Царица-полячка. Оберегатель

XVII. По лесной дороге

Поселок принадлежал к вотчинным владениям князя, и люди Василия там так же, как и в других окрестных селениях, изнемогали от его взбалмошной жестокости. А люди здесь жили особенные – лесовые; жизнь среди лесного зверья, в постоянной борьбе с ним и с природой наложили на них особый отпечаток: это были не жалкие равнинные рабы, а гордые душой граждане леса.

Когда приютившие вершников жители прослышали о дорожном приключении, они только головами закачали, и один из них вымолвил:

– Кто его знает! Может, боярышню-то и не посмеет тронуть, а все-таки лучше бы ей подальше от него…

– Тогда надобно скорее вертаться! – проговорил с тоской Иван. – Кто там знает, что там вышло…

Дмитрий и Константин нерешительно переглядывались между собой.

– Будто и ночь уже! – заметил первый.

– Ну так что же? – сумрачно поглядел на него Иван. – Или ночь не поспать для боярышни трудно!.. Слышь, что говорят здесь?

Дмитрий заметно смутился.

– Ночь не поспать – что! Да еще ежели для нашей боярышни, – ответил он, – а вот с пустыми руками вертаться нам негоже… Ведь кузнеца нам надобно, а поедет ли кто отсюда на ночь глядя? Пожалуй, и человека не найдешь…

– Не даром поедут, заплатим, что следует, да еще прибавим, – возразил Иван. – Или здесь деньги так дешевы, что лежанье на печи куда их дороже?

Его слова оказались правдою. В самом деле, из-за денег нашелся кузнец, да и еще четверо посельчан, знавших лес вдоль и поперек как свои пять пальцев, вызвались быть проводниками.

Последнее было очень приятно заблудившимся вершникам: теперь они были уверены, что плутать им по лесу не придется. Они тем временем и закусили, и выпили, и незаметно пришли в самое благодушное настроение.

– Ишь ты, словно на охоту собрались! – даже засмеялся Константин, когда увидел собравшихся провожать их парней.

И в самом деле, те были с топорами у пояса, у каждого по ножу, а у одного за плечами виднелась даже рогатина.

– Нельзя иначе, – отозвался на замечание вершника парень, – у нас тут всякого зверья не счесть.

– Волки, что ли? – спросил Дмитрий. – Кажись, волчий вой мы слышали, как сюда ехали; далеко в стороне, и, знать, стая большая была…

– Волки – что! Волки – мелочь. Медвежьих берлог тут много. Сколько мы их тут за зиму подняли – видимо-невидимо!

– Видели и мы это добро! – отозвался Иван. – Где только этой твари не водится! У нас под рубежом их тоже не занимать стать…

– А у вас с чем на медведя идут? – полюбопытствовал другой парень из лесовиков.

– Разное! С рогатиной, а сперва из пищали бьют…

– Что пищаля! – махнул рукой третий парень. – В пищали верности нет; либо промахнешься, либо осечка… То ли дело рогатина! Принял на нее медведя, пусть себе барахтается, как напорется, только смотри, чтобы за голову тебя не сграбал…

Наезжие вершники быстро докончили предложенное им угощение, живо собрались сами и скоро, несмотря на ночь, все пустились в путь через лес.

Идти теперь было не страшно и не грустно: шли ввосьмером. Лесовики, желая сократить дорогу, повели вершников по им одним известным звериным тропкам. Идти приходилось гуськом. По временам, словно тени, перебегали дорогу путникам всякие зверушки: то юркнет лиса, то прошмыгнет серый русак; на мелкое зверье никто не обращал внимания, и только лошади боязливо прядали ушами да начинали храпеть, когда где-нибудь поблизости мелькала живая тень. Но вдруг всех заставил остановиться и замереть на месте отчаянный, надрывистый крик человека, которому сейчас же, словно эхо, ответил грозный рев; от него кровь заледенела в жилах даже привычных ко всяким звукам звероловов.

Первым пришел в себя вершник Иван.

– Господи Иисусе Христе и Ченстоховская Божия Матерь! – выкрикнул он. – Да никак это медведь живого человека дерет!

– Похоже! – сумрачно ответил ему лесовик.

Крик, перешедший уже в сплошной вопль, повторился, но снова его заглушило грозное рычание.

– Так чего же мы тут-то стоим? – опомнился вершник Иван. – Не дадим, братцы, христианской душе без покаяния погибнуть… Нас много, кто за мной?

Он сорвал с заплечья пищаль и отпутал от нее сошник.

