Совесть – имя собственное

Книга издается в авторской редакции

В оформлении использована картина Валентина Губарева «В ожидании восхода солнца». С любезного разрешения автора.

Верстка и оформление Нелли Васильницкая

Издательство Книга Сефер

https://www.kniga-sefer.com/

https://www.facebook.com/KnigaSefer

+(972)50-242-3452

kniga@kniga-sefer.com

© Яков Капустин, 2017

© Валентин Губарев, 2018

Часть первая

Из записок Марка Неснова. Лагерные хроники

Быть или не быть

Когда Алик Атаев играл на гитаре, это было так органично и талантливо, что, казалось, будто он с гитарой родился.

Во всяком случае, можно было не сомневаться в том, что он получил профессиональное музыкальное образование.

Но сам Алик утверждал, что играть его научили в тюремной камере при помощи картонного грифа с нарисованными струнами.

Но его слова принимали за обычный лагерный трёп. И только те, кто хорошо знал Алика, верили его рассказу. Парнем он был правильным и с понятием.

В карты он играл так же виртуозно и талантливо, как и на гитаре. И карты неплохо кормили его весь немалый и нелёгкий срок.

Сидеть ему из червонца оставалось ещё два года, и он в свои тридцать лет очень не хотел снова возвращаться в лагерь.

Но, будучи человеком неглупым, он прекрасно понимал, что умения играть на гитаре и в карты недостаточно для того, чтобы вписаться в нормальную человеческую жизнь.

Тем не менее, он планировал жениться и продолжать зарабатывать деньги игрой в карты. Никакого иного способа иметь достаточно денег он не знал.

Однако, глядя на его приморенный каторжанский вид, не очень верилось, что на воле найдутся охотники садиться с ним за стол.

Его неприличная худоба, сутулость и босяцкие манеры вряд ли могли вызвать доверие у лиц далёких от лагерного быта.

Это понимал и он сам, а потому всё чаще и чаще заводил разговор о воле.

И вот однажды, в ответ на жалобы Алика, Юра Селиверстов пошутил:

– А давай, Алик, за оставшиеся два года я сделаю из тебя спортсмена, а Марк тебя натаскает так, что ты превратишься в самого гнилого и паршивого интеллигента.

Присутствующие при разговоре весело рассмеялись, и только Алик отнёсся к этому со всей серьёзностью.

Вечером он дождался меня в секции и попросил взяться за его образование и воспитание.

Он обещал делать всё, что я буду требовать.

– Ну, ты же не хочешь, чтобы я снова чалился по зонам? – закончил он разговор.

Этого я точно не хотел.

Я достал из тумбочки томик Шекспира и загнул страницу, на которой был знаменитый монолог Гамлета «Быть или не быть» в переводе Лозинского:

– Если завтра расскажешь наизусть, то, считай, договорились.

Назавтра к вечеру Алик без запинки продекламировал заданное и получил от меня задание выучить «А снег повалится…» Евтушенко.

Наверное, необходимость уметь быстро считать при игре в карты так развила его память, что к следующему вечеру, он знал наизусть и это стихотворение.

Ежедневно я давал ему учить наизусть стихи, и он каждый раз успешно справлялся с заданием.

Одновременно с постижением высот поэзии, я стал давать ему книги и журналы с отмеченными статьями и рассказами, заставляя неторопливо и правильным русским языком пересказывать их содержание.

Юра потребовал, чтобы Алик бросил курить и пить чифир.

Он организовал в пристройке столярного цеха «качалку». И Алик, под его руководством, стал регулярно заниматься тяжелыми физическими упражнениями.

Я с радостью составил ему компанию, ибо и моя фигура не отличалась атлетизмом. А по утрам мы втроём бегали по кругу футбольного поля.

Юра на воле был гимнастом. В лагерь он попал за убийство во время службы в армии «деда», который над ним издевался.

