качала,
обещая сказку впереди.
 
 
Родина с картинки не начнется.
Только очень близкий человек
к сердцу этим словом прикоснется
и заставит полюбить навек
это бесконечное пространство
знойной степи и седой тайги.
Или город.
Так надрывно, страстно
полюбить с неистовством таким,
что другие дивные владенья,
где звучат иные языки,
где не слышно жаворонка пенья,
и камыш не шепчет у реки,
не наполнят острой болью душу,
если больше не увидишь их.
 
 
Я люблю и летний жар, и стужу
только здесь, среди людей родных.
Среди песен грустных и застольных,
что переплетаются хитро,
среди храмов, звонов колокольных,
средь моих попутчиков в метро.
 
 
Знаю, я когда-нибудь покину
временную родину мою,
и она мне перекрестит спину.
Только там, в неведомом краю,
трудный путь в конце концов осилив,
именем другим не назову
Родину – Небесную Россию,
дом родной – Небесную Москву.
 

Городуля

 
В привычном грохоте и гуле,
в плену у камня и стекла
живет лукавый Городуля,
вершит нехитрые дела.
Любимец Старого Арбата,
смотритель Воробъевых гор,
он просто лешим был когда-то,
когда шумел здесь темный бор.
 
 
Теперь и не узнать округи.
И он позабывать уж стал,
когда князь Юрий Долгорукий
в его владеньях пировал.
В его лесах крепчали срубы,
росли дома, все больше их.
Потом забрали реки в трубы,
и разогнали водяных.
 
 
Он быстро справился с тоскою,
хотя и жаль заветный лес.
В свое хозяйство городское
он и душой и телом влез.
Все видел: подвиги, измену,
литовско-польские полки.
Он патриарху Гермогену
в темницу воду из реки
носил по каплям.
Видел Мнишек,
Лжедмитрию свистел во след.
Да мало ли всегда воришек,
каких еще не видел свет,
к Москве стекалось. Городуля
водил их за нос, путал путь.
Свистел, показывая дулю,
французам, не кому-нибудь.
Наполеону плюнул в спину,
тушил пожар, как только мог.
И в эту горькую годину
кому-то выжить он помог.
 
 
Он был с Москвой,
не сдали нервы,
в тяжелый для столицы час.
Октябрь. Военный 41-ый.
Он не умчался, убоясь
бомбежек и толпы несытой,
что из Москвы бежала вспять.
Театр Вахтанговский разбитый
пытался лапками собрать.
А в ноябре, никем не видим,
он шел с парада прямо в бой.
И горько плакал над убитым,
что пал за дом его родной.
Сегодня очень трудно стало
в Москве и ездить, и дышать.
Порой он выглядит устало,
но нет, не время отдыхать.
Ему на месте не сидится,
на непорядки он сердит.
Он знает всех собак в столице,
и за деревьями следит.
Не воет ночью, не хохочет.
но все-таки, хотя и тих,
приезжим голову морочит,
и не туда выводит их.
 
 
В метро наводит блеск зеркальный.
Не отдохнуть ему, хоть плачь.
Когда же в суете вокзальной
мелькнет таежный бородач,
геолог, зверолов вернется,
пропахший хвоей и дождем,
то Городуля встрепенется,
и полыхнут глаза огнем.
И столько смысла, столько смаку
он слышит в запахе тайги!
Он превращается в собаку
и тычет носом в сапоги.
Но что-то в них не так. Смекает:
к ним грязь прилипла, ай-я-яй!
Он бородой ее сметает:
«Приезжий ноги, вытирай!».