Вопль и рычание зверя раздавались совсем близко; можно было идти на них, не опасаясь сбиться с направления. Все двинулись разом за Иваном.

XVIII. В объятиях лютой смерти

Кричал князь Василий, сразу, как только он упал, почувствовав нестерпимую боль в ноге и сообразив всю грозившую ему опасность.

В самом деле еще никогда его полная всевозможных приключений и неистовств жизнь не висела на волоске так, как висела она в эти мгновения.

Зверь был огромный и, видимо, страшно разозленный неожиданным пробуждением. Может быть, счастьем для Агадар-Ковранского было то, что, выпав из седла, он упал в снег.

Медведь не сразу заметил его. Внимание зверя в первые минуты было привлечено конем, отчаянно барахтавшимся и делавшим страшные усилия, чтобы выбраться и умчаться вихрем от лютого чудовища. Но медведь недолго занимался им. Инстинкт подсказал зверю, что поблизости есть враг, более опасный, чем это хрипевшее четвероногое, и лесной гигант стал оглядываться вокруг. Напряженные до последней степени нервы князя Василия не выдержали и он, не помня себя, крикнул, призывая на помощь.

Крик показал страшному зверю, где находится его враг; он страшно зарычал и пошел к своей жертве.

Отчаяние придало силы несчастному Агадар-Ковранскому. Он приподнялся, опираясь на левую руку и пересиливая нестерпимую боль, причем в правой руке зажал обнаженный нож. Но что значило это жалкое оружие? Разве только царапину мог он, истомленный болью, нанести лесному чудовищу! Смерть взглянула прямо в глаза князю Василию, и перед ним вырисовалась вся наносная, обуявшая его безумная скверна, вспомнились уговоры Марьи Ильиничны, и отчаяние охватило его. Он невольно содрогнулся, когда перед ним промелькнули все неистовые ужасы, виновником которых он был на своем веку.

Смерть теперь не шутила с ним, она была неизбежна. Страшный зверь, рыча и сопя, подвигался все ближе, и в такие отчаянные мгновения нет такой крепко спящей совести, которая не проснулась бы и громко не заговорила в самом загрубелом сердце.

Князь Василий не сомневался, что настал его конец; страшная боль приковывала его к земле, он не мог двинуться, а потому лишь только размахивал ножом.

Это раздражало разъяренного зверя. Однако медведь, казалось, был в недоумении и не знал, что значит то обстоятельство, что человек не встает перед ним. Вероятно, у него уже не раз бывали схватки со своими ожесточенными двуногими врагами, и он знал, что те никогда не ждут его нападения, а всегда сами нападают первыми. Тут же было как раз наоборот: человек не наступал на него, а лежал беспомощно и только раздражал его, махая чем-то перед ним.

Зверь топтался на одном месте, не зная, что ему делать, и только ревел и колотил себя по груди, не осмеливаясь подступить к лежащему человеку. Быть может, это и спасло князя Василия от его страшных когтей; но в те мгновения он ничего не соображал, всего его охватила страшная жажда жизни. Он, этот свирепый человек, делавший зло ради зла, жалобно молился и ждал чуда…

И чудо свершилось. Князю Василию вдруг показалось, что он слышит людские голоса, а потому, собрав все силы, закричал, призывая к себе на помощь.

Но он сейчас же забыл о голосах: зверь, очевидно привыкнув к виду лежащего неподвижно на снегу человека, сообразил, что никакой опасности ему не грозит, что враг совершенно беспомощен, и сделал шаг вперед.

Еще шаг-другой – и лесное страшилище кинулось бы на свою жертву, а тогда князь Василий в одно мгновение расплатился бы за все свои злые дела, совершенные в течение его недолгой жизни. Но как раз в этот момент послышалось словно жужжание небольшого шмеля, из-за кустов сверкнул огонек, потом грянул выстрел, и как будто какая-то сила швырнула страшного зверя далеко в сторону, и он страшно заревел. Однако теперь в его реве слышалась уже не одна только ярость, а также внезапная нестерпимая физическая боль. Пуля достигла своей цели. Медведь завозил лапами по своей огромной морде, видимо стараясь стряхнуть, стереть слепившую его кровь из нежданной раны.

Теперь он уже вовсе не понимал, что происходит, откуда получен этот неожиданный удар, кто и где были его новые враги.

А они уже стояли перед ним. Трое из них кинулись к лежавшему на земле уже без чувств князю Василию, а двое направились к зверю, и лесной гигант, протерев свои залитые кровью глаза и двинувшись вперед, сразу же напоролся на острую рогатину.

