Трон и любовь. На закате любви

IX. Боязливая голубка

С некоторого времени воспитатель молодой девушки стал делать намеки, невольно заставлявшие ее краснеть. Она не совсем понимала их, но инстинкт подсказывал ей, что в этих намеках таится для нее какая-то опасность. Пастор чего-то желал от нее, ждал от нее какой-то услуги, какой-то великой жертвы ради блага множества обездоленных, лишенных милой родины людей, близких ей и по духу, и по крови, и по религии. Пастор то перечислял ей могучих, славных женщин, не останавливавшихся ни перед каким самопожертвованием, когда дело шло о счастье великого родного народа; он красочно, увлекательно, живо рассказывал ей историю библейских Юдифи и Олоферна, восхищался подвигом еврейки и сразу же переходил к царю Петру, расхваливал его, говорил, что, если бы около него была своего рода Юдифь, тысячи и сотни тысяч благословляли бы ее.

Он говорил о той роли, которую должны были сыграть в истории России иностранные выходцы, и вдруг прямо высказывал, что таких людей, как молодой царь Петр, крепче всего можно сковать цепями женской любви, – любящий человек-де сделает все, чего ни захочет любимая им женщина.

Елена слушала все эти красноречивые слова, краснела, но старалась не вникать в их скрытый смысл, и все только потому, что ее юное сердце было уже в ту пору несвободно.

Этого последнего и не принял в расчет старый пастор Кукуевской слободы.

Чувствуя опасность, молодая девушка, и тут руководимая чисто женским инстинктом, начала готовиться к отпору. Она ни в чем не переменила своего обращения с царственным гостем, стала даже веселее прежнего, была еще более непринужденна в обращении с ним, и наблюдавший за всем этим старый пастор радовался, воображая, что его план удается. Он стал уходить или запаздывать с возвращением, когда, по его расчетам, его гость-венценосец должен был быть у него.

Так было и в этот темный июльский вечер.

– Здравствуйте, царь, здравствуйте! – приветствовала Елена прибывшего Петра. – Давно не были у нас в слободе… Словно и позабыли совсем…

– Нет, фрейлейн Лена, нет, – ласково ответил гость, пожимая маленькие ручки девушки, – я никогда не забываю своих друзей.

Они говорили по-немецки; Петр медленно произносил слова, старательно подыскивая их в своей памяти, прежде чем сказать, но, в общем, его речь была правильна, хотя и несколько книжна. Он, разговаривая с Еленой, даже старался сдерживать свой и в то время уже грубый голос, и только его глаза так и взблескивали яркими огоньками.

– Это хорошо, что вы не забываете своих друзей, – заговорила девушки, – а врагов как? Тоже не забываете?

Лицо молодого царя потемнело, изогнутые дугой брови надвинулись на глаза.

– Смотря кого! – глухо ответил он. – Иных и на своем смертном одре не забуду…

– Какой вы! Ведь это не по-христиански, – отняла у него свои руки девушка. – Но я не хочу верить, чтобы вы были злой… Нет, нет! Вы – добрый. Господь заповедал любить своих врагов…

– То был Господь, – по-прежнему глухо проговорил Петр, – а мы – простые люди… В мудрых же изречениях, которые я вычитал в книгах вашего благодетеля, прямо сказано, что человек человеку – волк… Эх, фрейлейн Лена, если бы могли только заглянуть в душу мне и увидеть, что там делается, испугались бы вы!..

– Разве? – отступила немного назад Елена.

Петр в это время присел к столу и так ударил по нему кулаком, что все вокруг ходуном заходило.

