Листья липы шевелились от ветерка, по рисункам прыгал солнечный свет. Мне показалось, что я это уже видел когда – то, давно.
Закройте глаза, прижмите язык к губам и произнесите : Лисссссабоон. На "о" долго выдохните. Перед вашими глазами возникнет очень старый, очень шумный портовый город, с оранжевыми крышами, готическими Соборами, берберийским орнаментом и отблеском кельтского золота.
С такелажем, мокрыми спинами рабочих в порту. Моряков с толстой гаванской сигарой во рту, сидящих на лавочках под тенью платанов, ожидающих погрузки апельсинов в трюмы.
И пронзительно голубого неба, сливающегося на горизонте с лазурным морем. Много чего возникнет перед вашими глазами, потому что вы разбудили свою фантазию.
То же самое происходит, когда человек рассматривает абстрактную живопись. Она не понятна только на взгляд обывателя. Всмотрись, и тебе откроется многое. Ты можешь ничего не увидеть, но тебе нравятся сочетание цвета, линии. Тем, что нет в ней реалистичной прямоты, а есть свобода.
Я уже давно понял смысл современного искусства: писать надо не то, что видишь, а собственные ощущения от увиденного, свое подсознательное, какое – то детское восприятие мира.
Акварельные рисунки Эли были чистой абстракцией. Я увидел розовую девочку с розовым зонтиком под розовым дождем. Серую собаку на серой траве с гигантской цепью.
– А это что? – хрипловатым простуженным голосом спросила Эля
На листе бумаги что-то похожее на квадратную овцу из Майнкрафта. Бедную овцу, которых в игре убиваешь сотнями, чтобы добыть мясо.
– Зеленая овечка щиплет зеленую травку. – Ответил я.
Эля хрипло засмеялась.
– А можно, я возьму у тебя эту картину? Мне нравится.
– Бери, мамка все-равно ими печку топит.
Мне пришла в голову блестящая идея:
– Знаешь, Эля, я ее куплю у тебя. Ты художник, и твой труд должен оплачиваться.
Эля недоверчиво смотрела на меня, но я уже взял ее за руку, чтобы отвести в магазин. Мы купили шоколадки, которые она выбирала, стесняясь и краснея от волнения. Еще мармелад и яблочный сок. Со всем этим добром Эля быстро побежала домой, словно боялась, что кто – нибудь отнимет.
//
– Кто последний, тот педрила. – Закричал Андрюха и побежал к озеру.
Я тоже рванул, перепрыгивая через кочки, обжигаясь крапивой, цепляя серо – фиолетовые колючки репейника на одежду.
Я мчался, чтобы не быть последним, потому что это очень зашкварно, когда тебя, пусть даже в шутку, обзывают, пинают по заду и ржут.
С разбегу влетел в прохладную воду. Ух, не последний.
Обычно мы купаемся до посинения, выходим из воды, когда уже начинаем стучать зубами и растягиваемся на горячем желтом песке с проросшим клевером и ромашкой.
Я отломил кончик палочки и написал на песке:
Нет краше Даши. Даша – мой краш.
– Чего, чего? – Миха выгибал шею, чтобы прочесть надпись.
Я толкнул его в плечо.
– Отстань.
– Красивая?
Я утвердительно кивнул.
– А мне, капец, Ленка Коновалова нравится. Но она с Лешкой-штангой гуляет.
На лице Андрюхи неподдельная грусть.
Видел я эту Ленку: блондиночка с густо накрашенными ресницами и полуоткрытым ртом. Мне она показалось простоватой. Я бы в такую не влюбился, но парням она нравилась.
О чем бы ни говорили пацаны, они все равно будут говорить о девках, как гномы о самоцветах.
Июль – время застывших в озере белых облаков, сверкающей воды и полуденного стрекота кузнечиков в травах.
Десять жгучих ветров запрещали мне путь
Десять темных холмов преграждали мой путь.
Я вспомнил строки из недавно прочитанного фэнтэзи. Да, я осознал свое предназначение: я – одинокий воин Света.
– Миха, ты после школы на кого учиться будешь?
Миха отогнал назойливого слепня от загорелого, облупленного лица:
– Я на электрика пойду.
