Евразийская модель российского государства. Монография

Глава 2. Феномен русской революции

В рамках евразийской социокультурной концепции управления государством особый интерес представляет трактовка Русской революции как ключевого концепта государственного строительства. Именно попытки осознать причины и значение революции явились первотолчком к образованию самого движения и содержались в евразийстве в исходных его посылах. Как писал о своих единомышленниках П.Н. Савицкий, один из главных организаторов и теоретиков движения, «проблема русской революции есть тот основной стержень, около которого движется их мысль и их воля, как мысль и воля людей русского мира и носителей русского призвания во вселенной»^[59]. Евразийцы, решительно отвергая мысль о возможной реставрации старого государственного устройства, утверждали, что революция в России – это свершившийся факт, с которым необходимо считаться и который определяет дальнейшую судьбу страны, пути строительства нового государства и их собственные судьбы. Н.А. Бердяев писал о том, что евразийцы «остро чувствуют размеры произошедшего переворота и невозможность возврата к тому, что было до войны и революции»^[60]. В статьях первых участников движения Г.В. Флоровского и П.П. Сувчинского, которые были опубликованы в 1922 г. в сборнике «На путях», содержалась безжалостная критика Белого движения и впервые был дан анализ центральной причины его поражения, которая заключалась в том, белогвардейцы не смогли найти ту идею построения новой государственности, которая объединила бы участников столь разнородной Белой армии и была бы соразмерна по масштабам и социальной востребованности идее большевиков.

Любая революция, считали евразийцы, является следствием кризиса в обществе и государстве: «…для питания революции необходим внутренний, духовный разлад в социальном целом, нарушение в нем жизненной гармонии…»^[61]. Революционный процесс, словно хирургическая операция, вскрывает гнойный нарыв, поэтому он страшен и болезненнен, но необходим для выздоровления общества. Следовательно, в революции заложены и оздоровительные моменты: выявление противоречий, разрушение тех основ, которые привели к общественным волнениям, слом старых форм государственности и зарождение новых. Все это открывает потенциальные возможности для построения нового государства.

Н.С. Трубецкой в 1920 году, до формального образования движения, издал в Софии брошюру «Европа и человечество», споры вокруг которой и дали толчок к объединению евразийцев. В этой работе выражено общее для всех участников движения настроение антизападнического характера, мысль о том, что романо-германская культура, агрессивная по своей сути, претендующая на мировое господство и называющая себя «общечеловеческой цивилизацией», не может быть неким безупречным эталоном для всех других народов. Книга Трубецкого приводила читателей к выводу о том, что революция 1917 года была подготовлена всем ходом российской истории, политикой «европоцентризма» и многовековой ориентацией на западные ценности и формы государственности, западную культуру, чуждую большей части населения.

Критический анализ западнических идей представлен в трудах многих евразийцев. Так, анализ духовных предпосылок евразийской культуры в работах Н.Н. Алексеева содержит в себе две компоненты: конструктивную и критическую, направленную против западников. В работе «Русское западничество» (1929) мыслитель определяет западничество как «стремление к теоретическому и практическому отрицанию особого мира собственной культуры во имя культуры западной»^[62] и выделяет несколько видов западничества: реакционное западничество, русский либерализм и русское социалистическое радикальное западничество. Первый вид зародился с увлечения Пруссией в петровские времена и продолжил свое шествие в правлении Павла I, Александра I и Николая I, при котором «идеализированная и по-русски стилизованная Пруссия покрылась пышными титулами “православия, самодержавия и народности” и стала выдавать себя за настоящую, подлинную Россию»^[63]. Представители русского либерализма связывали свои надежды на усовершенствование общественной жизни в России путем улучшения государственных учреждений и, в первую очередь, с введением конституционного режима. Этот тип западничества, по Н.Н. Алексееву, сложился в полной мере в 40-х–50-х годах XIX века. Русские либералы взяли на себя роль идейного обоснования и формулирования западничества как течения, но оставались в оппозиции действующей власти. Появившееся начиная с 80-х годов XIX века русское социалистическое радикальное западничество пыталось сделать из России Европу, опираясь на марксистскую идеологию. Н.Н. Алексеев признавал во всех видах западничества общие черты и подвергал их критике с евразийских позиций. Во-первых, он критиковал представление о европейской культуре как единственно верной и истинной и порицал неуважение к другим культурам. Во-вторых, он критиковал представление о техническом совершенствовании общественных учреждений как главном условии общественного прогресса. И, в-третьих, он отмечал непонимание западниками геополитических и культурных задач России. Он видел ошибочность их желания пересадить на русскую почву чужие формы общественного устройства без учета национальных особенностей. Реакционное западничество, по мнению Н.Н. Алексеева, сыграло фатальную роль в русской истории: «Не будь его, весь стиль русского государства, вся его внутренняя и внешняя политика были бы иными. Иной была бы и вся его история, включая и новейший период»^[64]. Попытка Петра европеизировать русскую монархию привела к усилению разрыва между верхами и низами российского общества. Реакционное западничество стало государственной практикой.