– Чего «разве»? – запальчиво и даже грубо выкрикнул он. – Кипит все там, словно печь разожженная, – слегка хлопнул он себя по левой стороне высокой груди. – Да! А как же этому не быть? Разве вокруг меня друзья? Враги лютые! Все… Вот сестра Софья… От одного отца мы с ней, а нет большего врага для меня, чем она! Сидит она теперь, поди, со своим Васькой Голицыным и придумывает, как бы меня с белого света извести…

– Полноте, царь, полноте! – остановила его девушка. – Вы сегодня мрачно настроены… И еще такой разговор затеяли… Бросим его!.. Знаете, я очень рада, что моего благодетеля дома нет…

– И я тоже, – сознался Петр. Сердце Елены так и захолонуло.

«Что он задумал? – промелькнула у нее тревожная мысль. – К чему он это сказал?»

Она была одна во всем доме с этим молодым своевольником, о выходках которого давно уже ходили недобрые слухи.

– Я по крайней мере прочту еще раз анатомию, – докончил Петр, и Елена сразу почувствовала, как отлегло у нее от сердца, – а то вожусь с этими потешными и книги совсем забросил.

– И прекрасно! – воскликнула Елена, обрадованная и в то же время с чисто женской непоследовательностью задетая за живое явным равнодушием к ней молодого царя. – Усаживайтесь за свои книги, и если только вы будете прилежны, то я обещаю вам сюрприз.

– Какой? – встрепенулся Петр.

– Будьте терпеливы и вы увидите сами, какой мой сюрприз! – весело засмеялась девушка. – Садитесь же за книги, огонь горит ярко, и ваши глаза передадут вам всю мудрость, какая в них есть. Учитесь, царь! Из вас, если бы вы не были царем, вышел бы прекрасный студент.

И, прежде чем Петр успел что-либо сказать, Елена с веселым смехом выбежала из пасторского кабинета.

X. За премудростью книжной

Оставшись один, Петр не сразу принялся за книги. Видимо, взволнованный нежданным разговором о друзьях и врагах, он несколько раз прошелся по комнате.

– Милая, резвая хохотушка, – проговорил он вслух сам с собой, – право, приятно словом перемолвиться с такой – не то что наши московские тетери и кувалды… «Лапушка» да «разлапушка», – только одно и знают, а дальше этого никуда… Целуй ее, ласкай, дрожи от страсти, а спроси что-нибудь – про один пирог с морковью услышишь… Матушка, матушка! Зачем ты меня с Авдотьей сковала?! Жизнь моя по-другому потекла бы, если бы иная около меня была! Эх! Да что тут! Порву я все путы, вырвусь на вольную волюшку… Не удержать им орла на привязи… И уж загуляю же тогда, так загуляю, что сам Грозный царь в своей гробнице сухими костями от удивления застучит… Только бы моих потешных поднять, никакие Софьины стрельцы против них не выдержат. Покажу тогда всему миру, кто я.

И прекрасен, и страшен был царь в эти мгновения. Горели его глаза, ноздри так и раздувались, вздрагивали его искривленные губы, высоко вздымалась богатырская грудь.

Наконец, поборов себя могучим усилием воли, Петр взялся за книгу. Однако, прежде чем сесть к столу, он подошел к окну; тут до его чуткого слуха донесся отдаленный говор и ему показалось, что голоса все приближаются и что наконец скрипнула даже приворотная калитка.

Он выглянул во двор. Было темно, веяло прохладой, из пасторского сада лился аромат цветов. В саду стояла ночная тишина; слышался только шелест листьев под легкими шквалами налетавшего ветерка.

– Причудилось, надо быть, мне, – промолвил царь, – никого там нет. Да и кому быть? Сестра Софья сюда своих соглядатаев послать не осмелится… Ох, сестра, сестра! – Он даже опять нахмурился, вспомнив про правительницу, но, опять подавив в себе закипавшее чувство, махнул рукой и подошел к завешенному углу.

Занавеска была отдернута, и за ней оказался прекрасно собранный человеческий костяк, установленный во весь рост на широкой подножке. Глазные и носовые впадины зияли на его белой кости. Беззубый рот был раздвинут, и казалось, что эта страшная мертвая голова улыбается тому, кто смотрит на нее. Лишенные мускулов руки были протянуты вперед, но в них были приспособления, посредством которых каждой руке или ноге можно было придать любое положение.

