Виктор Астафьев

за оврагами и полем, на плоскую высотку

Васю́тка встал, поёжился, раскопа́л у́ток, разду́л угольки́. Когда́ костёр разгоре́лся, он погре́л спи́ну, пото́м отре́зал кусо́чек хле́ба, взял одну́ у́тку и при́нялся торопли́во есть. Мысль, кото́рая вчера́ ве́чером беспоко́ила Васю́тку, сно́ва поле́зла в го́лову: «Отку́да в о́зере сто́лько

окончил фэзэо, еще никакой пользы людям не сделал, той

Мир детства, с ним навечно расставанье, назад ни тропок нету, ни следа, тот мир далек, и лишь воспоминанья все чаще возвращают нас туда…

Ребята – вчерашние школьники, зеленые кавалеры и работники – еще не понимали, что в казарме жизнь как таковая обезличивается: человек, выполняющий обезличенные обязанности, делающий обезличенный, почти не имеющий смысла и пользы труд, сам становится безликим, этаким истуканом, давно и незамысловато кем-то вылепленным, и жизнь его превращается в серую пылинку, вращающуюся в таком же сером, густом облаке пыли.

братишке Кешке, дяди Ваниному сыну, жившему здесь, на верхнем краю села.

Я окончательно убедился, что против сибиряков по мату никто не устоит.