Кроме этого мы стали ежедневно гулять вечерами и я рассказывал Алику всё, что помнил из географии, истории, культуры, музыки. И всякими разными сведениями, чем полна голова начитанного студента-недоучки. Алик впитывал всё, как губка. Не помню я в своей жизни, чтобы кто-то с таким болезненным остервенением и жадностью учился всему на свете.

Месяцев через восемь, когда в секции парни спорили у кого сильнее руки, Алик уступил только вальщику леса.

Это было непостижимо.

Фигура Алика выровнялась и приобрела вполне спортивную форму.

Болтать же за год он свободно научился на любые темы. Как писал Пушкин: «…с учёным видом знатока». Да так, что только узкий специалист мог его подловить на некомпетентности.

О работе шагающего экскаватора он мог говорить так же свободно, как и о пении Марио Ланца или поэзии почти неизвестной тогда в СССР Анны Ахматовой.

Он выучил наизусть все либретто из книги Друскина «Сто опер» и мог болтать о музыке часами, хотя никогда не бывал в оперном театре.

К своему выходу на свободу Алик и выглядел спортивно, элегантно и уверенно.

И хотя знания его были поверхностными и дилетантскими, нужно было быть очень образованным и знающим человеком, чтобы пробиться через его уверенное нахальство.

…Он вышел на свободу и пропал.

Не писал он даже нам с Юрой, хотя мы и ждали. Но мы понимали, с какими трудностями он столкнулся. Как он собирался зарабатывать на жизнь картами и не сползти в уголовщину, было не совсем понятно.

Потом жизнь закружила меня так, что я забыл и про Алика и про многих других парней, с которыми меня сталкивала жизнь.

…Прошло почти тридцать лет.

Я стал семейным, вполне обеспеченным и уважаемым человеком к тому времени, когда нас с женой пригласили на юбилей к одному большому московскому чиновнику.

Не зная, что подарить юбиляру, я обратился за помощью к своему московскому другу актёру Георгию Мельскому.

Он по телефону договорился с известным московским антикваром Никольским, что тот нас примет и поможет.

На мой вопрос, не подсунут ли нам подделку, Жора заметил, что хозяин магазина очень интеллигентный человек с безупречной репутацией.

Когда мы подъехали к магазину, нам навстречу вышел высокий седой господин с профессорской бородкой, в бифокальных очках и с бежевым шёлковым шарфиком на шее.

Безупречные манеры и неспешная, правильно поставленная речь хозяина большого антикварного магазина говорили о его достоинстве и достатке.

Он предложил нам китайскую фарфоровую женскую статуэтку, пояснив, что знаток поймёт и оценит ценность такого подарка.

Что-то мне казалось знакомым в этом барственном антикваре, но мы торопились, и я не задумывался об этом.

Мы оплатили покупку и, пожелав всего доброго хозяину, попрощались. Уже у выхода он дал мне свою визитную карточку.

Я сунул её в карман и рассмотрел только на следующий день в номере гостиницы:

«Никольский Альберт Георгиевич

Антиквар»

На обратной стороне ручкой был нарисован силуэт гитары. И написано: «Алик».

Еврейское счастье

Посвящается Георгию Мельскому

У Ефима Борисовича Бердичевского были все основания считать себя счастливым человеком.

Из всей его большой семьи после коллективизации, голода, войны и репрессий в живых остался только он один. Такое везение Ефим Борисович считал подарком судьбы и своим еврейским счастьем.

И даже на фронте он всегда был вдали от передовой, изготавливая и ремонтируя упряжь для лошадей, потому что унаследовал от отца замечательную профессию шорника.

Она не только кормила и одевала его, но и позволяла жить одиноко, тихо и незаметно.

А с малых лет он только и слышал от близких ему людей, что еврею нужно жить тихо и незаметно. И только так можно обрести своё еврейское счастье.

Осколочное ранение навсегда лишило Ефима Борисовича возможности завести семью и иметь детей, поэтому он жил одиноко и тихо, работая шорником на Дубровском конезаводе под Полтавой.