Петр взял костяк, перенес его к столу, сел сам и развернул одну из книг. Перелистав несколько страниц и найдя нужное ему место, он поднял и укрепил подставкой одну из рук костяка так, что она приняла горизонтальное положение, то же положение он придал и ноге скелета. Покончив с этими приготовлениями, он стал повторять урок, лишь изредка заглядывая в учебник:

– Сие есть локтевая кость, сие – лучевая, сие – голень, вот малая берцовая, вот копчиковый отросток…

Изучаемый предмет, видимо, сильно интересовал Петра. Проштудировав его, он в прежнем положении поставил костяк перед глазами, а сам закурил трубку с длинным чубуком. Напряженно работавший мозг требовал подбодрения. Петр курил сильно, и скоро клубы табачного дыма носились над его головой, окутывая и его, и стоявший перед ним костяк. Но венценосный ученик не обращал на это внимания. По временам он отрывался от книги, склонялся к костяку, трогал его, повертывал, бормоча в то же время наименования тех или других его частей.

Как раз около того времени, когда Петр взялся за изучение скелета, стрельцы Кочет и Телепень промелькнули в калиточку пасторского дома. Телепень подбодрился, держался на ногах порядочно твердо, но его болтливость все-таки не иссякала.

– А что, брат, ведь хорошо я придумал? – хвастливо спросил он у товарища. – А?

– Чего уже лучше! – насмешливо ответил тот. – Вот как хозяева надают в загорбок, совсем чудесно будет.

– Не надают… Мы и сами с усами… Сдачи дадим…

– Тише ты, видишь! – указал Кочет на отворенное окно, из которого выбивался яркий свет. – Ведь не спят еще, проклятущие.

– Да, я и то вижу… А ведь беседка, что я наметил, прямо против окна…

– Думаешь, увидят?

– Вернее верного то, а увидят – прогонят… Ночуй в канаве… Эх ты, жизнь…

– Что же делать?

– А вот что! Переждем тут, под стеной… Не до петухов же не спать будут… Угомонятся, тогда мы в беседку и проберемся.

– Дело! – согласился Кочет. – Переждем!

Они притаились под стеной вблизи открытого окна; шум, вызванный ими, привлек внимание чуткого Петра.

Прошло несколько времени. Стрельцам даже уже надоело стоять и ждать, да и спать им хотелось, так что невтерпеж даже стало.

– У, полуночники! – с сердцем выбранился Кочет. – Ночь уже на дворе, а они все спать не укладываются… А знаешь что, Телепень?

– Что?

– Давай поглядим, кто там такой полуночничает? Може, немчинская девка с хахалем милуется…

– Так мы их спугнем, – подхватил мысль своего друга Телепень, – верно ты говоришь, давай!

Они подкрались, затаивая дыхание, к окну. Первым взобрался на узкую завалинку Кочет, заглянул и кубарем, без звука, скатился вниз. Телепень не понял сразу, что такое случилось с его товарищем. Он даже подумал, что Кочет просто-напросто оборвался, и, подумав, не говоря ни слова, полез к окну.

Волосы дыбом поднялись под шапкой у простоватого парня, холодный пот проступил по всему телу, мурашки так и забегали по спине, когда он заглянул в окно.

– Чур меня, чур! – вырвался из его груди дикий, отчаянный вопль. – Оборотень, антихрист! – кричал он, и в следующее мгновение уже был на земле…

Петр услышал эти дикие крики. Одним прыжком он очутился у окна, но там среди темноты был только слышен тяжелый топот стрелецких ног.

XI. Сюрприз

Первой мыслью Петра было то, что на него замышляется покушение. Ведь он знал, каковы приспешники его сестры-правительницы и на что они способны. Однако его чуткое ухо уловило в донесшемся до него вопле такой испуг, что молодой царь сразу сообразил, что произошло.