Основополагающим концептом евразийской теории является концепт «месторазвитие» и утверждение о том, что Россия-Евразия – это целостное географическое, экономическое и культурно-историческое целое. Сама природа определяет народам Евразии объединить свои усилия для успешной хозяйственной и культурной деятельности, создать единое государство. Однако экспансия Запада, военная и культурная, которую Россия испытывала с момента своего образования, потребовала усиления технической и экономической мощи, а значит, заимствования западных технологий. Правящий слой страны настолько увлекся этими заимствованиями и европеизировался, что Россия представлялась ему провинцией Европы, её задворками. Национальная идея утратила свой смысл, ей на смену пришла идея империи и империализма – рост территории и государственной и экономической мощи. Стремясь всеми силами догнать Европу, правящий слой стал стесняться своего евразийского происхождения, и русско-евразийская государственная идея, таким образом, оказалась отвергнутой. «Ошибка послепетровской антинациональной монархии заключалась в том, что, видя единственную опасность в военной и экономической мощи отдельных европейских держав и желая противопоставить этой опасности соравную ей военную и экономическую мощь русскую, она позаимствовала и стала прививать в России чуждый России дух европейского милитаризма, государственного империализма и лженационализма (шовинистического тщеславия)»^[65].

Отклонившись от своего исторического пути и исторического предназначения, Россия неумолимо двигалась к катастрофе. Реформы Никона и Петра I приводят к вырождению правящего слоя, во всем копирующего западные ценности и культуру и отрывающегося от собственного народа. Поэтому революция явилась закономерным итогом раскола между народом и властью и отчуждением правящего слоя и интеллигенции от исконно русской культуры.

В культурном пространстве европеизирующейся России происходит раскол: культура низов продолжает жить по своим традиционным принципам, а культура верхов отрывается от корней и обслуживает только элиту. Это опасно тем, что в эпоху смут и потрясений, вызванных войной, в расколотом обществе нет единства, власть не пользуется поддержкой общества. «Власть, поставившая себе целью создать из русского материала мощную европейскую державу, должна была смотреть на Россию не как на живую личность, а как на бездушный материал… Власть, противопоставлявшая себя России как материалу, естественно, должна была стать всем ненавистна»^[66].

Один из важнейших программных документов «Евразийство. Опыт систематического изложения», написанный в 1926 году, имеет даже отдельный параграф «Смысл русской революции», в котором сформулированы ее причины и задачи. «Закончившая императорский период революция отнюдь не дикий и бессмысленный бунт, который бы можно было сопоставить с мятежом боровшейся с огосударствлением вольницы Разина и Пугачева и который будто бы прервал мирное, идиллическими красками изображаемое развитие России»^[67]. Это не заговор, подготовленный группой бунтовщиков, прибывших из-за границы в опломбированных вагонах и оплаченный иностранными разведками, это исторически обусловленный процесс, подготовленный всем ходом предыдущего развития страны. «Революция прежде всего – саморазложение императорской России, гибель старой России как особой симфонической личности, индивидуировавшей русско-евразийскую культуру, и смерть ее в муках рождения России новой, новой индивидуации Евразии»^[68]. Давний трагический разрыв между народом и элитой, положенный реформами Никона и Петра, раскол внутри элиты, непонимание ею собственного народа и в то же время выступление от его имени – вот, по мнению евразийцев, истинная причина русской трагедии 1917 года.

