Среди людей
1
Мы провели целый день в местном суде и среди прочего слушали дело двух подравшихся мужчин.
"А всё было вот как, – сказал истец, гражданин респектабельного вида средних лет. – Я спокойно сидел на скамейке перед своим домом, наслаждаясь необычайно тёплым и приятным вечером, как вдруг услышал нецензурную брань и фальшивое пение, а потом появился этот человек, шатаясь на ходу и будучи пьяным вдрызг. Однако он казался счастливым и безобидным, и я по-доброму смотрел на него, пока он зигзагами подходил ко мне по тротуару. Вдруг он встал прямо передо мной как вкопанный и, не проронив ни слова, саданул меня по голове, потом врезал кулаком в живот и, свалив со скамейки, стал избивать до полусмерти. 'Эй, товарищ, – вопил я, – что тебе надо?' Но он лишь всё сильнее лупил меня, и я стал звать на помощь".
"Вы когда-нибудь до того вечера встречали его?" – спросил судья.
"Никогда, Ваша Честь. Бог свидетель, что никогда в жизни я не видел этого разбойника".
"Ладно, ладно, – поспешно воскликнул судья, – не нужно ни Бога в свидетели призывать, ни ко мне обращаться 'Ваша Честь'. Просто отвечайте на мои вопросы, вот и всё. Итак, вы-то ударили его, выбив, как он жалуется, передние зубы?"
"Что Вы, Ваша Честь … то есть, я имею в виду, товарищ судья. Как я мог сопротивляться и выбить ему зубы, когда он придавил меня к земле и я уже почти потерял сознание?"
"Что ж, хорошо, вы можете сесть", – сказал судья и затем повелел ответчику рассказать свою версию.
"Послушайте, товарищи, дело было так – закричал тот, сначала свирепо взглянув на своего обвинителя, а потом умоляюще протягивая руки к судье и двум его помощницам, которые все втроём заседали за длинным столом на трибуне. – Я шёл по улице, просто немного гулял, знаете ли, потому что, как совершенно верно было подмечено, в тот вечер было очень тепло и приятно и я счастливо пел песни. На том правда из уст этого ничтожного вруна закончилась. Дальше была только ложь". И он гневно указал на своего оппонента, который тут же с негодующим видом вскричал: "Сами вы ничтожество!" – и сразу был призван к порядку. "Так вот, как я уже сказал, я был счастлив и спокойно прогуливался по улице, как вдруг этот человек соскакивает со своей шаткой старой скамейки, бросается на меня как бешеный, валит с ног и выбивает передние зубы. Потом приходят солдаты, грубо со мной обращаются и тащат в тюрьму, причём именно меня, хотя я не сделал ничего плохого. За что ко мне такая жестокость?"
После этого были допрошены солдаты, и все четверо заявили, что ответчик был определённо пьян, когда они застали его мутузящим истца. Да и другой свидетель показал, что упомянутые передние зубы отсутствовали уже много лет. Затем суд удалился, а мы сидели, терпеливо ожидая приговора. Таковым для второго участника разбирательства (пропойцы) стали "трёхмесячные исправительные работы".
"А это значит, что пятьдесят процентов его зарплаты на заводе будут ежемесячно вычитаться и отдаваться истцу в качестве компенсации за побои", – объяснил мой сосед, благожелательного вида пожилой господин, оказавшийся адвокатом. Он сказал мне, что конкретно этот суд называется народным и всегда состоит из судьи, двух помощников (мужчин или женщин) и секретаря.
"Этот судья – рабочий, который три года изучал юриспруденцию в вечернем университете, – продолжил он. – Блестяще окончив курсы, он был избран народом на эту ответственную должность. При обсуждении приговора судья имеет два голоса, его помощники – по одному, и если они не приходят к согласию и дело заходит в тупик, то оно передаётся на новое рассмотрение в вышестоящий суд, называемый районным. Суд третьего и последнего уровня, называемый Верховным, находится при Центральном исполнительном комитете. Помимо того, существует Государственное политическое управление, сокращённо ГПУ, которое в основном занимается розыском контрреволюции и борьбой с ней".