– На кого? – Я даже привстал от удивления, со спины посыпался сухой песок.
– А че, электрики нормально получают. И работа всегда есть.
– И ты никогда отсюда не уедешь?
– Из Тропинок? А зачем? Ну может быть в райцентр. Так и отсюда ездить можно, не далеко. Нет наверное. Дом построю, отец поможет. Нормально здесь жить, мне нравится.
По озеру, по сверкающей глади воды бесшумно проплывала странная лодочка, не слышно было даже плеска. Сама лодка узкая и длинная напоминала раскрытые створки горохового стручка или индейское каноэ. В лодке стоял человек невысокого роста с черными смоляными волосами. Он пыхтел трубкой, глядя на нас острыми прищуренными глазами.
– Ипока – остяк на рыбалку поехал. – Сказал Леха, поставив руку козырьком от солнца . – Здрасьте, дядя Ипока.
Рыбак кивнул и продолжил грести веслом.
– Почему ты назвал его остяк? – спросил я из праздного любопытства.
– Ну а как? Остяк и есть, национальность такая сибирская. Это их земли вообще-то, они здесь коренные жители. Только их мало совсем, русских больше. Они с нами не особо общаются. В тайге живут, рыбачат, да охотятся.
Я посмотрел вслед уплывающей лодочки. Она плыла в неведомые дали, ловить свою невиданную рыбу.
– Лодка у него интересная, никогда таких не видел.
– Да это обласок, у папки такой есть. Он его у остяков покупал на рыбалку ездить. Сети тоже, переметы. Он с ними дружит. Даже на ихнем знает немного. Говорит, обязательно надо знать, если, мол, заблудишься в тайге, стоит только одно слово какое-нибудь по-остяцки произнести, тогда никакой зверь тебя не тронет, а даже наоборот поможет. Я тоже знаю пару слов.
Мое любопытство разгорелось:
– Какое слово-то?
– Да любое, например: хаехэ – глаза
Надо запомнить, хотя вряд ли мне это когда – нибудь пригодится.
Тихо перешептывалась осока. На голубом небе ни облачка. Все облака растаяли, испарились, как льдинки в теплой воде.
На огромной синей птице летел шаман. Такая птица была, что с земли походила на тучу. Даже солнце могла затмить птица и темно становилось на время. Облетал шаман владения свои: Нарымский край. От Томска до Югры, там где красавица – Обь впадала в Северный океан.
Мимо Парабели – столицы могучей Пегой Орды. Лязг железа и ржание боевых лошадей слышал шаман, готовилась Орда в поход, на великую сечу с силой темною. Блестели острые мечи в свете утренней зари, колыхались знамена. Лучники поправляли свои тугие луки, закладывали в колчаны стрелы каленые. Рысьими тропами пойдет Орда в поход, да вернется не вся. Только звезды знали об этом и шаман знал.
И верно хранил шаман доставшийся ему последний меч, обоюдоострый, кованный самим Краснояром, на острие меча свет пронзающий.
Рады бы враги найти этот меч, да не могут.
– Артем, купаться идешь? Смотри сгоришь.
Кажется я заснул на горячем песке, на раскаленном солнце. Вода охладила меня. Я нырнул с открытыми глазами. Под водой колыхались водоросли, как тени на стене. В илистом дне копошилась маленькая рыбешка.
Я – одинокий воин, как Ноктис, и мне нужна вершина горы, где бы я мог заниматься боевыми искусствами в лучах заходящего солнца.
– Дядя Володя, а у вас гантели есть? Покачаться хочу. Может Сережины остались?
– Нет, гантелей вроде не было. А Серега вон, ломиками качался. В сарае два ломика стоят, принеси, покажу.
Я еле приволок два лома и очень удивился, как ловко ими орудует дядя Володя, словно они бутафорские.
– Вот так, значит, берешь один лом в две руки, и руки вверх – вниз, вверх – вниз, вправо – влево, над головой. И как гантели раз, два. А потом так вот бросаешь, как копье.
Он запулил лом в густую траву. Железный лом тяжело и глухо упал на землю.
– Надеюсь, мы никакого ежа тут не пришибли? – сказал дядя Володя, раздвигая травку.