Наверное, так и доработал бы он до пенсии, но бригада из ОБХСС вскрыла разные махинации руководства завода, которые легли в основу уголовного дела.

И, хотя Ефиму Борисовичу ничего о делах директора известно не было, его, в числе многих других, осудили на четыре года, что он считал большой удачей.

Большинство получило от десяти и выше.

По дороге в лагерь Бердичевский очень боялся попасть на работу в каменный карьер, о котором рассказывали разные ужасы.

Но, как всегда, Ефиму Борисовичу еврейское счастье и тут улыбнулось. Его определили в цех по сбиванию ящиков для фруктов и овощей.

Однако, когда он в первый день вышел на работу, то страшно запаниковал, увидев, что происходит в цеху.

Тарную дощечку к цеху подвозили на автомашине, и рабочие, разбившись на группы, устраивали настоящие сражения, чтобы заготовить сырьё на дневную норму.

И даже однорукие инвалиды, которых начальство обязало выполнять восемьдесят процентов нормы, тоже бились, буквально, насмерть за обладание нужным количеством заготовок.

Те, кто норму не выполнял, ночевали в холодном изоляторе.

Каждый день кто-нибудь падал с машины или был избит в кровь, жестокими конкурентами.

От этого зрелища Бердичевским овладел такой страх, которого он не испытывал даже при артобстрелах.

Но опять еврейское счастье не отступилось от него.

Мастер цеха определил Ефима Борисовича возить на большой тележке из соседнего цеха сырьё для безногих инвалидов.

Эти заготовки пилили из старой дощечки для ящиков под банки.

Ефим Борисович с таким же пожилым татарином по имени Назир нагружали тележку и тащили за оглобли к безногим инвалидам, которые сами этого делать не могли.

К вечеру у Ефима Борисовича болели руки и не разгибалась спина, но он был счастлив оттого, что не зависел от коллектива, да ещё такого беспокойного.

А когда Назир приспособил к тележке лямки от пожарного шланга, то работать стало намного легче и удобней.

Всё опять устроилось в его жизни замечательно, и Бердичевский ничего лучшего для себя не желал. Он только всё время боялся, что его могут перевести с подвозки на сбивание ящиков, где он, не вписавшись в коллектив, просто погибнет от избиений или бесконечных изоляторов.

Этот страх возникал всегда, когда, безногие жаловались на нехватку сырья.

И хотя Бердичевский и Назир были тут ни при чём, никто не знал, что придёт в голову начальству.

Он даже просыпался среди ночи от страха потерять своё «тёплое» место.

Кроме того, его работа была повременной, а значит, всегда гарантировала дополнительное питание в виде трёхсот грамм хлеба, сахара и каши.

Всё было хорошо, и дай Бог, чтобы ничего не менялось.

Бердичевский свято верил в своё еврейское счастье.

Однажды, проснувшись утром, Ефим Борисович почувствовал неприятное давление под левой лопаткой и ноющую боль по всей левой руке.

Эти ощущения не проходили целый день, и он записался на приём к врачу, хотя очень боялся услышать пугающий диагноз, от которого его может разбить паралич.

Он с детства помнил свою парализованную тётю Розу, от которой все устали и втайне желали ей смерти. А что будет с ним, у которого никого из родных не осталось.

Страшно было даже подумать о том, чтобы медленно умирать на руках у чужих людей в бедном, казённом заведении.

Он молил Бога о быстрой и лёгкой смерти, и совсем неважно, когда это случиться.

Лишь бы быстро и без мучений.

С этим страхом он и вошёл на приём к лагерному врачу.

Пожилая докторша, узнав о его военном прошлом, отнеслась к нему с вниманием и теплотой. Она долго его выслушивала, ощупывала и обстукивала.

– Я дам вам направление в больничку на обследование. Нужно, чтобы вас осмотрел кардиолог.