– И поделом негодникам! – весело и зычно расхохотался он. – То-то я думаю, их душа в пятки ушла… Эх, людишки, – презрительно закончил он и, позабыв о приключении, снова принялся за прерванную было работу.

Но, должно быть, в этот вечер ему не суждено было заниматься науками; только венценосный ученик хотел углубиться в книги, как у дверей послышались веселый девичий говор и смех. Снова внимание Петра было отвлечено, он приподнял голову и слегка улыбнулся.

– Ишь, – вполголоса проговорил он, – одна стрекоза другую привела… Что же они сюда не идут? Чего там за дверями стрекотать?

Как бы в ответ ему дверь распахнулась, и в кабинет пастора вбежала Елена, таща за руку другую девушку.

– Иди, Анхен, не упрямься, – смеясь, сказала она, – молодой московский царь – не медведь и тебя не укусит.

Петр поднялся со стула и во все глаза смотрел на гостью, чувствуя, как вдруг загорается все его лицо. Перед ним было такое существо, каким в его молодых грезах рисовалась женщина. Это была не лупоглазая жирная московская «тетеха», нет, перед ним была довольно высокая, полная и в то же время, несмотря на полноту, статная девушка. Тяжелые золотистые косы змеями висели по плечам, голубые глаза смотрели гордо, но в то же время и кротко. Щеки так и пылали ярким румянцем. Девушка была, видимо, смущена этой неожиданной для нее встречей, но на ее лице не отражалось ни испуга, ни тревоги.

– Ваше царское величество, – с церемонным реверансом говорила Елена, – прошу вашего позволения представить вам мою подругу Анхен Монс…

Это имя было знакомо Петру. Он уже не раз слыхал о Иоганне Монсе, богатом виноторговце, и теперь сообразил, что эта девушка – его дочь.

– Я рад знакомству с вами, фрейлейн, – проговорил он, протягивая девушке руку, – слышал о вашем отце, а вот теперь вижу вас…

– Что ты так на него смотришь, Анхен, – оставляя в стороне всякую церемонность, воскликнула Елена, – ты, может быть, удивляешься, что он так прост? Вероятно, тебе наговорили, что эти московские цари – какие-то божки… сидят на своих престолах, а им все кланяются… Так нет, видишь, вон он какой… Он у нас бывает запросто и даже не любит, когда его здесь называют царем… Ну, знакомьтесь же, разговаривайте… Я пойду по хозяйству! – И Елена убежала, оставив молодых людей одних.

Как и всегда на первых порах, чувствовалась неловкость. Очевидно, Петр произвел сильное впечатление на молодую девушку, и вместе с тем и она видела, что он тоже смотрит на нее с заметным волнением. Но разговор все-таки не клеился. Молодые люди задавали друг другу незначительные вопросы, отвечали на них, но смущение все-таки владело ими. Разговор то и дело прерывался.

Так прошло несколько времени.

Вдруг в кабинет опять вбежала Елена Фадемрехт. На этот раз она была взволнована и даже испугана чем-то.

– Государь, – заговорила она, – тут сейчас явился какой-то молодец, который желает видеть вас.

– Кто такой? – нахмурившись, спросил Петр.

– Не знаю, но он очень настойчив и говорит, что если не будет допущен к вам, то могут произойти для вас большие неприятности…

– Э-эх! – досадливо махнул рукой Петр. – Так вот всегда… Прознали, значит, мелкие шавки мой след… Вы, фрейлейн, ничего не слыхали?

– Ничего! А что?

– Кричал тут под окнами кто-то, – произнес царь.

– Мы были далеко во внутренних покоях… Как будто я слышала какой-то крик… Не правда ли, Анхен?

– Да, – ответила Монс, – и мне показалось, что кто-то кричит… Но ведь это так часто здесь… Какие-нибудь пьяные стрельцы из Москвы.

Появление нового лица прервало ее слова.

