Шаль ламы. Повесть и рассказы (с иллюстрациями автора)

© Виктор Овсянников, 2023

ISBN 978-5-0060-2845-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Ш А Л Ь  Л А М Ы

.

полу-автобиографическое, полу-генеалогическое, полу-историческое, полу-географическое, полу-социальное, полу-политическое, полу-фантастическое, но в целом весьма правдивое писание и читание
.

.

ТОГО, ЧТО БЫЛО, НАМ НЕ МИНОВАТЬ (из любовной лирики малоизвестного поэта)

.

Шагают бараны в ряд,

Бьют барабаны, —

Кожу для них дают

Сами бараны.

(Бертольт Брехт)

ГЛАВА 1. Двадцатый век
(40-е годы)

Я человек пожилой, как теперь принято говорить – «на дожитии». При этом, отягощенный долго прожитой жизнью при советском и постсоветском режиме. Могу ошибаться в оценке известных мне событий и фактов. А потому прошу к себе снисхождения, если некоторые мои суждения и выводы покажутся кому-то спорными.

Не люблю Москву.

Ежели кто ещё жив и помнит Москву довоенную и послевоенную, тот поймёт. Москва всегда называлась большой деревней, однако была, хоть не европейским, но городом, с присущим ей беспорядком и уютом. А нынче, посмотри вокруг. Покалеченная лужковским «модерном» с башенками а-ля рус дождалась нового правителя, загадившего собянинскими соплями-гирляндами старинные улицы и центральные площади. Но это внешняя мишура, а весь город превратился в образчик худших архитектурных тенденций азиатчины и африканщины. Москвичи давно привычно обитают в многоэтажных панельных гетто, в достойное прибавление которым появились «элитные» коробки для элитных пород мигрантов с широкими карманами со всех углов нашей бескрайней и нищей родины.

Что тогда говорить о московском людонаселении? Оно достойно своего города. Нигде в мире не увидишь столько серых угрюмых лиц, в лучшем случае, с безразличными, а чаще, злобными взглядами. А с чего им радоваться и улыбаться в редкие часы трезвости и томительного предвкушения выхода из неё или опохмела «после вчерашнего»? Прочий непьющий контингент в большей своей части грустно завидует основной массе сограждан, способных, хоть ненадолго, осчастливиться. Минуты светлой радости возникают из мрака бытия лишь при сладких мыслях о Владимире Владимировиче (видимо, Маяковском или Познере – точнее сказать не могу) и о том, что скоро будет и Алясканаш.

Ох, не люблю я Москву и москвичей!..

«Не люблю я Москву и москвичей». Так думал молодой повеса Владислав Осятников, о жизни которого с самого начала до наших дней пойдёт дальнейшее повествование.

Но оглянемся на три четверти века назад, чтобы построить и ощутить кривую ретроспективу дней нынешних. А с нею вместе приблизиться к увлекательной фабуле предстоящего рассказа, который потянется из мрачной глубины веков нашей горячо любимой отчизны с её заносчиво гордыми, но терпеливыми до сладострастия людишками.

В столице нашей после великой и отечественной войны, обычно забывая про мировую, удивительно странным образом уживались полуголодная бедность и убогость бытия с внешним лоском и торжеством страны-победителя. Контрасты эти были видны в повседневных мелочах жизни, в облике центральных улиц и площадей Москвы, праздничных шествиях и парадах, в общем настроении и поведении наших сограждан. В провинциях, близких и дальних, в послевоенной разрухе таких резких контрастов не наблюдалось – сплошь нищета и уныние в смутной надежде, что и к ним когда-нибудь, пусть не примчится, но дошагает, доползёт столичное благоденствие…

Многочленная в четырёх поколениях семья сестёр Потаповых перед самой войной каким-то чудесным образом переселилась из убогой и крохотной комнатушки в деревянном, почти деревенском доме за Крестьянской заставой на Качалинской улице (семь человек в шестиметровой клети), попавшей под сталинскую реконструкцию Москвы, в новый четырёхэтажный дом у Серпуховки на Валовой улице. Он и теперь, спустя много десятков лет, стоит, потупившись стыдливо, собственной невеликоэтажностью, задвинутый нескромно-горделивыми плодами сталинских послевоенных строек и победившего, казалось, бесповоротно, надолго, навсегда – социализма в преддверье светлого грядущего для всего человечества. Поселились они в большой 25-метровой комнате 3-комнатной квартиры со всеми возможными по тем временам удобствами. Дом стоит на том же месте, но квартиры в нём давно перестали быть коммунальными, преображённые «евроремонтами» с пластиковыми окнами на фасадах.