"А что случится, если обвиняемый не согласен со своим приговором?" – поинтересовалась я.
"Он может подать апелляцию в районный суд и нанять для своей защиты адвоката. Кроме того, если представители общественности, присутствовавшие на судебном процессе, не удовлетворились вердиктом, то они также имеют право подать письменную апелляцию в районный суд от имени подсудимого, ходатайствуя о пересмотре дела. Разумеется, окончательное решение остаётся за районным судом. Он может пересмотреть дело и спустить вниз решение о новом судебном разбирательстве либо же нет – как сочтёт нужным".
Стоило старому адвокату закончить эту речь, как Вик захотел узнать все подробности, и поэтому мне пришлось ему их пересказывать и, конечно же, по-английски. А потом наш друг Карл Руппрехт, который также был с нами, настоял на том, чтобы и ему всё разъяснили, чем довёл меня до исступления, так как мне пришлось все свежеприобретённые знания о судах в Советском Союзе переводить и на немецкий. Видит Бог, мой немецкий достаточно слаб, и я была вынуждена лихорадочно рыться в памяти в поисках подходящих терминов. Итак, после получасового перевода на английский и ещё некий странный язык, который должен был быть немецким, я тут же предложила покинуть народный суд и отправиться исследовать что-нибудь ещё.
Посему мы поехали в дом Толстого, который теперь стал музеем, и бродили по комнатам до самого закрытия. Заботу о нас взял на себя старый смотритель, поведавший нам не только историю дома, но и каждого предмета в каждой комнате.
"Вы сказали, что прибыли из Америки. Вы когда-нибудь встречались там с Александрой Толстой? – спросил он. – Ведь она, знаете ли, туда уехала".
И когда я покачала головой, сказав, что не встречала её, он грустно промолвил: "Интересно, где она теперь и зачем нас покинула? В конце концов, с ней хорошо здесь обращались. Ведь государство сделало её директором школы и музея в Ясной Поляне, в её старом доме, где она прожила всю свою жизнь. Уезжая за границу, она обещала вернуться, но так и не вернулась". И, глубоко вздохнув, ушёл, продолжая бормотать себе под нос: "Эх, Саша, Саша …"
2
Побывав после революции политической заключённой и проведя почти два месяца в одиночной камере, я, естественно, была крайне заинтересована узнать, какие успехи были достигнуты в обращении с узниками. Мы посетили ряд тюрем, и вот что рассказал нам один из начальников об условиях содержания вообще и о своём учреждении в частности.
"С 1924-го года в Москве было разрушено одиннадцать тюрем, – начал он, – тогда как новых не появилось. Всего в городе их теперь шесть, не считая тюрьмы ГПУ. Наша тюрьма была построена в 1870-ом году и является не политической, а уголовной. У нас шестьсот пятьдесят заключённых. Их камеры, которые, как вы потом увидите, оборудованы репродукторами, открыты с шести утра и до полуночи, и мужчины могут свободно перемещаться по внутреннему пространству. Идя на работу, они сами закрывают свои двери. Так как труд в стране обязателен, все они работают по восемь часов в день, пять дней в неделю, а на шестой отдыхают. И получают установленную профсоюзами зарплату – в среднем от тридцати до сорока рублей в месяц. Лучшие же работники получают от шестидесяти до семидесяти. Две трети они тратят на папиросы, сладости и т. д., а одна треть остаётся в тюрьме и выдаётся им, когда их срок истекает и они собираются уходить. За хорошую работу и хорошее поведение им выдают специальные разрешения, с которыми они могут выезжать в город. А ещё каждому мужчине, даже убийце, ежегодно предоставляется двухнедельный отпуск и разрешается вернуться домой, чтоб помогать своей семье и, если он крестьянин, работать в поле. Очень немногие нарушают своё слово и не возвращаются, когда приходит время.