– Принял, что ли? – воскликнул вершник Иван и размахнулся топором.

– Принял! – последовал короткий ответ лесовика. – Лобань космача, да смотри шкуры не попорть!

Топор опустился на башку медведя, но скользнул по ней и рассек ее наискось, не нанеся смертельной раны.

Зверь страшно заревел, замахал лапами, стараясь дотянуться до стоявшего перед ним человека, а острая рогатина все глубже и глубже впивалась в его тело.

Лесная тишь была нарушена. Раздавались человеческие голоса, рев раненого зверя. Удары теперь сыпались на него безостановочно. Вот он сделал инстинктивное движение, как бы поняв наконец, что ему несдобровать в схватке с этими могучими врагами, но было уже поздно: острие рогатины впилось в сердце и разорвало его. Медведь сильно качнулся набок, взметнул лапами, страшно заревел, а потом грузно рухнул на снег, вырвав при падении рогатину из крепких рук охотника, и затрепетал в предсмертной агонии.

– Инда упарился! – снял меховой колпак и отер пот со лба лесовик. – Ишь как возиться пришлось!..

– Н-да, – согласился Иван, – этакая здоровая махина… Грузный какой! – И он ткнул затихавшего зверя ногой и даже плюнул на него.

XIX. Из огня в полымя

– Пойти взглянуть, – проговорил лесовик, – кого из беды вызволить пришлось.

– А знаешь кого? – очутился около них кузнец из поселка. – Да самого нашего лютого князя Василия Лукича!

Лесовик заметно вздрогнул.

– Врешь! – закричал он. – Быть того не может!

– Поди, сам погляди, ежели не веришь…

Смельчак парень надвинул на голову колпак и пошел к кучке товарищей, которые окружили потерявшего сознание Агадар-Ковранского.

– Взаправду князь? – спросил он, подойдя.

– Он самый, – ответили лесовики.

– Кабы знать было то, – отозвался один из них, – так и пальцем не пошевелили бы, пусть бы его на здоровье медведь заломал…

– Вестимо так, – сказал другой лесовик, – медведь меньше зла творит, чем князь Василий; известно – Божья скотина…

– А как князь мучил нас для забавы! А вон теперь лежит и не двигается… Видно, зверь-то лесной – не наш брат, лютовать под ним не моги…

Князь Василий, беспомощный, жалкий, без сознания лежал на снегу среди этих явно враждебно настроенных против него людей.

Пожалуй, и лучше было, что сознание покинуло его… Судьба, вырвав его из когтей одной опасности, кидала его в объятия другой, еще более грозной…

– Расступись-ка, братцы! – раздался звучный голос того лесовика, который принял на рогатину медведя. – Дай мне взглянуть на князеньку!

Голос этого смелого человека звучал как-то совсем особенно. В нем ясно слышались и злоба, и тоска, и нестерпимая мука. Люди расступились.

– Ой, князенька, – прерывисто захрипел лесовик, – вот как нам встретиться пришлось… Бог-то все видит: бывает время, что и богатым поплатиться нужно… Так-то! Дайкось топор-то! – обратился он к ближайшему из товарищей.

Тот в ужасе попятился.

– Ой, ой! Пришибет он князя-то, – пронесся кругом тихий шепот.

Лесовик злобно засмеялся.

– Миловать не буду… – коротко произнес он и добавил с невыразимой тоской в голосе: – Сестренку, им для забавы замученную, вспомнил… Давай топор!

Тут сказалось все, что накипело на душе этих измученных людей. Отуманенный клокотавшею в нем злобою человек видел перед собой тирана и не задумывался совершить кровавое преступление…

– Разойдись, братцы, – выкрикнул лесовик, которому кто-то из товарищей сунул в руку топор, – я в грехе, я и в ответе, а вы ни в чем не повинны… У-ух! – размахнулся он топором.

Но опустить удар на голову бесчувственного князя Василия ему не пришлось.

– Не трожь! Чего ты? Или Бога позабыл! – раздался около него окрик, и чья-то сильная рука ухватила, как клещами, его руку и отвела в сторону.

Это был вершник воеводы Грушецкого, Иван.

– Не трожь, не моги, – повторил он, – вспомни, на какое дело идешь!

– Ты чего? Тебе-то что? Наши счеты…

– В них я не встреваюсь, – твердо ответил Иван, – а у нас на Руси лежачего не бьют… Видишь, князь-то словно мертвый валяется, а ты его такого-то пришибить задумал… Небось кабы он на ногах был, так не посмел бы… Брось, тебе говорю, топор, не то, смотри, худо будет! – И Иван изо всей силы сжал кисть руки лесовика.