Но Ефим Борисович сказал, что ехать на больничку не может, потому что потеряет хорошую работу, без которой пропадёт.

Докторша объяснила, что, если он не будет беречься, то его ожидает, в конечном итоге, инфаркт, а это, в условиях лагеря, может закончиться смертельным исходом.

– А меня не может парализовать? – робко спросил Ефим Борисович.

– Не думаю. Обычно паралич бывает при инсульте, а вам грозит инфаркт. Я дам вам порошки и таблетки. А в конце месяца покажу Вас кардиологу. Посмотрим, что он скажет.

Получив от докторши лекарства, Ефим Борисович отправился к себе в секцию.

Докторша его успокоила. Его не может разбить паралич, как тётю Розу. Он никому не станет обузой, и его не будут оскорблять, унижать и избивать чужие и бездушные люди.

Он всего лишь спокойно умрёт. Может быть даже во сне.

И тут его не покинуло еврейское счастье.

Если уж есть у человека счастье, то оно есть во всём.

И Ефим Борисович счастливый и успокоенный пошёл к себе в барак.

Как мало нужно для счастья

Это только выражение такое бытует, что «зэки в лагере сидят».

На самом же деле лагерная жизнь человека настолько наполнена событиями, словами и мыслями, что многие сидельцы, оказавшись на воле, испытывают душевный дискомфорт от бесцельности своего существования и отсутствия впечатлений в их спокойной, размеренной и сытой жизни.

Поэтому немалое их число только в лагере снова обретает комфорт и, главное, достоинство, чего на свободе им не удаётся найти ни за какие деньги и усилия.

Есть, конечно, отдельные экземпляры, которые с первого своего лагерного дня думают только о свободе. Но таких немного, и жизнь у них безрадостна, бесперспективна, пуста и убога. Такие и устроиться в лагере не могут, и от воли они намного дальше, чем им это представляется.

В лагере всё им не нравится. На всех они смотрят с высоты (как им кажется) своего былого и будущего благополучия, что делает их в лагере абсолютно инородным телом, со всеми вытекающими из этого нехорошестями.

По выходе на свободу лагерь им вспоминается, как нескончаемый кошмар и беспорядок, меж тем, как лагерная жизнь крайне упорядочена и размерена, если живёшь в лагере полноценной жизнью, воспринимая это время, как непростую часть своей судьбы, а не как ошибочное временное недоразумение. Особенно если руководствуешься известной мудростью: «Когда нет возможности изменить обстоятельства, то изменись сам»

Хотя особо измениться никому не удаётся, потому что то, что заложено папой и мамой – это уже навсегда.

Но можно пристроиться и подстроиться, не очень теряя себя. Если, конечно, хватает ума. Это тоже от мамы и папы.

Для многих людей и война и лагерь являются, в итоге, самыми осмысленными и продуктивными годами жизни.

Хотя, по трезвом размышлении, и война, и тюрьма человеку противопоказаны.

Как на войне солдат, так и в лагере сиделец воспринимает и принимает многое из того, что на воле прошло бы мимо его сознания. На воле человек не замечает воздуха, которым он дышит, хлеба, который лежит себе на столе, как продукт сопровождающий основное блюдо, или плач ребёнка, который лишь отвлекает и раздражает.

В лагере же кусочек хлеба всегда отдельная радость и праздник.

Не говоря уже о такой роскоши, как 15 грамм сахара, который ежедневно положено получить зэку к завтраку.

А уж услышать плач ребёнка мечта несусветная.

Постоянное чувство голода или страха остаться голодным превращает любую трапезу в отдельное событие и небольшое происшествие. А часто и большое.

…Но в тот вечер, о котором пойдёт речь, мне было не до философских и сентиментальных раздумий.

Срывался график погрузки вагонов, и я долго утрясал вопрос со станционным начальством, а когда пришёл в секцию, то с печалью обнаружил, что тумбочка, куда зав. столовой, обычно, присылал на нашу семью, оплаченные заранее продукты, пуста.