Большое внимание уделяется культурной жизни осуждённых, и у нас есть для них школы: образовательные, политические и технические. Кроме того, у них есть клубы и различные формы развлечений, такие как игры, театрализованные представления и музыка. У них даже есть свой оркестр, который мы считаем очень хорошим, и если они проявляют какой-то особый талант, мы стараемся его развивать.
Наказания? Что ж, если заключённый нарушает правила, то его сначала осуждают его собственные товарищи, запрещая ходить в клуб и кино. Позже, если он не реагирует на их мнение, то дело берут на контроль тюремные власти, если же он продолжает упорствовать, доставляя неприятности, то его переводят в более суровую тюрьму, где жизнь во всех отношениях гораздо тяжелее.
Здесь никогда не выносят смертных приговоров. Наша тюрьма не такая. Когда осуждённый покидает нас и возвращается на свободу, в его документах не упоминается тот факт, что он сидел в тюрьме. Он не заклеймён навеки, никто ничего об этом не знает, и ему даётся шанс начать жизнь заново. Его провинность как бы стёрта, и он начинает с чистого листа. Тюрьмы такого типа в Советском Союзе – это действительно не места наказания, а скорее по-настоящему исправительные учреждения, где мы изучаем менталитет заключённых, помогая им вновь встать на ноги. После окончания отбывания своего срока они, бывает, заходят к нам в гости как старые друзья и делятся всеми своими проблемами".
Всё это звучало уж слишком хорошо, чтобы быть правдой, и я грустно подумала о старой Шпалерной тюрьме в Ленинграде и о грязных ледяных камерах, где многие из нас сидели в одиночестве. Но это, конечно же, было в первые годы после революции, во времена разрухи и красного террора. И потом, хотя слова этого начальника звучали как очередная утопическая выдумка, я всё-таки убедилась, что сказанное им – безусловная правда в отношении по крайней мере одной тюрьмы, ибо мы провели в ней порядочно часов, посещая камеры, столовую, амбулаторию, клуб, фабрику, где шьют прекрасные шёлковые шали, и беседуя с осуждёнными. И я всем сердцем пожелала, чтобы все тюрьмы в России были такими, как эта, – гуманными и современными.
"Большевики и сами так долго сидели в тюрьмах, что для них абсолютно естественно быть лидерами тюремной реформы, – резюмировал Вик. – И это правда, что я чувствую себя в большей безопасности поздней ночью на улицах Москвы или Ленинграда, чем многих американских и европейских городов. Но, возможно, верно и то, что здесь меньше склонности к грабежу и насилию, так как меньше материальных ценностей, которые можно заполучить".
Позиция советского государства состоит в том, что "антиобщественные элементы" могут быть перевоспитаны гуманным обращением. Принцип же "убийца – всегда убийца" не поддерживается. Но если после максимального срока наказания в десять лет преступник вновь впадает в грех, он становится особым случаем и лишается тех преимуществ, которыми пользовался в течение своего первого заключения.
Контрреволюционеры же могут получить смертный приговор, но и тут большевики, похоже, исходят из личного опыта. Один иностранный наблюдатель как-то в 1917-ом году посоветовал Керенскому, бывшему тогда главой Временного правительства: "Убейте этих товарищей Ленина и Троцкого, и вы решите свою проблему". Однако Керенский так не сделал, и большевики, судя по всему, научились на его ошибке.