– Ты – чужой, – пробормотал тот, – нечего тебе промеж нас встреваться… Небось не тебя его княжеская лютость коснется… А он, наш князь-то, говорят тебе, хуже зверя лесного…

– Пусть! – столь же твердо, как и прежде, возразил Иван. – Вот очнется он, лютый твой князь, и делай с ним, что тебе душа велит, а до тех пор не трожь, не дам!

– И взаправду, Петюшка, – подошел кузнец, – дурное ты замыслил… Сердце-то ты свое потешишь, а потом каяться придется. И никакой поп тебе такого греха не отпустит. Потому, какой он враг сейчас? Малое дитя и то забрыкается, как топор над собою увидит, а он лежит и не дрыгается…

– Верно, верно он говорит! – раздались со всех сторон голоса. – Брось, Петюха, будет у тебя время с ворогом за все поквитаться… Оставь! Не дадим мы тебе душу свою загубить…

– Так это! – опять заговорил кузнец. – Нет ни в одном нашем поселке и во всей округе никого из подлых людей, кто не хотел бы вот, как ты теперь, ему, князю, топором голову раскроить… И стоит он того, окаянный, но убить-то его надо в честном бою, а не тогда, когда он даже не поймет, кто его убил… Не примем на себя его крови, ребята! Пусть Петруха на сей раз уймется…

– А-а-а, – не то застонал, не то заревел Петр, – провались вы все и с князем окаянным вашим! – И он бросил топор. – Делайте, как хотите, берегите его на свою голову!.. Мало им в округе девок да баб перепорчено, мало на роду медведями для потехи народа перетравлено?.. Так и еще больше будет! Хотите того – пусть, а мне с вами не дорога… Нянчайтесь с окаянным… Эй вы, проезжие, айда за мной! – И, не обращая внимания ни на князя, ни на товарищей, Петруха пошел прямо через кусты вперед.

Смущенные вершники Грушецкого последовали за ним.

XX. Успокоившаяся буря

Оставшиеся после ухода Петра и вершников лесовики несколько времени стояли молча вокруг своего князя. Удручающе подействовала на них вся предыдущая сцена. В душе каждый сочувствовал Петру и каждый действительно был готов поступить, как намеревался поступить он, но слова чужого человека пристыдили их: им и в самом деле показалось незамолимым грехом убить бесчувственного князя даже в отмщение за все то зло, которое причинял он им.

– Ну и ввалились же мы! В недобрый час из избы вышли, – проговорил один из них, нарушая тягостное молчание.

– И в самом деле, – проворчал другой, – гораздо лучше было бы на печи сидеть.

– А уж если вышли да такое дело приключилось, – выступил третий, – так не сидеть же нам весь век тут…

– А что делать-то? Ну, скажи! – послышались вопросы.

– Как что? Посмотрим сперва, жив или помер князь-то? – И лесовик подошел к князю Василию и потряс его за плечо.

Тот слабо застонал.

– Ишь, жив! – с заметным неудовольствием и даже, вернее, с досадой пробормотал один из лесовиков. – Пойдет теперь перепалка…

– Да его, кажись, и зверь не ломал! – заметил товарищ.

– Значит, таково хорош, что и лесному зверю противен, – философски промолвил первый, – и в аду не надобен.

– Полно вам, братцы, – отошел от князя возившийся около него лесовик, – немощный он, а немощный хоть и враг, но милосердия достоин… Лучше обсудим, что нам делать… Трое нас, рук довольно…

– Что? Да сволочь его в лесное его логово, тут напрямки совсем близехонько, особливо ежели через чащу!

– Так-то так, а только троим нам не снести! – сказал молодой лесовик, косясь на тушу бездыханного медведя.

– Скажи лучше, шкуру бросить жалко! – заметил ему товарищ.

– И то верно, – согласился тот. – Батюшки, да чего мы думаем? Ведь конь есть, наезжие холопы его вытянули из берлоги, пока мы тут с князем возились…

Действительно, Митроха и Константин, заметив бившегося почти под землей коня, воспользовались удобным моментом и освободили его.

– Где же он, конь-то? – водя всюду взглядом, спрашивал лесовик постарше. – Что-то нет его…

Коня и в самом деле нигде не было видно.

– Сорвался да убег, вот тебе и все, – решили лесовики.