Глава семьи, Потапов Николай Никанорович, потомственный деревенский житель, уже длительное время проживал в Москве, на заработках. Здесь он усердно малярничал и наведывался в деревню лишь летом в горячие денёчки заготовки сена для скота на грядущую зиму. Тогда почти все деревенские мужики, как и он, как и почти всё мужское трудонаселение ближних и дальних областей обитали в Москве, обеспечивая плодами городского труда свои деревенские семьи. Потапов, основательно устроившись в Москве, перевёз почти всю семью из деревни, но умер незадолго до войны, так и не успев насладиться городскими хоромами в новом доме.

Старшая сестра, Екатерина Николаевна работала няней в больнице. Жившая с ней в Москве младшая сестра Нюра училась вечерами в финансовом техникуме, а днём работала не фабрике Гознак, недалеко на Серпуховской улице, и чудом не погибла там уже в военное время при бомбёжке.

Судьба сестры Нюры сложилась не гладко. Перед самой войной успела выйти замуж, но вскоре муж погиб на фронте. До этого за ней успел приударить заезжий сибиряк, но получил отказ за показавшуюся ей грубость сибирского характера. Вскоре после войны вдруг снова объявился знакомый ей сибиряк Шура, прошедший, как принято говорить, все лишения и тяготы войны в своём младшем офицерском звании и потому оставшийся живым. Сам он был хоть куда, сибирский богатырь, ростом невелик, а на мужском безрыбье оконченной войны – красавец писаный. На сей раз Нюра не устояла пред бравым офицером, вышла за него замуж и поселила в той же 25-метровой комнате вместе со своим семейством. Вскоре она забеременела и родила сына. Расширился немалый московский клан Потаповых еще на две души. Прабабка Марфа успела помереть, но у Катерины от второго мужа, Василия Михайловича родилась дочка Танечка. Семья росла, ртов прибавлялось. Жили совсем не богато, крутились, как могли.

Позднее Шура вспоминал. Однажды Нюра, ещё будучи беременной, вышла на улицу продать пирожки, испечённые в семье, вынужденной заняться таким нехитрым бизнесом, чтобы пережить голодные послевоенные годы. Вскоре она вернулась домой без пирожков, вся в слезах, и горестно призналась мужу:

– Набросился на меня дворник, больно толкнул, опрокинул корзины с пирожками в грязь, – и ещё сильнее заплакала от боли и обиды.

– Ты хоть его запомнила? Какой он? – спросил обомлевший от гнева муж.

– Его сразу найдёшь. Он тут один такой, здоровенный и противный, – запинаясь и утирая слёзы, пробормотала Нюра.

Шура, ещё носивший военную форму, стрелой выбежал на улицу и быстро нашёл подходящего под описание дворника.

– Это ты толкнул беременную женщину?

– Ну я. Тут торговать не положено.

Убедившись, что это он обидел жену, недавний фронтовик придвинулся вплотную к высокому, пузатому дворнику и сильно ударил головой ему в челюсть. Тот, застывший от неожиданности, сумел засунуть в окровавленный рот свисток, залился трелью и кровью от выбитых зубов, призывая на помощь милицию. Но быстро сообразив, что перед ним демобилизованный офицер, с которым лучше не связываться, на большее не решился. Милиции близко не оказалось, и этим конфликт благополучно завершился. Такие были нравы и законы послевоенной Москвы.

С рождением сына у Нюры и Шуры – маленького Влада – жить в комнате новой квартиры стала ещё трудней. В семье после смерти бабушки стало восемь человек. Назрел острый вопрос о разъезде, и он решился путём размена этой комнаты на два жилья в разных местах. Семья Кати оставалась жить с матерью, поэтому им досталась относительно большая комната (16—17 кв. метров) с соседями в почти новом конструктивистском доме с большой кухней и светлой ванной комнатой у Курского вокзала. Другой молодой семье с маленьким ребёнком пришлось довольствоваться двумя крохотными смежными комнатушками в квартире с соседкой и без многих удобств, привычных в наше избалованное комфортом время. Дом был старый конца 19-го века, примыкающий одной стенкой к тогдашнему театру кукол Сергея Образцова у площади Маяковского на 2-й Тверской-Ямской улице.