3
Антирелигиозная пропаганда в Москве, подобно Ленинграду, сосредоточена в музее, обустроенном в бывшем Страстном монастыре. В составе группы американцев с англоговорящим экскурсоводом из "Интуриста" мы вошли туда, и стоило нам попасть в длинный, увешанный иконами и картинами средневековый коридор, как наш сопровождающий начал свою лекцию. В приемлемых выражениях, которые ни в малейшей степени не были богохульными или оскорбительными для ушей верующих, он говорил об атеизме в его взаимосвязи с историей всех религий. Через пять минут я уже не слушала его, так как моё внимание привлёк ряд прекрасных старинных икон, а ещё необычайно красивый хрустальный солнечный луч с белым голубем в центре него. Американцы, казалось, были удовлетворены разъяснениями гида, и всё шло спокойно, как вдруг к нам подбежала довольно-таки неприятная и неопрятная маленькая женщина, визжа: "Что вы тут устроили? Я официальный экскурсовод этого музея, и никто из посторонних не имеет права ничего в нём вещать. Так что посторонитесь-ка, товарищ" (сие было обращено к гиду из "Интуриста"), "и дайте мне делать свою работу".
"Но, товарищ, – учтиво возразил юноша, – эти люди иностранцы, американцы, ничего не понимающие по-русски, вы же не говорите по-английски. Так как же вы сможете им что-то объяснить?"
"О, никаких проблем, – воскликнула женщина, – я буду говорить, а вы – переводить каждое моё слово".
И, видя, что тот до сих пор немного сомневается, она оттолкнула его в сторону и быстро затараторила пронзительным голосом. Лишь только она открыла рот, стало ясно, что она зазубрила каждое слово, как попугай. В неприемлемых выражениях она высказывалась и о Боге, и о Христе, и о Пресвятой Деве, и о святых, а интуристовский юноша переводил её слова экскурсантам. Но я заметила, что, переводя, он значительно изменял то, что говорила женщина, и даже умудрился сделать её историю приемлемой. Ораторша была самого сварливого склада, карликового роста, худющая, болезненная, с жидкими волосами, землистой кожей, носом, похожим на клюв, и сломанными чёрными зубами. Но хуже всего в ней была её оскорбительная манера говорить. Было понятно, что она люто ненавидит все религии, потому что, когда она говорила, голос её был полон яда, она прямо-таки тряслась от ярости, и брызги слюны вылетали, орошая слушателей, из её бледных тонких губ.
"Интересно, что же заставило её быть такой, —думала я. – Должно быть, нечто, связанное с религией, когда-то ужасно её ранило". С болью в сердце я отошла подальше и стала в одиночестве разглядывать экспонаты. Вдруг я заметила, что ко мне приблизился интуристовский гид.
"Мне очень жаль, – тихо сказал он, – невыразимо жаль, что вам пришлось подвергнуться столь неприятному испытанию. Я вижу, что вы верующая и поняли каждое её слово. Мне бы искренне хотелось, чтоб такого не стало. Мы, молодые коммунисты, больше не придерживаемся подобных методов антирелигиозной пропаганды. Но что мне было делать в данном конкретном случае? Она стара, больна и фанатична в продвижении атеизма. Вы поступили мудро, что ушли в сторону".
Я посмотрела на него с благодарностью. Юноша показал себя понимающим и обладающим широким кругозором. Когда же он вернулся к группе, у меня возникла мысль: какую всё-таки разницу порождает образование, ведь та женщина, без сомнения, была невежественной и полной безудержной враждебности ко всем формам религии, тогда как молодой человек лишь недавно окончил университет и, пусть и являясь убеждённым атеистом, был вежлив и терпим к вере других.
Я пошла дальше по длинному коридору и через три комнаты с экспозицией. Одно из помещений – самое большое – когда-то являлось часовней, и на полу до сих пор были видны следы, указывавшие на то, где ранее стояли алтарь и иконостас. В третьей, крайней комнате я обнаружила мощи преподобного Серафима Саровского, канонизированного при последнем императоре. Императрица особенно почитала этого святого и всегда твёрдо верила, что по её горячим, обращённым к нему молитвам и свершилось чудо – она наконец-то родила сына вместо ещё одной дочери. Мощи были помещены в стоявшую в нише стеклянную витрину44, а рядом находились два трона – Николая II и его жены Александры.