Мои друзья, оторвавшись на время от многочасовой игры в карты, всё съели.

Им и в голову не пришло, что я тоже могу быть голодным. Наверное, посчитали, что я где-то гуляю. Значит там и поем. Было это не в первый раз, потому что картёжная игра занимает в голове человека всё пространство. Особенно в лагере.

Но это была моя многолетняя играющая лагерная семья, а потому я просто взял у одного из них десятку и отправил шныря, по фамилии Ач, в столовую, в слабой надежде, что ему оттуда, может быть, что-нибудь удастся притащить. Хотя в такое позднее время надежда эта была абсолютно необоснована.

Но, если прохвост Ач не сумеет чего-либо достать, то надеяться больше было не на что. Есть хотелось безмерно, потому что и пообедать я не озаботился, понадеявшись на ужин.

День на производстве выдался тяжёлый.

Узнав, что Ач пошёл на кухню, ко мне стали пристраиваться те, кто пропустил ужин, или где-то выпил и не закусил. А кое-кто просто за компанию.

Сидело таких человек восемь в моём проходе, и, болтая ни о чём, ожидали возможной трапезы.

Время было уже к одиннадцати, а Ача всё не было.

Я уже почти перестал надеяться, когда в дверях нарисовался с победным видом Ач, держа в руках 10-литровую раздаточную кастрюлю. Чувствовалось, что это победный вид дался ему непросто.

Он поставил на табуретку кастрюлю и снял с неё полотенце.

Кастрюля доверху была наполнена какой-то серой неаппетитной массой, напоминающей что-то среднее между глиной и пластилином.

– Ты чего притащил?

– Так все склады уже закрыты. Это мы с хлеборезом и Колейко-чегаром сварганили. Нормально получилось. Ты попробуй!

У всех уже в руках были ложки, и только я один оказался не у дел.

Но, наконец-то, попробовал и я. Это оказалась провёрнутая через мясорубку маринованная килька с хлебом, луком и подсолнечным маслом. Так это же почти форшмак!

Моя замечательная тетя Ира из Одессы всегда встречала меня фаршированным судаком и форшмаком из черноморской селёдочки. Господи! Когда же это было!?

Сейчас же я вспомнил не только любимую тётю, но и всех православных святителей, настолько это было вкусно. Жулики уже раздобыли водку, потому что закуска требовала.

Но я не пил. Я ел.

Стану я ещё отвлекаться на алкоголь, когда рука моя сама в невесомости на автомате зачерпывает из кастрюли эту благодать и будто в полёте направляет её в рот.

Ох! Как это было вкусно.

Только ради такого вечера и такого ужина нужно попасть в лагерь, потому что простому горожанину никогда не почувствовать и не пережить такого счастья и таких ощущений таким простым и недорогим способом.

Как, всё-таки, мало нужно человеку, чтобы испытать неземное счастье.

И как много нужно для этого ему совершить разных глупостей.

Тайна Дубового Носа

Судьба двух героев нашего рассказа переплелась самым неожиданным образом и оставила заметный след в истории противостояния крупнейших разведок современности.

Один из них выдающийся шпион Джонатан Поллард, еврей по происхождению, передававший по собственной инициативе ценнейшую информацию израильтянам из своего кабинета в Разведуправлении США. Ныне самый охраняемый заключённый федеральной тюрьмы Батнер в Северной Каролине под номером 09195-016.

А другой пьяница и дебошир Яша Зельдович по кличке Дубовый Нос, давно отбывший свой шестилетний срок в одной из колоний Архангельской области и похороненный своими близкими на одном из кладбищ вблизи израильского города Нетания.

Друг друга они никогда не знали, и тем не менее жизнь одного существенно повлияла на судьбу другого.