Все остались довольны. На лучшее не надеялись.

Семья Нюры жила совсем бедно. Она устроилась на работу бухгалтером в прокуратуру РСФСР. Это не было престижной и хорошо оплачиваемой профессией, как сейчас, когда каждый второй из знакомых и родственников, бывших научных сотрудников, либо стал, либо мечтает стать бухгалтером. У Шуры с работой было ещё труднее. Он единственный из всех красноярских братьев и сестёр не имел высшего образования.

Увлечение физкультурой и другими утехами молодости при слабом интересе к учебе не позволили ему получить высшее образование – не в пример трем братьям и двум сестрам. Он был умелым гимнастом, на турнике легко крутил «солнышко». Сибирского здоровья и силы было не занимать: мог отыграть два тайма в футбол, выпить литр водки и сыграть еще два тайма.

Закончил до войны только два курса ВТУЗА, но не проявил усердия к учёбе и был отчислен, успев только получить офицерское звание, которое очень пригодилось в военные годы. В самом начале войны предлагали служить в НКВД, тогда фронт ему бы не грозил, но он устоял от искушения. В послевоенной Москве нашёл несложную работу уполномоченным по сбору металлолома с маленькой зарплатой в организации с красивым названием Главвторчермет. В праздники пел вместе с сослуживцами популярную после войны песню с припевом: «Умирать нам рановато, есть у нас ещё дома дела».

Прошёл Шура всю войну, от Москвы, с сибирским ополчением, до Берлина. Было много всего: фронты, бои, из окруженья выход, когда от голода и пухли, и зверели. Шуру солдаты берегли за добрый и веселый нрав. Два раза ранен был, но оба не опасно и легко. Так дошел он до Берлина и возвратился, наконец, в Москву гвардейцем и почти героем. Об ужасах войны говорил мало, не любил он этого. Хватало и любовных приключений – до войны и в Германии. Рассказывал, как знакомился с немками и говорил им волшебную разноязычную фразу «Ком, паненка, шляфен. Морген гебен ур» – хорошо действовало.

После войны успокоился. Но Нюра в гневе часто упоминала одну странную фамилию – Полюдина. Была такая загадочная дома в родительском комитете детского сада, куда он потом водил сына. Было ли за что гневаться – об этом история умалчивает. Гены отцовские могли передаться и сыну, но не в этом суть нашей продолжительной и многогранной повести…

Родился Шура в славном городе Красноярске, в целом мало чем примечательном. Разве тем, что стоит он у самых отрогов Саянских гор – чудеснейшем горном массиве нашей матушки-родины. Да тем еще, что народец там жил преимущественно свободолюбивый и любопытствующий к разным примечательностям жизни. Ко всякой власти относился с умеренной почтительностью, скорее снисходительно. А в давние годы периодически устраивал «шатости» против местного начальства. Мы еще побываем там в наших историях, но глубоко окунуться в его исторический быт, «ажна» (как говорил наш красноярец) с самого почти его основания вместе с далёкими предками наших героев в этой книге уже не придётся. Для этого отведено специальное место.¹

Но отвлечёмся от молодой семьи. Нужно немного рассказать о новом месте их проживания, практически центральном районе Москвы. Малыш, сын Нюры и Шуры, ещё не способен был прочувствовать и оценить окружение, в котором оказалась его семья. Это произошло гораздо позже. Но мы все люди взрослые, и многим по любознательности своей или любопытства ради не повредит краткий историко-архитектурный экскурс в одно из знаковых мест послевоенной столицы нашей великой родины.

Как во всём столичном граде, здесь хватало контрастов и противоречий. Вдоль одной из центральных улиц Москвы – улицы Горького, бывшей Тверской – чередовались дома и строения старой дореволюционной постройки, практически без бытовых удобств, с домами, построенными перед войной с роскошными по тем временам квартирами, заселёнными разного рода «сталинской элитой». Памятник «хозяину» просторной площади, бывшей Триумфальной – Владимиру Маяковскому – ещё не появился.