4
В один из вечеров мы отправились на V Всемирный слёт пролетарских детей. Большинство представителей съехалось со всего Союза, и их возраст, насколько я могла судить, колебался в диапазоне от десяти до шестнадцати лет. Первый оратор, мальчуган лет четырнадцати, рассказал о положении детей рабочих в капиталистических странах. Он довольно подробно остановился на тамошней проблеме детского труда, а затем описал сравнительно благоприятные условия жизни юных в Советском Союзе.
"Только подумайте, сколько всего было сделано для нас за последние пятнадцать лет, – воскликнул он, – и наша жизнь становится всё лучше и лучше. Ведь мы, товарищи, ведём за собой молодёжь всего мира, и она должна последовать нашему примеру".
Затем он заговорил о детском труде в Индии и Китае.
"Их заставляют работать с пяти лет, – вскричал он, стукнув кулаком по трибуне. – Они трудятся по двенадцать часов в день, им приходится всё время стоять, даже когда они могли бы сидеть. Им разрешается только один раз в день ходить в туалет. Они страдают, болеют, подвергаются издевательствам … А теперь, товарищи, задумайтесь о детской работорговле! Да ведь стоимость одной маленькой девочки, такой, как ты, или ты, или ты," (и он театрально указал пальцем на трёх девчушек, смотревших на него круглыми от ужаса глазами) "составляет всего лишь десять рублей. А в Америке … капиталисты также эксплуатируют детей, и хотя существует закон против этого, они умудряются его обходить. Таким образом, наших малолетних товарищей мучают и там. Вы только послушайте текст этих писем". И он зачитал пару посланий от американских детей, которые описывали свой труд в потогонных цехах.
В дальнейшей речи оратор один раз ошибся в цитате. Тут же тоненький голосок прервал его, и мальчик лет десяти, встав, серьёзно сказал: "Ты не прав, товарищ. Это слова не Ворошилова, а Сталина", – и присовокупил точную дату его выступления.
Но что нас буквально поразило в юных пионерах, так это серьёзное и сознательное поведение. Сидя у стены в углу большого зала, мы могли смотреть на плотные ряды детей, видеть их лица, наблюдать за всеми их выражениями и движениями. Даже самые маленькие не вертелись, не щипали друг друга, не корчили рожи и не хихикали, а все как один сидели очень тихо, внимательно слушая оратора. И их реакция на упомянутые им различные моменты тоже определённо была весьма зрелой. Они непринуждённо смеялись над его шутками и выражали возмущение, когда он говорил о жестокости капиталистов по отношению к трудящимся детям. И они не действовали, будто маленькие подражатели, и не повторяли эмоций своих лидеров, совсем нет. Они задавали вопросы, сами произносили небольшие речи и вели себя абсолютно независимо. Потом я слушала их дискуссии и была поражена тем, как хорошо они понимали то, о чём спорили. Но один французский коммунист, приехавший на празднование в Москву, позже с некоторым жаром выдал мне: "Я не уверен, что нужно воспитывать детей такими серьёзными. Хотя я преданный коммунист, мне больше нравится смотреть, как детишки играют, а не как обсуждают политику".
Когда первый оратор закончил, на трибуне один за другим появились юные делегаты, представлявшие разные страны. За французскими, немецкими, английскими и американскими пареньками следовали польские, австрийские и итальянские девочки. Все они говорили на своих родных языках, тогда как несколько молодых переводчиков, русских юношей и девушек лет пятнадцати, добросовестно преобразовывали сказанное ими в русские слова для понимания большинством присутствовавших. И как же внимательно слушали участники слёта! Даже когда произносились речи на иностранных языках, которые, должно быть, могли показаться им забавными, никто не улыбался и тем более не смеялся. После выступлений делегатов (ох, какие же грустные истории поведали они о своих странах!) все пионеры вставали, исполняли разные песни и махали красными галстуками по определённым сигналам человека на сцене, дирижировавшего пением. Затем несколько взрослых зарубежных коммунистов поприветствовали пионеров, и каждый из них заканчивал свою речь словами: "Рот Фронт"45, – а весь зал повторял: "Рот Фронт", – и пел "Интернационал".
