Сегодня он настроен лупоглазо,
идёт и хочет всё увидеть сразу,
поэтому не видит ни хрена,
и жизнь житейская его обречена,
а с ним навек жена обручена.

Она не разделяет отрешенья,
и не даёт, голубка, разрешенья
среди зимы на самогон и ананас,
и говорит, что это не для нас,
и налицо здесь когнитивный диссонанс.

Он не снимается, и не снимается,
и до весны все маются, и маются,
и пьют, и пьют свой позитивный яд.
И вот весна, и пьяный в доску тополь
баюкает умильно семейку воробьят,
никто под тополем ножищами не топает,
и все в обнимочку тихонечко стоят.

«Как дети дождя и вокзала…»

Как дети дождя и вокзала,
бежали, смеялись, и вслед
какая-то тётка сказала,
что могут проверить билет.

Мы ехали, хлопали двери,
мелькали кусты и мосты,
никто ничего не проверил
до самой последней версты.

«Где шмель, как исполин травинок…»

Где шмель, как исполин травинок,
исполнен мёда и жужжанья,
летает средь больных тычинок —
там жизни видно прилежанье.

Он трудится в сиянье строгом,
в живое золото окован,
как маленький наместник бога
в своём народце лепестковом.

Он может всё – не покалечив,
пыльцу стряхнуть, росинку вправить, —
и небо там шмелю на плечи
не давит, не мешает править.

«Ренуара полотно…»

Ренуара полотно
словно тёплое окно,
покачнётся чуть пространство —
исчезает и оно.

Где-то в комнате камин,
дышит в воздухе жасмин,
я стою среди народа
перед женщиной один.

Эта встреча в полотне
предназначена не мне,
я побуду невидимкой
в запоздалой тишине.

Чтоб, рискуя головой,
понимая – сам не свой,
слышать: цокают копыта
над парижской мостовой,

приближаются шаги
из каштановой пурги…
А на улице московской
не видать уже ни зги,

и кружится снежный зверь,
и снежинок как потерь, —
и смотрительница в тёмном
запирает на ночь дверь.

«Семь вёрст осеннего простора…»

Семь вёрст осеннего простора
в прорехах солнечных и синих,
молчанья день и разговора
с собой и с ним – на паутинах.

Средь маленьких месопотамий,
осиновых и камышовых,
бродил, и злость свою оставил,
всё заросло почти бесшовно.

«Из воздуха и мха…»

Из воздуха и мха,
сопенья динотерия,
и древнего стиха —
дыханье у материи.

И если уколоть
иголкою сосновою —
вся мировая плоть
вздыхает мыслью новою.

«Травы сухие поют…»

Травы сухие поют,
ястреб парит беззвучный.
Есть в бытии уют
самый на свете лучший.

«Там, где бабочка летала…»

Там, где бабочка летала,
мелочь божьего резца,
в синем воздухе осталась
золотистая пыльца.

И пока темнеет лето
у меня в глазах, вослед
всё мелькают пируэты
бабочки, которой нет.

«Опять весенняя лепнина…»

Опять весенняя лепнина,
и чьи-то пальцы на сугробах,
податливы и снег, и глина,
ваятель же, как будто, робок.

То так, то этак мнёт пространство,
меняет свет, меняет тени,
и словно в солнечное пьянство
впадают люди и растенья.

«Я съел большую виноградину с картины…»

Я съел большую виноградину с картины
старинной, в трещинках, какого-то голландца,
где гроздья были словно в паутине,
но замечательно живого глянца.

И эта ягода с повадкою жемчужной,
своей судьбой счастливая вполне,
моим поддавшись пальцам ненатужно,
во тьме холста с семьёй осталась дружной,
и наяву в свету досталась мне.

Вкус оказался в ней настолько терпкий,
что виноградин никаких других отныне
душа окаменелая не терпит;
пусть вепри, гарпии и тернии, и черти —
бог Дионис поёт себе в пустыне,
с последней амфорой всесветный виночерпий.

«Как прилетают первые скворцы …»

Как прилетают первые скворцы —
тут для нытья не остаётся нот,
они такие, право, молодцы,
и каждый что-нибудь поёт.