Старожилом площади и практически её символом на протяжение последних полутора сотни лет до настоящего времени является доходный дом Хомякова, украшенный красивыми балконами и скульптурной лепниной. Этот дом хорошо помнит торжественную процессию во главе с будущим и последним императором всея Руси Николаем Вторым в день венчания его на царство. В годы Второй мировой войны в дом попала немецкая бомба, но не нарушила его торжественное великолепие. Внутри квадратного в плане дома находился казавшийся когда-то большим и просторным внутренний двор с маленьким сквериком посередине. Первый этаж дома Хомякова до революции был заполнен торговыми лавками и маленьким магазинчиками, как это бывало всегда в доходных домах. Потом начинка первого этажа многократно менялась. Планировка жилых этажей лепилась вдоль центральных коридоров со скромными квартирами по обе стороны, смотрящими во двор и на внешнее окружение дома. К описываемому нами времени дом, видимо, был ещё жилым, но вскоре его заполнили разные проектные мастерские большущего Моспроекта.

В те годы на первом этаже дома появился продовольственный магазин, витрины которого украшали плакаты: «Всем давно понять пора бы, как вкусны и нежны крабы». Внутри на прилавках красовались красная и чёрная икра наряду с другими деликатесами. Подавляющему большинству жителей района, включая поселившуюся рядом семью Нюры и Шуры, такая роскошь и многое другое были совершенно недоступны. Нежный вкус крабов и прелесть икры им так и не удалось познать. Вскоре всё это исчезло на многие годы и десятилетия, превратившись в огромный дефицит. Но в памяти старожилов остались эти курьёзы голодных послевоенных лет.

На углу площади и улицы Горького в сторону центра перед войной было закончено строительство помпезного красивого здания с арочным проходом, на многие годы и по сей день украсившего площадь – Зала Чайковского. За ним до сада Аквариум шло строительство будущего театра Сатиры с купольным завершением. В Аквариуме среди вековых деревьев в то время и ещё долго находилась длинная деревянная постройка – одноимённый кинотеатр. За ним пряталась общественная уборная, очень облегчавшая жизнь посетителей сада и ожидавших сеанса кинозрителей.

Упомянутый театр Сатиры до постройки нового здания ютился в небольшом старом доме на углу площади по другую сторону Садового кольца, ещё долгие годы пересекавшего площадь до строительства транспортного туннеля. Потом это здание перешло к молодому и подающему большие надежды театру Современник. Через 1-ю Брестскую улицу от него ещё до постройки громадного комплекса проектных институтов ГлавАПУ находилось здание другого знаменитого кинотеатра, носившего в то время имя «Москва». Кинотеатр там был многие годы ещё с дореволюционных времён, имел разные названия, пока сегодня не устаканился в «Дом Ханжонкова», потерял былую славу и утонул в комплексе проектного великана, после постройки которого площадь пополнилась на много лет ещё одним полезным приобретением – бесплатным общественным туалетом. Теперь в этом помещении кафе. В нём не был и не знаю, сохранился ли там дух той эпохи.

Но вернёмся к площади времени проживания там наших главных персонажей. Перейдя улицу Горького по пешеходному переходу (тогда подземных переходов не строили), мы вернулись к месту, с которого начали. Это расположенное напротив дома Хомякова через Оружейный переулок старое здание знаменитого Центрального театра кукол под руководством Сергея Образцова. Дом этот тоже имеет давнюю историю. Когда примыкающий к нему квартал стал застраиваться кирпичными домами на месте старых деревянных ямских дворов, в самом начале 20-го столетия здесь появился ещё один кинотеатр (было время бурного становления и развития отечественного кинематографа). Позднее там размещались известные московские театральные труппы, пока, ещё до войны, здесь прочно не обосновался Центральный театр кукол – памятный символ детства некоторых ещё живых старых москвичей. О самом театре и некоторых его обитателях мы ещё вспомним и поговорим позднее. Завсегдатаи театра не забудут каждый его уголок от входных ступеней с Оружейного переулка, скромного фойе и зрительного зала, – до уютного музея кукол на чердаке.

Нужно немного сказать о прилегающих кварталах улицы Горького. Эта улица, московский Бродвей, полна контрастов на всём своём протяжении. От квартала театра кукол сегодня не осталось следа, как и от самого театра на этом месте. Дома были практически без удобств, а их жители – клиенты Оружейных бань.