Вслед за этим прозвучал гимн Комсомола, за которым последовало выступление молодого представителя этой организации, парня лет двадцати. Тот также говорил о детском труде в других странах и завершил свою на редкость блестящую речь таким образом: "И помните: хотя мы боремся с жестокой эксплуатацией рабочих по всей Земле, народы Америки, Германии, Франции, Англии и других государств – нам не враги, а члены одной великой семьи – семьи мирового пролетариата".
Его выступление было встречено оглушительной овацией, и вставший зал аж трижды спел "Интернационал". И я так привыкла слушать "Интернационал", стоя под него по многу раз в день, что, когда уехала из России и где-то услышала, что его исполняют, тут же вскочила с места и стояла по стойке смирно, пока не заметила, что все вокруг смотрят на меня с удивлением и, видимо, думают, что я большевичка.
Уходя с этого слёта, мы увидели шествие группы глухонемых пионеров, выглядевших на удивление здоровыми и действительно не преминувших сказать собравшимся несколько приветственных слов странновато гортанными, но вполне понятными голосами. И они тоже спели песню, маршируя взад-вперёд по сцене.
"Мы очень гордимся нашей школой для глухонемых, – сказала мне их учительница. – А вы бы не желали к нам зайти?" И я пообещала, что мы непременно постараемся это сделать.
"О, не покидайте нас именно сейчас, – воскликнул юный пионер, весь вечер исполнявший обязанности капельдинера. – Ведь уходить ещё слишком рано. Веселье только начинается. Серьёзная часть закончена и теперь мы будем петь и танцевать". И, словно добрый и вежливый хозяин, выглядел слегка обеспокоенным, если не разочарованным, когда мы сообщили, что нам просто необходимо идти. Итак, он проводил нас до уже ожидавшего автобуса, пожал нам руки и попрощался наилучшим образом. Но мы не сразу тронулись с места, поскольку что-то случилось с мотором, и водителю пришлось с ним чуточку повозиться, что он и проделал необычайно умело и быстро привёл его в порядок. Вик светил ему фонариком и позже одобрительно заявил: "Этот парень определённо знает своё дело. Хотя я много лет водил авто, я не смог бы исправить то, с чем сдюжил он. Но, по словам Уильяма Джонса (американского инженера), все российские водители обязаны проходить очень сложное испытание и знать, как разобрать мотор на части и собрать его обратно. Но и им придётся несладко, когда у них появится такое же разнообразие автомобилей, как у нас в Америке".
5
Мы были в Москве, когда умерла жена Сталина, и, как ни странно, газеты не раструбили об этом событии крупными заголовками и даже не упомянули о нём на первых полосах.
"Можете ли вы представить какую-либо другую страну, где напечатают известие о смерти жены короля или президента на третьих страницах газет? – воскликнул наш друг доктор К. – Да ведь подобная скромность просто невероятна!"
Но когда мы выразили своё удивление коммунистам, они, похоже, сами удивились нашей реакции и ответили, что хотя товарищ Аллилуева (такова девичья фамилия жены Сталина) и была весьма замечательной женщиной, но всё же она являлась такой же гражданкой Советского Союза, как и все остальные. "Её уход, разумеется, станет большой потерей для партии, – говорили они, – но это же не катастрофа в масштабах всей страны, так зачем публиковать информацию о ней на первых полосах?"
Итак, "Московские ежедневные новости" от 10 ноября печатают в нижней части второй страницы лаконичную статью под заголовком "Смерть жены Сталина".
О её кончине сообщает ТАСС в краткой заметке с чёрной каймой: "ЦК ВКП(б) с прискорбием извещает, что в ночь на 9 ноября скончалась активный и преданный член партии товарищ Надежда Сергеевна Аллилуева".