Яша Зельдович, закончив отделение эксплуатации и ремонта строительных машин в Донецком Политехническом институте, уехал работать в Сибирь на открытые угольные карьеры обслуживать шагающие экскаваторы. Был он хорошим специалистом, изобретателем и рационализатором. Он многое предлагал изменить и в технологическом процессе и в используемой технике, но начальство отшивало его вместе с его, как им казалось, бредовыми идеями, и основной упор делало на выполнение плана любой ценой. Но Яша отчаянно боролся за справедливость, особенно, когда выпивал, а потому часто менял места работы. Начальству его суровая правота не нравилась, и оно пыталось оказывать на Яшу административно – общественное давления, которое в конечном итоге закончилось избиением членов парткома на открытом профсоюзном собрании.

А поскольку это избиение сопровождалось его антисоветскими выкриками типа:

«Банда, временно захватившая власть….Подумаешь они пятьдесят лет держатся – монголы триста держались и гикнулись!», то его обвинили, кроме хулиганства в разжигании межнациональной розни и оскорблении братского монгольского народа в момент приезда в Москву товарища Цеденбала, и дали шесть лет строгого режима.

В колонии Яшу направили работать в механический цех мастером, и начальство было им очень довольно. Возникали с ним проблемы только тогда, когда его рацпредложениям ставили препоны. Яша напивался, шёл качать права и оказывался в изоляторе.

Но поскольку он был ценным и исполнительным работником, то начальство старалось идти ему навстречу в его изобретательских новациях, которые, кстати сказать, всегда были своевременны и уместны. Тем более, что в остальном Яша Зельдович оставался добрым и покладистым человеком.

Заключённые относились к Яше с уважением, ценя его образованность, трудолюбие и готовность помочь в любом деле. Кличку же ему сразу дали Дубовый Нос, так как нос его был неприлично больших размеров.

Управление, в котором содержался Яша, готовило под вырубку леса новый лесной массив, а проблема устройства зимней дороги для вывозки хлыстового леса никак не решалась. Дело в том, что зимняя дорога устраивается по замёрзшему болоту путём расчистки снега и дальнейшего накатывания очищенного от него полотна.

В одном из мест дорога переходила в пятикилометровый подъём с поворотом наверху, и гружённые лесовозы, порой, просто не дотягивали доверху.

Посоветовавшись со специалистами Минского автозавода, устроители пришли к выводу, что для этого маршрута целесообразнее использовать под лесовозы автомобили МАЗ с одним задним приводом, чтобы можно было разогнаться и по инерции преодолеть подъём.

Эксперимент увенчался успехом. Двадцатитонная машина с прицепом разгоняясь на подходе к подъёму, выносилась наверх инерцией и благополучно преодолевала подъём с поворотом.

Запасы для зимней валки леса были лет на пятьдесят и это обеспечивало бесперебойное ежегодное выполнение плана двух зимних кварталов, поэтому задача рассматривалась, как стратегическая.

Однако с первых дней вывозки стали возникать проблемы. Иногда водители недостаточно разгонялись, а иногда перегружали автомашину, и из сотни машин две-три не дотягивали до заветного поворота. Решили и этот вопрос. Установили на самом верху трелёвочный трактор, и он вытягивал своим ходом или лебёдкой машину до верха.

Тем не менее жизнь есть жизнь, и некоторые машины сваливались при откате в кювет, бывало и переворачивались вместе с лесом у нерадивых, а часто и просто пьяных водителей. У тракторов же не хватало мощности выровнять многотонную машину и вытащить её из кювета.

Руководство понимало, что при полной нагрузке на новый участок без аварийных ситуаций не обойдётся. И тогда было принято решение послать на этот участок Яшу Зельдовича с его изобретательским талантом. Его срочно расконвоировали и он начал готовиться к зиме.

Перво-наперво он потребовал обустроить его место работы. Завезти ремонтный вагончик, срубить просторную будку для сна и отдыха, поставить цистерны с топливом и многое другое, что необходимо было, по его мнению, для нормальной работы.