Князь между тем метался и стонал. Он все еще не приходил в себя, его стоны были сильны и надрывисты. Видимо, даже будучи в бессознательном состоянии, он сильно страдал.

– Не снести нам его, – твердил лесовик помоложе, – рук мало, да и шкуру здесь оставить нельзя… Попробуй-ка уйти, сейчас лисы явятся, да и волки пожалуют, весь мех перепортят…

– Так оно выходит, – согласился лесовик постарше, которому медвежьей шкуры было гораздо больше жаль, чем своего князя. – Тогда вот что, – предложил он, – пусть кто-нибудь на усадьбу сходит; и впрямь тут через чащу недалеко, пусть подмогу дают… Чу, слышите!

Где-то в отдалении раздавались человеческие голоса. Издали доносились ауканье, кликанье, громкие удары колотушкой по набатному билу.

– Ишь, – даже испугались лесовики, – ищут самого!

Они не ошибались.

Сорвавшийся конь примчался прямо в лесное поместье князя Агадара и переполошил там всех. Через старика Дрота весть о примчавшемся коне была передана Марье Ильиничне, и та, поняв, что с племянником случилось что-то дурное, сменила свой гнев на милость и не на шутку забеспокоилась. Как-никак, а она любила князя Василия, как родное дитя, любила его со всеми недостатками, всю жизнь жалела его, а узы такой любви не рвутся в одно мгновение, что бы ни говорил внезапно вспыхнувший гнев.

Всполошилась старушка; куда только и сон девался, откуда и силы взялись. Она загоняла своего старого Дрота, отдавая распоряжение за распоряжением, и глаз больше не сомкнула до рассвета, пока наконец разосланные холопы не принесли из леса стонавшего князя Василия.

По приказанию старушки он был уложен в постель. Страшно страдая, князь то бормотал, то лепетал что-то совсем несуразное. Видимо, ему пришлось пережить сильнейшее потрясение, и он всецело находился под впечатлением его.

Старушка с тревогою смотрела на метавшегося в лихорадочном жару племянника, и слезы проступали на ее глазах.

В усадьбе Агадар-Ковранских был весьма искусный костоправ. Марья Ильинична немедленно вытребовала его в хоромы, и он ловко вправил вывихнутую ногу князя. Тот, почувствовав облегчение, сейчас же крепко заснул, и только тогда уставшая донельзя старушка удалилась в свои покои.

На свете так уж устроено, что стоит сойтись троим, четверым людям – добрым, честным, дружным между собою, – и непременно один среди них окажется сплетником. И не то чтобы его сплетня была злостная, а просто хочется ему рассказать о том, чего другие не знают еще. Вот и начинает такой человек хвастаться своим всезнайством, болтать, нисколько не думая о последствиях своей болтовни.

Так было и тут.

Когда холопы подобрали князя, то двое лесовиков остались обдирать зверя, а третий, надеясь получить благодарность, увязался за людьми Агадар-Ковранского. Это был молодой и словоохотливый не в меру парень.

Он уже по дороге начал с подробностями, которые только в одном его воображении и существовали, рассказывать, как они, провожая наезжих вершников-холопов, натолкнулись на громадного медведя, готового задрать молодого князя. Когда же малый очутился на кухне и выпил хмельной браги, то его язык уже совсем развязался, благо вокруг него набралось много слушателей. Он рассказывал и как княженьку хотел зарубить сердитый на него за сестру Петруха, и как его руку задержал от рокового удара наезжий холоп воеводы Грушецкого. Не преминул он сообщить и то, что наезжие холопы сильно беспокоились, как бы князь Василий не попортил их боярышни, а потому так и спешили уйти от места ночного происшествия.

– И ладно, что они Петруху да кузнеца с собой увели, – высказывал свои предположения разболтавшийся лесовик, – кузнец-то ничего, а Петра, кабы остался, так пришиб князеньку бы!

– Выходит так, – вмешался Дрот, – что они, Грушецкого холопы, нашего князя спасли!

– Выходит, что так! – согласились с ним почти все слушатели.

Тотчас же все подробности этого рассказа через Дрота стали известны Марье Ильиничне. Старушка даже заплакала, слушая их.

– Господи милосердный, – шептала она, – сколь неисповедимы пути Твои! Воистину сказано, что ни единый волос не спадет с головы без воли Твоей… Злое задумал Васенька на наезжую боярышню, а вот как вышло: ее же люди от гибели неминучей его вызволили… Вот пусть светает только, соберусь да поеду сама, погляжу на красавицу…