А перья их чернее чем черны,
и – лёгкими мазками – изумруд,
но я боюсь, что всё слова заврут,
слова лишь на уродливость верны.

Как бы то ни было, не походя творец
исполнил их, а честью дорожа,
и слово в рифму подобрал – скворец,
и, видно, сам от радости дрожал.

«Травинка моя, мы умрём, это правда…»

Травинка моя, мы умрём, это правда,
спастись невозможно, никто не придумал,
но только не завтра, и не послезавтра,
ещё этот ветер далёкий не дунул,

ещё миллионы секунд и отсрочек,

и бог подарил нам какую-то милость

когда от тебя ответвился росточек,

а как я хотел, чтобы ты разветвилась,

травинка моя, нас на свете несметно,
но только по двое, сплетаясь весною,
мы жизнь осыпаем пыльцою бессмертья,
хотя и смешаемся после с землёю.

«Не за горами пора тополиного пуха…»

Не за горами пора тополиного пуха,
помнишь, зимой мы мечтали о ней?
Жизнь, ты прости мне дурацкую кличку «житуха»,
выстели пухом нам несколько ласковых дней.

Пусть он мелькает, пусть как хочет летает
ночью и днём, от зари до зари.
Это отлично, что пух тополиный не тает,
но от него что-то тает внутри.

Скоро начнётся… И ветер закрутится лихо,
белый, мохнатый, весь на виду!
Выйду я к вам, тополя, тополихи,
с милою женщиной город большой обойду.

Нас обогреет пушистая ночь-завируха,
заговорит мягкий шелест аллей.
Вот и настала пора тополиного пуха —
тёплое время, вряд ли бывает теплей.

«Ах, чалый в яблоках денёк…»

Ах, чалый в яблоках денёк,
ты, одичалый мой июльский,
как на бессмертие намёк,
а в сумерках росой намок
и в глиняную дул свистульку.

Я не такой сейчас простак
о счастье задавать вопросы,
пока поёт знакомый птах,
пока дымок от папиросы
переливается в цветах,
молчи и ты – тик-так, тик-так.

«Месяц стрекоз и лягушек…»

Месяц стрекоз и лягушек,
пуха и свежих опушек,
мягкой воды, чистой звезды, —
с привкусом вечным беды.

«Малый ласточкин на обрыве дом…»

Малый ласточкин на обрыве дом
захлёстывается волной.
Души, добытые с трудом,
вмиг развеиваются за стеной.

Для новых жильцов проветриваются дома,
митральный клапан шумит как дождь.
Не надо, не надо сходить с ума,
да раньше времени и не сойдёшь.

«Летят как майский дождь слова…»

Летят как майский дождь слова
и музыки своей не знают,
опять кружится голова,
звучанье их припоминая.

Нежданно попадая в тон
звенящих по ветру растений,
так яблоком попал Ньютон
в литые струны тяготений.

И так вбежал Гвадалквивир,
в пространствах изменивши русло,
в другой, заснеженный эфир,
и в завыванье речи русской.

«В оркестре всех скромнее контрабас…»

В оркестре всех скромнее контрабас,
не суетится и вперёд не лезет,
все сядут, он стоит как добрый Карабас,
нутром отзывчив, музыке любезен.

Пока трубач вдувается в трубу
и пианист громит клавиатуру,
он говорит тихонечко «бу-бу», «бу-бу»,
и согревает сердца кубатуру.

И, заглянув в себя со стороны,
вы видите глазастою щекою
свои четыре под ключицами струны,
перебираемые тёплою рукою.

«Огромный надвигается рекой морской толкач…»

Огромный надвигается рекой морской толкач,
и в серую волну идёт он против шерсти,
и должен Енисей хребет слегка напрячь —
куда как здоровы толкаться дизельные черти.

Пока до Ангары допрут могучий рык,
болючий на плече пророется арык.
Но всё в гиперборейском сне живою зашепчется водою,
прижавшейся к его спине женою молодою.