Затем он велел закопать наверху старый бульдозер с привязанным к нему концом толстенного троса, к которому прикрепил огромную самодельную лебёдку с мощным двигателем, и установил её на санях, сваренных из рельсов.

Когда бульдозер зимой вмёрз в землю, никакие силы уже не могли сдвинуть лебёдку с места, а значит, она способна была вытащить из завала любую машину, если трактор был бессилен.

Система заработала, как часы, начальство и рабочие были довольны, а Яшино хозяйство со временем превратилось в стоянку, ремонтную базу, зону отдыха, и даже в место свиданий.

У него жили охотники, геологи, бомжи и даже ракетчики из Плисецкого космодрома.

Ракетчики особенно дружили с Яшей, потому, что он всегда находил возможность им помочь, когда они изучали обломки своих рухнувших в тайге ракет. До космодрома тащить эти обломки не было ни смысла, ни сил, и их изучали на местах падения, временно обустраиваясь с Яшиной помощью.

Понемногу Яшин участок стал настолько большим и популярным, что слова любого человека в округе «гудели всю ночь у Дубового Носа» было понятно даже детям.

Сначала геологи, а потом и топографы стали обозначать на картах это место «Дубовый Нос». Ракетчики, были более воспитаны и ответственны, и обозначили на своих рабочих картах это место уважительно «Хозяйство Зельдовича».

Яше очень нравилось своё положение и отношение к нему всех окружающих и он, после освобождения, несколько лет ещё работал там дорожным инженером, оставив после отъезда о себе хорошую память и географические названия.

В начале восьмидесятых годов Яша в уже солидном возрасте переехал в Израиль на ПМЖ вместе со всей своей роднёй. Всём в Израиле он был доволен, и только творческая неудовлетворённость терзала его мятежную душу.

Он работал в цеху, где делали компоненты для медицинских приборов и аппаратов, пытался что-то изобрести, но без знания языка этого не получалось, и он очень от этого страдал.

По пьянке он рассказывал своим друзьям и собутыльникам о своей творческой жизни на старой родине, демонстрируя при этом необычные фотографии. На одной он в кабине невиданной огромной машины размером в двухэтажный дом, на другой у хвостового оперения ракеты с двумя генералами, а на третьей стоит ногой на голове огромного лося с автоматом Калашникова. Была даже фотография, где Яша стоит по колено в снегу в одних трусах в накинутой на плечи генеральской шинели.

Всё это было более чем странно, а потому мало-помалу он оказался под колпаком израильской контрразведки ШАБАК.

Всему миру известна израильская разведка МОССАД своими дерзкими подвигами, однако и ШАБАК тоже контора не хилая..

Яшу, который принял, как и многие, по приезду в Израиль новое имя Бен Цур, обложили со всех сторон. Подосланные агенты-осведомители доносили, что Бен Цур человек очень осведомлённый, и свободно оперирует специфическими секретными понятиями, особенно в нетрезвом виде.

Был получен ордер, и обыск дал неожиданные результаты. Были обнаружены десятки фотографий, где Цур снимался вместе с офицерами самого высокого ранга, части ракет и ракетного оборудования, а главное карты, представляющие известный интерес.

По всему получалось, что «Хозяйство Зельдовича» является замаскированным секретным объектом. Но оставалось много вопросов, в том числе и по другому названию объекта «Дубовый Нос». Напрашивался вопрос, почему скрывается это название на военных картах.

Израиль, практически, не занимался оборонными вопросами СССР, но никто не скрывал, что в пику американской космической оборонной программе СОИ, русские приступили к ответным мерам, запустив в производство серию ракет под кодовым названием пород деревьев.

О ракетном комплексе «Тополь» уже было многое известно. Вполне возможно, что загадка «Дубового Носа» была из той же серии. Когда же всплыло настоящее имя Бен Цура – Яков Зельдович, многие схватились за голову. Так звали одного из ведущих создателей советской водородной бомбы.