Вошедший был еще совсем юноша, вернее, подросток, безбородый, с только что начинавшими пробиваться усами. Одет он был не по-простому; его богатый кафтан, расшитые сапоги, опушной колпак, который он держал в руках, показывали, что он принадлежит к знатному боярскому роду. В пасторский кабинет он скорее вбежал, чем вошел, но, увидев царя, выпрямившегося во весь свой рост и смотревшего на него сверкающими от гнева глазами, смутился и испугался.

– Великий государь, – дрожащим голосом воскликнул он, преодолевая свой испуг, – помилуй… Не вели казнить, дозволь слово вымолвить…

– Кто ты? – спросил Петр, и в его голосе зазвучала гневная нота. Он ждал ответа, а его правая рука уже нащупала под кафтаном рукоять запоясного ножа. – Ну, говори, кто?

Молодой царь, видимо, был сильно разгневан. Но его гнев был главным образом вызван тем, что появление этого юноши прервало его беседу с Анной Монс. Почему-то Петр Алексеевич сразу же почувствовал себя совсем хорошо с этой девушкой, и хотя они не сказали ни одного сколько-нибудь значащего слова, но Петру казалось, что они уже давным-давно знакомы и вот-вот их беседа должна была принять дружеский, душевный характер.

– Ну, так что же? – опять спросил он. – Что ты молчишь?

Юноша опустился на одно колено и, поникнув по-прежнему головой, произнес дрожащим голосом:

– Твоего боярина Каренина сын я, Павлом звать меня.

– Каренина? – нахмурил лоб Петр. – Что же я не слыхал такого? Верно, к сестрице моей Софьюшке забегает, а то бы уж я слышал. Ну, так чего же тебе надобно, с чем явился?

– Позволь, великий государь, говорить с тобой, – поднял голову Павел, – негоже, чтобы чужие уши слышали, что я говорить тебе буду. Прикажи им уйти, – указал он в сторону девушек, с любопытством смотревших на них.

XII. Ночной переполох

Петр тоже взглянул на них, и они поняли этот взгляд, как безмолвное приказание.

– И в самом деле, Лена, выйдем, – произнесла Анна Монс, – видно, желает добрый молодец что-либо тайное своему царю рассказать. Прощайте, государь, – почтительно, но с достоинством поклонилась она молодому царю. – Будете еще в нашей слободе, не забудьте и нас своей милостью.

Она пошла к дверям.

Петр быстро перегнал ее, открыл перед ней дверь и, когда девушки проходили мимо него, проводил их низким поклоном.

Он был недоволен настойчивостью юноши, но вместе с тем ясно понимал, что тому надо сказать ему что-то особенное.

– Ну, говори, – опустился он на табурет около скелета, – что у тебя там такое? Какие еще тайны? Да встань! Не люблю я этих ваших преклонений.

Павел быстро поднялся и, подступив к Петру, торопливо заговорил:

– Не с добрыми вестями пришел я к тебе, великий государь!.. Задумали по твою жизнь людишки скверные, и, прознав, что ты сюда, в Кукуй-слободу, наезжаешь, решили промыслить.

Петр вздрогнул, и его лицо потемнело еще более.

– Кто же такие? – выкрикнул он. – Стрельцы, небось?

– Они, государь. Ведь ведомо тебе, что всякое зло на Руси теперь от них идет. Поставили они засаду, чтобы захватить тебя, как только ты выйдешь за Кукуй-слободу на проезжую дорогу. Поберегись, государь! Умоляю тебя, поверь моим словам, не езди сегодня отсюда…

– Ну, этому не бывать! – весь так и вспыхнул молодым, юношеским задором Петр. – Чтобы я, царь московский, да злодеев испугался? Или забыл ты, что своего помазанника и Бог хранит.

– Так, государь, но ты будешь один, а их много.

– Пусть. Но ты-то, ты-то откуда знаешь это?