– Ты научишь, на ногу себе уронит. – Скептически прокомментировала тетя Оля, которая развешивала мокрое белье во дворе.
Ну что же: ломики, так ломики. Начну, пожалуй. Вверх – вниз, вправо – влево, вперед – назад. .
Тетя Оля нашла где-то старую скакалку и отдала мне.
Я начал заниматься каждый день. Сначала по полчаса, а потом по часу.
– Иди сюда, быстрее, Артем. Чего ты, как вкопанный? – Она призывно улыбалась в облупившемся кирпичном проеме заброшенного коровника.
Ленка Коновалова зашла в темную глубину здания и оттуда крикнула еще раз, нетерпеливо:
– Артем!
Я пошел за ней, мое сердце бешено колотилось, предчувствуя что-то.
– Мы одни здесь, не бойся. – Сказала она, стаскивая платье, оно было узкое, не пролазило через грудь.
Она подошла ко мне, в черном лифчике и белых трусах, полоска света упала на лицо с полуоткрытым, жадным ртом, ресницы хлопали, как веера. Я почувствовал запах потных подмышек.
– У тебя девушка есть в Москве?
– Нет. Еесть. Нет.
– Понятно. Совсем ты не целованный, бедный.
Мне хотелось уйти, но ноги ватные. Мне хотелось остаться.
Девушка впилась в меня красными губами, как вампир. Украла мою энергию, я сделался безвольным, готовым идти с ней на край света и исполнять любую прихоть по малейшему приказу.
Когда мы вышли из коровника, она сказала:
– Слушай, не рассказывай ничего ребятам, ладно? Не говори, что мы с тобой сосались.
– Не собираюсь никому ничего говорить.
– Молодец. Ты прикольный.
Над лесом темнело. Верхушки елей наоборот были светлыми и золотились на фоне почти черного неба.
– На ловца и зверь бежит. Цветочки-лютики. А мы из лесу как раз. Малины набрали. Пойдем, Артем, отсыплю тебе. Пойдем-пойдем. Ягодка к ягодке. Крупная, душистая.
Денис нес большой серый рюкзак за спиной, из рюкзака виднелось ведро с малиной. Еще одно ведро, обвязанное марлей в руках. Медведь ковылял рядом, искоса поглядывая на разбушевавшихся цепных собак.
– Вот ты смотри, как почуют Потапыча, так начинают беситься.
Собаки лаяли до хрипоты, поэтому мы пошли быстрее. Потапыч протиснулся в калитку и сел в лопухи, облегченно вздохнув. Собаки действовали ему на нервы.
Денис не стал пересыпать малину из ведра в пакет:
– Ладно, так донесешь, руки не отвалятся. А то уже сок дала. Ольга может варенье сварит.
Медведь подошел ко мне, принюхался и уткнулся мокрым носом в мои ладони. Я погладил его по голове. Шерсть Потапыча жесткая и сальная, с густым мягким подшерстком. От него пахло лесом, малиной и грибами.
– Совсем сладу от гнуса нет в лесу. Я хоть в защите, а ему весь нос овод искусал. Цветочки-лютики.
Я понес малину домой . В ведре было килограмм пять или шесть отборной, спелой ягоды.
– Ольге скажи, мол, Потапыч из лесу передал.
– Ладно, скажу. Спасибо, Вам.
– Да не за что. Приходи в гости, правда редко мы бываем, пора такая. Цветочки – лютики.
Утром был густой плотный туман. Черная машина ехала по нашей улице медленно, словно на ощупь. Она остановилась возле дома бабы Степаниды. Из машины вышли двое военных, они зашли во двор, но дальше их видно не было из-за тумана.
Тетя Оля прижала руки к груди, почуяв неладное, накинула плащ и опрометью побежала к дому бабушки.Оттуда уже раздался протяжный крик, потом к нему присоединился крик тети Оли.
– Хоронить в райцентре будут, с почестями. Гроб не откроют конечно. неизвестно что там.
– Такой молодой.
Женщины на улице плакали и грустно смотрели на дом бабы Степаниды.
Сама она вышла к вечеру из калитки и тихо села на лавочку возле дома. Она была в черном платке и в руках у нее зияла черная фотография погибшего Андрея.