Всё это, конечно, могло быть хорошо продуманной игрой КГБ, и именно поэтому лучшие израильские аналитики ночами напролёт изучали всевозможные доступные документы и ломали свои умные еврейские головы.

И было это вот почему.

Несмотря на всю свою мощь, разведка Израиля занималась очень узким кругом вопросов. У неё не было ни сил, ни возможностей заниматься странами не представляющими для государства непосредственной опасности. Этими вопросами занимался могущественный старший брат, который не очень щедро делился этими секретами, как, впрочем, и теми, от которых напрямую зависела жизнь Израиля. Америка всегда была щедрым, но суровым братом.

Незадолго до истории с «Дубовым Носом» на израильтян самостоятельно вышел американец, еврей по происхождению, и предложил поставлять информацию из тайн своего кабинета в здании американской спецслужбы.

Евреи очень боялись подставиться под гнев США, но информация была такой важной и секретной, что нигде не регистрируя нового агента, они продолжали его использовать, полагая, в случае провала, от него отказаться.

Теперь же появилась возможность ещё и задобрить своих заокеанских коллег информацией по линии «Дубового носа».

А, если в этой истории даже десятая часть правды, то и это зачтётся Израилю при кризисной ситуации.

К этому времени Джонатан Поллард, а именно так звали заокеанского агента Израиля, передав громадную часть имеющейся в ЦРУ информацию об обороне враждебных соседей Израиля, попал под колпак, запаниковал и прибежал спасаться в израильское посольство в США, где его не приняли и выставили. За воротами американцы надели ему наручники и отправили в тюрьму.

Разразился дипломатический скандал. Но евреи от Полларда отказывались, а названных им связников офицеров разведки в природе не существовало.

Тут-то и были переданы американцам наработки по «Дубовому Носу».

Услышав фамилию выдающегося учёного в сочетании с противоракетным комплексом, американцы немедленно взялись за дело, но вдруг выяснилось, что бывший Зельдович, а ныне Бен Цур неожиданно погиб при столкновении машины его пьяного зятя с грузовиком.

Американцы в такую случайность не поверили, полагая, что это происки евреев или русских. Космическая разведка по картам Бен Цура ещё больше запутывала ситуацию. Речь шла о многомиллиардной программе, и имеющиеся факты требовали немедленного объяснения.

Однако вся информация была настолько противоречива, запутана и вызывающа, что возникало всё больше подозрений.

Были задействованы все русские каналы, но тайна «Дубового Носа» не разъяснялась.

В конце концов американцы решили «купить» русских своей «откровенностью», благо начиналась горбачёвская оттепель.

– Нам давно известна тайна вашего Дубового Носа – заявил на дружеской беседе американский генерал русскому.

Русский визави сделал серьёзное лицо и, полагая, что это обычная игра, ответил:

– Вы имеете ввиду нос майора Ковалёва – намекнул генерал на «Нос» Гоголя.

– Я имею ввиду ответ на программу СОИ.

Все были озабочены.

Американцы, услышав про майора Ковалёва поняли, что удачно бросили камень в омут. А русские были в полном недоумении.

Всем службам было поручено разгадать намёк с «Дубовым Носом».

На утро следующего дня, со слов Первого секретаря Воронежского обкома партии, было известно, что есть охотничья стоянка с таким названием, где у друга из МВД охотился на лося его сын.

Однако в Архангельском обкоме никто ничего не знал. Нашли офицера у которого охотился сын Первого секретаря. Всё становилось на свои места, но угнетало своей несуразностью. Отправили высших офицеров из военного округа и КГБ разобраться.

Под вечер позвонили американцам и пригласили их на охоту в угодье «Дубовый Нос».

Те, чувствуя на шее дыхание Вашингтона, согласились.

Когда вертолёт опустился на таинственную площадку, американскому генералу ничего не оставалось делать, как только убеждать русских, что он знал, о чём говорил, но русские смеялись американцам в лицо.