Павел заметно смутился, а затем взволнованно ответил:

– Делай что хочешь, государь!.. Казни или милуй – твое царское дело, но скрывать от тебя не буду. Есть у меня брат старший, Михаилом зовут; так вот он-то на тебя и наводит.

– Твой старший брат? – с удивлением посмотрел на Павла молодой царь. – Так что же я ему сделал такого? За что он на меня таким злом пышет? Ведь я ни вас, ни вашего отца никогда и в глаза не видал и даже никогда и не слыхивал о вас… Или и твой брат руку моей сестры Софьюшки держит? Ну, говори же правду до конца, ежели начал.

Царь видел, что смущение Павла так и разрасталось; лицо юноши было красно, он стоял перед Петром, потупив взор.

– Будь по-твоему, государь великий, – наконец сказал Каренин, – скажу тебе все, не потаив, а ты потом не гневайся. Частенько мы тут, на Кукуй-слободе, с братом бываем. Женщина тут живет одна, немчинка, а была она долгое время нам обоим вместо матери. Привыкли мы к ней, как к родной, и вот, как батюшка на Москве поселился, мы первым своим делом решили разыскать ее; с тем мы и стали бывать здесь, в Немецкой слободе. Да часто мы бывали, и приглянись брату, на его беду, здешняя девица одна. Просто сохнуть по ней он стал, а тут вдруг показалось ему, что ты, государь, на эту девушку взглянул ласково… Вот и лишился разума мой большак.

– Кто эта девица? – в упор, сверкающим взором посмотрел Петр на своего молодого собеседника. В нем так и закипело ревнивое чувство. Ему показалось, что сейчас он услышит имя Анны, и гнев так и заклокотал в нем. Этот неведомый ему доселе боярчонок вдруг стал ненавистен ему, как совершенно неожиданный соперник в сердечном деле. Тут сказался необузданный нрав молодого царя. Он даже не подумал, что у него нет никаких прав на Анну, и одна только мысль о том, что кто-то другой осмелился думать о ней, приводила его в ярость. – Говори же, проклятый, – надвинулся он на Павла, – говори, что же эта девица ответила твоему брату?

– В том-то и дело, государь, – произнес молодой Каренин, – что и она полюбила его, а тут, говорю, ты появился между ними…

– Полюбила… а-а!.. – неистово вскрикнул Петр, хватая молодого Каренина за плечи. – Говори же, говори, кто она такая? Имя ее!..

– Здешняя, пасторова, фрейлейн Лена, – не пытаясь даже отбиваться, пролепетал перепуганный юноша. – Помилуй, государь! Ведь в своем сердце никто не волен.

Но Петр уже и сам отпустил его.

– Лена, Лена Фадемрехт, – повторял он в порыве безумной радости, – ха-ха!.. Эх вы, телята молодые!.. Ну, да все-таки же, значит, скверное дело задумал твой брат, из-за чего бы то ни было на царя своего покуситься. Ну да ладно, посмотрим, что там будет, и по справедливости это дело рассудим.

– Чу, государь, – весь так и насторожился Павел. – Ты разве ничего не слышишь?

Петр прислушался.

– Шумят там, – равнодушно сказал он, – видно, пьяные дерутся.

– Нет, нет! – испуганно заговорил Павел. – Как бы не ворвались в слободу стрельцы, которые тебя поджидали… озорной народ они, сам поди знаешь. Ну, так и есть, ишь галдят… Государь, послушай ты меня, пойдем со мной! Слышишь? Ведь они сюда идут. Пойдем, пока еще можно…

– Мне, бежать? – выпрямился во весь свой огромный рост Петр. – Что же, разве нет при мне сабли острой, ножа за поясом?.. Пусть идут!.. Я смогу отбиться.

– Ой, государь, в таком деле кто за что поручиться может? Ведь стрельцы все пьяны… Ну, молю тебя, государь, последуй за мной! Я всю слободу знаю и так укрою тебя, что никто не найдет…

Петр заколебался. Он понимал, что в словах Павла есть много правды, но все-таки не решался последовать за ним.