Осталась одна фотография. Осталась одна фотография. Вертелось в моей голове. Я шел, меня влекла музыка.
Дом, откуда звучала тихая нежная музыка, весь утопал в зелени и цветах. Из зелени виднелась только часть его: окно, украшенное резным наличником и немного бревенчатой стены.
Я подошел к калитке. Только цветы вдоль тропинок. Тенистые арки из зелени. Особенно эффектно смотрелись кусты дикой розы. Какой красивый двор! Он походил на ухоженный дворик из английских сериалов.
– Я всегда подкрашиваю волосы. Не люблю седину. Седина – это пепел прожитых лет. Терпеть не могу. Мои ровесницы здесь, вы наверное заметили, опустились, не следят за собой, говорят, мол возраст, все это отговорки и лень. Приятный цвет, не так ли? Вам нравится? Цвет спелой пшеницы.
Женщина в длинном белом платье встряхивала еще мокрыми, только что окрашенными волосами. Она вела меня за руку по дорожке к дому.
– Сейчас будем пить чай с профитролями. Сама испекла. Да, пеку профитроли, не как здесь, только шаньги и умеют.
Скромное обаяние виниловых пластинок.
В саду стоял стол, покрытый ослепительно белой скатертью. На столе керамический чайник с заваренным чаем, две фарфоровые чашечки и крошечные пирожные в хрустальной вазе. Хозяйка кого-то ждала.
– Садитесь, садитесь. Не стесняйтесь. Вам удобно? Можно взять подушку. Берите любую, какая Вам нравится. У меня их много. Садитесь в кресло. Вы будете пить чай, а я расскажу Вам одну очень интересную историю, которая произошла со мной. Я была тогда молода, почти, как Вы, чуть старше. Жила в этом доме с папой и мамой. Единственная дочь. Меня баловали, часто возили в город на спектакли. Покупали красивую одежду. Мама сама очень хорошо шила. Меня тоже научила. Знаете, у нас был такой ящичек в шкафу, в нем всегда лежали конфеты, петушки, печенье, шоколадки, пряники.
Я говорю сбивчиво, это от волнения. Так вот, мои родители, как почти все в то время держали корову вон там во дворе, там сарай, просто сейчас его не видно из-за зелени.
Ранней осенью к нам в деревню приезжали студенческие стройотряды картошку убирать в колхозе. Поля огромные были, сейчас все заросло.
Однажды стою я возле калитки, а он идет. Я сразу поняла, что стройотрядовский, здесь таких нет, городской. Высокий, красивый, одет опрятно. Остановился он, вот, как Вы сейчас, и смотрит во двор. А потом у меня спрашивает:
– Вижу у Вас корова есть. Молоко случайно не продаете? Так молочка настоящего хочется.
Я стою молчу, будто язык проглотила. Очаровал он меня с первого мгновения. Так я растерялась. Хорошо мама услышала, ответила ему:
– Молоко у нас свежее и вкусное. Продадим конечно, Вы заходите.
Так стал он к нам ходить каждый день и трехлитровую банку молока брать.
Он приходит, ждет, когда мама подоит Звездочку, и через марлю ему молока нацедит. А я смотрю на него и с каждым разом все больше влюбляюсь.
Влюбляюсь и влюбляюсь. Даже в имя его, такое необычное. У нас так никого не зовут – Лев. И имя и голос, особенно руки с длинными пальцами, нервные, когда он курил сигарета дрожала. А лицо! Лицо такое тонкое, чувственное, глаза теплые.
Все у нас с ним было: и прогулки до утра и поцелуи у озера. Любовь, одним словом, настоящая любовь.
Лев подружился с моими родителями, особенно с папой. Оба очень любили читать. А у нас библиотека огромная. А пойдемте покажу. Пойдемте в дом.
В доме несколько просторных комнат, сияющих чистотой. Ни единой соринки на выкрашенном чистом полу. Все вещи на своих местах. Фарфоровые статуэтки на этажерке. Заправленные кровати. От музея этот дом отличался лишь обилием живых цветов. Цветы стояли повсюду, свежесрезанные в хрустальных вазах. И только им разрешалась ронять свои лепестки на белоснежные салфетки и скатерти.