За данной заметкой следует другая, столь же скупая, но уже от лица семьи и близких друзей.
И, наконец, важные члены правительства публикуют некролог, восхваляющий качества покойной.
"Не стало дорогого, близкого нам товарища, человека прекрасной души, – начинается он. – От нас ушла ещё молодая, полная сил и бесконечно преданная партии и революции большевичка.
Выросшая в семье рабочего-революционера, она с ранней молодости связала свою жизнь с революционной работой. Как в годы Гражданской войны на фронте, так и в годы развёрнутой социалистической стройки, Надежда Сергеевна самоотверженно служила делу партии, всегда скромная и активная на своём революционном посту. Требовательная к себе, она в последние годы упорно работала над собой, идя в рядах наиболее активных в учёбе товарищей в Промакадемии.
Память о Надежде Сергеевне как о преданнейшей большевичке, жене, близком друге и верной помощнице товарища Сталина будет нам всегда дорога".
Текст подписан Екатериной Ворошиловой, Полиной Жемчугиной, Зинаидой Орджоникидзе, Дорой Хазан, Марией Каганович, Татьяной Постышевой, Ашхен Микоян, К. Ворошиловым, В. Молотовым, С. Орджоникидзе, В. Куйбышевым, М. Калининым, Л. Кагановичем, П. Постышевым, А. Андреевым, С. Кировым, А. Микояном и А. Енукидзе —то есть всеми видными большевиками и их жёнами.
По официальной версии, причиной её кончины стал острый аппендицит. В ней, казалось бы, не прослеживалось никакой подоплёки, и только когда мы покинули Россию, до нас дошли разные необычайные слухи. Но так как оные прямо противоречили друг другу и были столь сенсационны и мелодраматичны, принимать их всерьёз было слегка затруднительно. Я помню беседы о смерти супруги Сталина с несколькими московскими врачами, и все они говорили, что к ней привели острый аппендицит и перитонит. По их словам, она давно уже нуждалась в операции и они постоянно уговаривали её таковую, не откладывая, сделать, но она всегда наотрез отказывалась, мотивируя тем, что сначала должна закончить курс в академии, до чего уже осталось недолго, и не может пока терять времени, лёжа в больнице. В результате внезапно случился приступ, и спустя несколько часов она умерла.
Её тело перевезли из Кремля (где она жила вместе со Сталиным, чтобы быть в центре всех событий во время революционных торжеств) в зал торгового пассажа на другой стороне Красной площади46. День и ночь многие тысячи людей стояли в длинной веренице, чтобы увидеть её, и американский рабочий из Чикаго поведал нам, что ему удалось с помощью чистой хитрости пробраться без очереди.
"Вы же знаете, что я говорю по-русски, – доверительно сообщил нам он, – но я сделал вид, что не могу произнести или даже понять ни единого слова. Так вот, я подошёл к красноармейцу, дежурившему у двери, и по-английски сказал ему, что хочу войти и засвидетельствовать своё почтение супруге Сталина. Конечно, хотя он и не понимал по-английски, он догадался, чего я хочу, и сказал, что нет, я должен встать в очередь в самом её конце. Но я покачал головой, делая вид, что тоже не понимаю его, и повторил свою просьбу. Тогда он повторил свой ответ, и так продолжалось некоторое время. Внезапно я ему надоел, и он, повернувшись к другому солдату, стоявшему позади него, крикнул: 'Дай этому иностранному дураку пройти. Я не могу его больше терпеть'. Вот так я опередил пятьдесят тысяч человек! И поверьте мне, я везунчик, потому что, как только я вошёл в зал, где стоял гроб, там вдруг поднялась суматоха, двери закрылись, никого больше не впускали, но и не выгоняли. Несколько человек, которые уже попали внутрь, были оттеснены солдатами к стене, и кто же мог после этого войти, как не сам Сталин в сопровождении Калинина и Ворошилова?"