В манифесте 1927 года евразийцы формулировали это следующим образом: «…отличительное для императорской России стремление ее правителей рабски копировать Запад означало, что ими утрачено понимание реальных свойств и особенностей российско-евразийского мира. Такое несоответствие должно было повлечь катастрофу императорской России. Катастрофа эта последовала в революции 1917 г.»^[69]

Таким образом, одна из основных причин революции в России, по мысли евразийцев, – это раскол «верхов» и «низов». Конечно, они воспринимали революцию как трагедию, катастрофу, «коммунистический шабаш», однако видели в ней и здоровое начало, которое освобождало страну из-под гнета органически чуждой ей западноевропейской культуры: «Одной из задач революции евразийцы считают восстановление своеобразия евразийского мира и установления соответствия между сознанием правящей и интеллектуальной верхушки России-Евразии и условиями окружающей обстановки. Положение это имеет существеннейшее значение в определении направления, в котором следует развивать и преобразовывать нынешний строй СССР»^[70]. Показательной в этом смысле является переписка Н.Н. Алексеева с евразийским издательством, происходившая в 20-х гг. В своем обращении ученый четко определял: «Задача самопознания отнюдь не исчерпывает нашего отношения к России и революции. Задача заключается не только в познании, но также в преобразовании развертывающихся процессов. Культурное и экономическое строительство должно быть поставлено на более широкую идейную и социальную базу, чем это возможно при догматическом господстве марксизма и классовой диктатуре. Только разомкнув сжимающий Россию обруч, можно действительно потенцировать революцию. Только при расширении идейных и организационных рамок возможно осуществление внутреннего замирения. А без внутреннего замирения невозможен творческий расцвет страны»^[71].

Среди ряда евразийцев существовало убеждение в том, что некоторые новые элементы, привнесенные большевиками в устройство российского государства, отвечают евразийским стремлениям и должны быть сохранены в будущем.

Такая трактовка революционных событий в белоэмигрантской среде, безусловно, вызывала агрессивную критику и упреки в поддержке коммунистической России, в просоветских настроениях^[72].

Не менее важным фактором трагических событий 1917 года евразийцы считали стремление к социальной справедливости, заложенное в ментальности русского народа. «Как бы мы ни оценивали российскую революцию, одно несомненно: в ней проявилось громадное напряжение русского народа в искании политической и социальной правды», – писал Н.Н. Алексеев^[73]. Во все века жила, по мысли евразийцев, в народе мечта создать «государство правды», в котором государственные ценности имели бы непреходящее значение и определяли бы поступки людей. Перед таким государством ставились три задачи: соблюсти православие, «возвращать правду на землю» и не дать материальным устремлениям в жизни нации стать главенствующими. История России – это бесконечный поиск такого «государства правды», извечное стремление обуздать человеческие страсти, добиться самоподчинения их общественным началам.

Раскол между «верхами» и «низами», извечное стремление к идеалу социальной справедливости в виде «государства правды» приводят к тому, что революция и свержение императорской власти, по мысли евразийцев, становились неизбежными. Правительство собственными руками подготовило революцию, «сойдя с исторического пути, вступив на путь переделки русского материала в угоду чужому идеалу создания мощной европейской державы»^[74]. Толчком послужила Первая мировая война, которую торжественно объявили Отечественной и которая выявила, прежде всего, геополитические и экономические притязания европейских держав. За четыре военных года простой народ устал не только от войны, но и от демонстрации нуворишами своих богатств, заработанных на военных спекуляциях, поэтому свержение власти Романовых было естественным следствием проводимой ими политики. «Двухвековой режим антинациональной монархии, восстановившей против себя все слои населения, привел к революции»^[75].