От Оружейного переулка до следующего 1-го Тверского-Ямского тянулась 2-3-этажная застройка конца 19 века. За театром была большая парикмахерская, выходившая чёрным ходом во двор дома, где жила семья Нюры и Шуры, а рядом небольшой магазинчик, в подвале которого продавались трофейные немецкие ковры и гобелены. Гобелен с дерущимися оленями из этого магазина всё детство маленького Влада висел на спинке его диванчика, стоявшего у стены, граничившей с кулисами кукольного театра. В следующем доме находился большой по тем временам овощной магазин, в дворике за ним не переводились грязь и запах гнилых овощей. Дальше имелся сквозной проход с улицы Горького через двор старого доходного дома с деревянными галереями на 2-ю Тверскую-Ямскую. В следующем доме размещался казавшийся шикарным по тем временам комиссионный магазин. Здесь тоже много немецких трофейных вещиц и безделушек. Последний угловой дом квартала был без магазинов, зато через него, через второй этаж имелся проход во двор. Сколько увлекательных мест таил в себе этот квартал для местной ребятни! Следующие кварталы в сторону Белорусской площади состояли преимущественно из современных предвоенных домов и не содержали в себе столько романтики и дворовой экзотики.

Красноярские родственники Шуры, чем могли, помогали молодой семье, когда изредка наведывались в Москву. Сестра Тамара, работавшая на мясокомбинате, привозила колбасные деликатесы, невиданные в магазинах столицы.

Однажды в доме гостил старший брат Шуры – Михаил Андреевич. Он сам по себе выдающаяся личность. С ним мы ещё встретимся на страницах этих рассказов. Михаил нёс на руках маленького племянника, который только учился говорить. Проходили мимо роскошных витрин самых разных магазинов улицы Горького. На одной из низ стояло чучело большого бурого медведя. Нюра спрашивает:

– Владичка, солнышко моё, где мишка?

– Вотьона – отвечает тот и гладит своего дядю Мишу по щеке. Всех это очень развеселило.

Скоро они повернули назад, к Маяковке. Малыша посадили в коляску, которую повезла Нюра. Коляска досталась ей от близкой подруги, которая родила в Германии от нашего офицера сразу после войны. Была она не новая, потёртая, но «импортная» – низкая, приземистая на небольших колёсиках, когда-то ярко голубая, но потускневшая со временем. Детских колясок в послевоенной Москве почти не было, и Нюра очень гордилась ею.

Шура с братом немного отстали и разговорились:

– Миша, ты знаешь, я прошёл войну, жив остался, и взяло меня любопытство: откуда наш род пошёл красноярский, откуда мы такие взялись? Помрём, и никто знать не будет. – начал Шура. – Попросил нашу тётю Дуню прислать свои воспоминания. Почитал, очень интересно. Особенно удивило, что в роду нашем хранилась какая-то царская шаль. Но тётя Дуня о ней мало написала. Не знаешь, откуда она взялась и где теперь?

– Я, Шурка, тоже об этом слышал, – ответил брат, – но знаю не много. Должна бы храниться у нашей Юлии Ивановны. Вернусь домой, попробую узнать…

Они приближались к светофору у перехода через шумное от машин Садовое кольцо, забеспокоились о Нюре с малышом и стали их догонять. Разговор оборвался.

…Приметно в то же время, но почти на двадцать лет раньше, а точнее – в 1933 году «Пионерская правда» печатала очерк о герое-пионере Коле Юрьеве, который сидел в пшенице с осколком увеличительного стекла. Он увидел девочку, которая срывала колоски, и схватил ее. Вырваться девочке, которая съела несколько зерен хлеба, не удалось. Другой настоящий пионер Проня Колыбин «разоблачил» свою мать, которая собирала в поле опавшие колосья и зерна, чтобы накормить его самого. Мать посадили, а сына-героя отправили отдыхать в Крым, в пионерский лагерь Артек.

Будем надеяться, с нашим Владичкой такого не случится. Наш пока крохотный москвич увидит Артек в совсем взрослом возрасте и не в награду за семейные подвиги, а во время отдыха с женой в Крыму. Тогда Артек ещё был советский. В украинский Артек он не попадёт, зато увидит высокий сплошной забор Артека новорусского, захватившего большую часть соседнего Гурзуфа. Каким он будет потом – когда-нибудь узнаем…

Но пора нам покинуть Москву, послевоенную, направляясь во времена и места, хотя и «не столь отдалённые» (как раньше принято было называть некоторые районы сибирской ссылки – там в своё время вы тоже со мной побываете, пока, надеюсь, лишь виртуально, а потом, кто знает?), но и совсем не близкие, к иным персонажам этой весьма витиеватой повести.