"И как он выглядел? – спросила я с волнением, потому что это была реально интересная история.
"Как любой другой муж, только что потерявший свою любимую жену, – ответил американец. – Он постоял несколько минут, глядя на неё очень тихо и весьма печально, а потом низко над ней склонился, но так как был ко мне спиной, я не мог увидеть, поцеловал он её или нет. Затем он быстро покинул зал, опять-таки вместе с Ворошиловым и Калининым, и двери вновь были распахнуты для публики".
"Да, – скорбно пробормотала я, – везёт же некоторым". И потом весь вечер ворчала на Вика за то, что он не дал мне постоять в очереди. "Под номером пятьдесят тысяч один?" – сыронизировал он.
Похороны состоялись 12 ноября, и толпы людей шли за гробом, перед которым двигались оркестр Красной армии и сорок человек с венками. Сразу за красно-чёрным катафалком шагали Сталин и члены Политбюро Коммунистической партии. И Надежда Аллилуева была похоронена на Новодевичьем кладбище недалеко от могилы моего деда, князя Лобанова-Ростовского.
6
Почти каждый вечер мы ходили в театр. В Московском художественном театре мы посмотрели довольно интересную современную пьесу "Хлеб", ярко повествующую об острой проблеме, существующей между правительством и крестьянством, которое не желает делиться своим зерном, то есть "хлебом", с городским населением. В то же время в пьесе показан и другой конфликт – знакомый "амурный треугольник": муж, жена и любовник, – хотя в данном случае внимание сосредоточено на том факте, что и муж, и любовник занимаются хлебозаготовками, забирая зерно у крестьян, и что муж дипломатичен и успешен, тогда как любовник оказывается бестактным грубияном. Однако молодая женщина остаётся с любовником, несмотря на то, что тот терпит неудачу там, где её муж преуспевает.
В театре Мейерхольда, где нам достались места в первом ряду, мы смотрели другую пьесу под названием "Последний решительный" (имеется в виду бой, но это слово в названии опущено). В ней рассказывается история двух весёлых матросов в увольнительной. Те наведываются к проститутке Кармен (а действие происходит в годы Гражданской войны), являющейся, несмотря на свою профессию, идеалисткой, постоянно мечтающей об истинной любви и обо всём, что украшает жизнь. Они заставляют её и другую женщину выпить, происходит драка, в которой некто третий убит, матросы арестованы своими же товарищами, которые судят их и находят недостойными оставаться в рядах краснофлотцев.
"Прошли те времена, когда матрос мог так себя вести", – говорят они, и хотя осуждённые просят, чтобы им позволили присоединиться к остальным в "последнем решительном" сухопутном бою против контрреволюционной армии, ведущей атаку на Советский Союз, их просьбу отклоняют и под конвоем выводят их самих из дальнейшего действия.
Затем наступает та самая решающая битва, где на одинокой пограничной заставе все бойцы погибают как герои за правое дело, спасая страну.
В заключительном акте на сцену было вынесено несколько пулемётов, и два из них установили так, что их дула были направлены прямо на нас с Виком, сидевших в первом ряду. На самом деле это был супер-первый ряд, ибо наши места, добавленные в последний момент, находились столь близко к сцене, что мы легко могли бы положить на неё свои подбородки.
"Вот где может произойти небольшая ошибка, и поминай как нас звали", – драматично прошептал Вик, и я слегка хихикнула, а затем величаво промолвила: "Кого это волнует. Ты же знаешь: двум смертям не бывать, а одной не миновать".
Ослепительный свет, оглушительный грохот, пулемёты палили что есть мочи, а я заткнула пальцами уши и крепко зажмурилась. Потом всё закончилось, и мы всё ещё были там, не разорванные в клочья из-за какой-нибудь "небольшой ошибки", а сидящие на своих неудобных маленьких стульях, чуточку взволнованно и крепко вцепившись в край подмостков.