– Государь, – вбежала перепуганная Елена, – ваши московские стрельцы возмутились, они идут сюда… спасайтесь, государь!..

– И вы, фрейлейн Лена, говорите то же, что и он. Вы боитесь?

– Не за себя, государь, не за себя. Вы знаете, как они буйны. Нет возможности ни за что поручиться… Вспомните ваше детство.

Лицо Петра исказилось болезненной судорогой. Елена напомнила ему одно из ужаснейших пережитых им мгновений: страшный стрелецкий бунт 1682 года. Петру живо представился труп его дяди Нарышкина, сброшенный с балкона дворца на стрелецкие копья. Вспомнил он, как увела его перепуганная мать в Грановитую палату, и как ворвались туда опьяненные своим успехом бунтовщики. Ведь тогда, ребенком, он видел направленные на него копья, и памятен ему был испытанный тогда страх смерти.

Петр знал, на что способны озверевшие стрельцы, подстрекаемые и руководимые такими опытными смутьянами, как Федька Шакловитый да подьячий Шошин, за которыми стояли руководимые Милославскими царевна-правительница Софья и ее «мил сердечный друг Вася», князь Голицын, Васильев сын.

И вот теперь эти сорвавшиеся с привязи звери были близко.

Шум и галдеж все разрастались. Обитатели Кукуя были застигнуты врасплох. Они никак не ждали, чтобы беспорядки начались так скоро, и мирно покоились сном, когда на тихих слободских улицах вдруг появилась пьяная стрелецкая ватага.

– Изведем оборотня, – слышались неистовые вопли, – младшим царем прикинулся и черную смерть пущает…

– Долой Нарышкиных… Перебьем их всех так, чтобы на семя не осталось…

– На колья их! Милославские нам милы…

– Ищите оборотня, забьем его!

Такие крики, сливаясь в один общий гул голосов, слышались все ближе и ближе.

Петр не знал, на что ему решиться. Он ясно сознавал опасность, и в то же время присутствие молодых девушек связывало его. Он боялся уронить себя в их глазах, иначе говоря, боялся, что Анна Монс подумает про него, что он – трус…

– Государь великий, – кинулся к нему Павел Каренин, – доверься мне, я укрою тебя…

Петр не шевельнулся; только его рука все крепче и крепче сжимала рукоять ножа.

– Государь, – выдвинулась Анна, – безрассудство не есть геройство… Вы слышите, что кричат там? Вы будете убиты, прежде чем подоспеют наши алебардисты… Я хочу, чтобы вы жили… Идемте!..

Она смело схватила молодого царя за руку и потащила за собой. Петр не сопротивлялся; он покорно следовал за Анною, с восхищением глядя на нее; для него в эти моменты она была героиней.

– А я буду прикрывать отступление! – воскликнул по-немецки Павел. – И мы убережем его.

Он слышал, что Анна говорила с Петром по-немецки, и заговорил на этом же языке и сам.

Елена, когда они вышли, спешно погасила огонь в кабинете, спрятав перед этим скелет. Сердце молодой девушки страшно билось; она прекрасно понимала, какая страшная опасность грозит пасторскому дому в эти мгновения.

Опасность действительно была немалая.

Прав был Павел Каренин, когда, не пощадив брата, выдал его тайну сердечную…

Дерзок был нравом, необуздан в порывах и горд его старший брат Михаил. Этот юноша был весь в отца. Боярин Родион Лукич удержа себе не знал, когда попадал под власть какого-нибудь чувства; так было и с Михаилом. Он полюбил юную Елену Фадемрехт, сердцем почувствовал, что и она не прочь разделить его любовь, и вдруг запылал ярой ненавистью к молодому царю. Для него Петр был не помазанник Божий, не царь московский, а соперник в любви, и он, ничтожная былинка, ни на мгновение не задумался поднять бунт против того, кто по сравнению с ним был исполином.