«Этот воздух, и поле в дыму…»

Этот воздух, и поле в дыму
я не отдам уже никому.
Я это всё заберу с собой
туда, где играет гобой.

И даже жаркий шершавый гудрон,
который тоже июлем пропах,
и дикий кузнечиков эскадрон,
и дурицы куст в луговых клопах.

И реку возьму я в глыбах воды,
чтоб яблоки мыть и плоды.
И небо возьму – рубаху в окне,
что ты постирала мне.

Я это всё заберу, заберу,
если совсем не умру…

«Похлебал я полбы…»

Похлебал я полбы,
прибежал спозаранку.
Лес попрятал грибы,
и ушёл в несознанку.

И стоит, и молчит.
А я словно к врачу.
Вот, посеял ключи,
сам стою и молчу.

«Взявшись за ручки…»

Взявшись за ручки,
паучки и паучки
летели по свету,
по бабьему лету.

«В сентябре бывает обидно…»

В сентябре бывает обидно
за себя, за тебя, за всех,
потому что куполовидно
небо, сыпал бы лучше снег.

Или взял бы какой-то отпуск
тот, кто смотрит из синевы,
не нужна ему наша отпись,
и молитвы из головы.

«Бытие – это когда свет падает косо…»

Бытие – это когда свет падает косо,
в сосновом лесу осень,
сентябрьское утро, часов этак восемь.

Пахнет оно грибами рыжиками,
в ложбине не срезанными, не состриженными,
и другими растеньями разными,
очень разнообразными.

И прозрачный ветвистый ветер,
тёплый, умеренный,
в вышине говорит о тебе вполне уверенно,
что живёшь ты, расстрига, на свете.

И ты на это как будто впервые
поворачиваешь голову на морщинистой вые,
а цветы вокруг, лесные и полевые,

за рукав теребят тебя как брата,
и торопятся рассказать,
что горбатый ливень идёт обратно,
потому что ночью была гроза,
он траве заглядывает в глаза…

«Листьями засыпан…»

Листьями засыпан,
ветром занесён
желтовато-зыбкий
сентябрьский сон.

Тыщу лет на свете
согласен жить,
а нельзя – об этом
нечего тужить.

«За дождём, за синевой, за небом…»

За дождём, за синевой, за небом,
за последней самою звездой,
там, где даже бог, наверно, не был,
побывала птица козодой.

С той поры, самой себе не веря,
думает она в полночной мгле:
«Запою – и все воскреснут звери,
жившие когда-то на земле.»

«Вот прелести домашнего ареста …»

Вот прелести домашнего ареста —
спокойно за окном стоит окрестность,
и осень как смиренная невеста
сидит тихонько и не сходит с места.

И воробьи семейства воробьиных
о чём-то говорят понятным языком.
А снегири потом склюют рябину,
и зимовейник разойдётся дураком.

«По осени, наверно, думать надо…»

По осени, наверно, думать надо
о том, что осень лучше снегопада,
что тугодум – он сам себе как дом,
а время тугодуму только радо,
поскольку и оно кумекает с трудом.

Ну, и так далее, весной о птицах,
в июле на свету настаивать слова,
и старую шинель с горчицею в петлицах
проветривать, чтоб не болела голова.

А лучше вовсе ни о чём не думать,
а взять тростинку, вслушаться и дунуть,
к тому, что выдулось прислушаться, другую
тростинку взять, такую же нагую.

И если кто-то наблюдает, если
ему не безразличны наши песни,
за то что ты всю жизнь дышал в тростинку,
тебя беспутного и милую былинку,
с тобою разделившую твой путь,
он всё же превратит во что-нибудь…

Я шёл, мне дождь за воротник плескал,
мой плащ под ветром на ходу поник,
я видел, что меня искал
в толпе сквозь мокрое стекло глазами проводник,
я вспомнил, боже, ведь сказал Паскаль,
кто мы такие – мыслящий тростник…

Olete lõpetanud tasuta lõigu lugemise. Kas soovite edasi lugeda?

Перелётный словарь для почтовой вороны

Часть первая. Пора тополиного пуха

«Сегодня он настроен лупоглазо…»