Надо отметить, что в осмыслении проблематики революции в русской религиозно-философской мысли первой половины ХХ столетия можно выделить три основных уровня анализа: религиозно-метафизический, философско-исторический и конкретно-социологический. Первый видит сущность революции в радикальном преобразовании мира в ее космологических и онтологических основаниях. Второй рассматривает проблемы революции в рамках всемирной и отечественной истории. На третьем, конкретно-социологическом уровне исследовались социально-политические аспекты революционных событий в России в 1905–1907 гг., в феврале и октябре 1917 г., а также процессы, происходившие в стране после победы большевиков^[76]. Евразийцы обращаются к осмыслению русской революции в основном на религиозно-метафизическом и философско-историческом уровнях. Религиозно-философский взгляд в наибольшей степени свойственен Л.П. Карсавину, чья идея «симфонической личности» легла в основу евразийской концепции культуры. Л.П. Карсавин говорил о бытии как иерархии «симфонических личностей», выделяя в качестве самостоятельных «соборных» личностей всевозможные совокупности людей – народ, нации, классы и др. «Соборные личности» выступают как как «высшие личности» по отношению к включенным в них совокупностям низшего порядка, своим «моментам», «индивидуациям», в которых они «стяженно» присутствуют^[77].

Таким образом, под «симфонической личностью» евразийцы подразумевают многонациональный народ России, а «правящий слой», по их мнению, лишь выражает его волю и сознание. «Таким правящим слоем в России до революции было все так называемое интеллигентное общество – от правительства до самых крайних революционеров»^[78]. Правящий слой формирует общественное мнение, поддерживает удобный для себя тип власти и осуществляет внутреннюю и внешнюю политику. «И правящий слой в целом, и правительство остаются национальными до той поры, пока они находятся в реальном и органическом взаимообщении с народным материком»^[79]. Кризис наступает тогда, когда правящий слой отрывается и от народа, и от правительства, когда элита деградирует и денационализируется. «Симфоническая народная личность» распадается, происходит революция, которая, по мысли Л.П. Карсавина, ведущего теоретика евразийской мысли, «представляется опасной болезнью симфонической личности, могущей привести не к новой государственности, а к смерти, к превращению народа в простой этнографический материал»^[80].

Л.П. Карсавин подчеркивал, что уяснение подлинного смысла, главной идеи революции – дело не простое. Ни творцы и непосредственные участники революции, ни те, кто не хотел в ней участвовать, были не в состоянии глубоко понять революцию. Первые были слишком глубоко вовлечены в сам процесс, а вторые в силу психологических причин не способны дать объективный анализ явления. Поэтому долг всесторонне проанализировать феномен революции пал на находящихся на периферии событий^[81]. Поэтому евразийцы ставили перед собой задачу помочь эмиграции осознать историческую необходимость революции как свершившегося факта и разгадать ту надындивидуальную ритмику жизни, которая привела к ней^[82]. Революция в понимании Карсавина – это некоторое состояние или ка-чествование симфонической нации-личности, это одновременно и опасная болезнь симфонической личности, которая приводит ее к смерти, и творческое явление. В смерти старой личности рождается новая индивидуация высшей личности^[83].

Л.П. Карсавин дает подробный генезис революции дает, выделяя следующие закономерные ее фазы. Первая фаза – это «вырождение и гибель правящего слоя», одним из проявлений которого является борьба интеллигенции с правительством. Интеллигенция теряет чувство государственности, находится к власти в состоянии постоянной и радикальной оппозиции, а получив власть, не в состоянии ею воспользоваться. «Она не в состоянии властвовать и может свидетельствовать о своем существовании лишь самым простым и недейственным способом – упражняться в красноречии»^[84].

Революционный процесс проявляется исчезновением у элиты воли к власти, непониманием задач конкретного государства и утрате пафоса государственности. Беспорядки в Петрограде в феврале 1917 года, забастовки на Путиловском заводе, дворцовый заговор, отречение Николая II являются проявлениями этих процессов. Неспособность Временного правительства управлять страной, хаос на фронте и в тылу, противоборство рабочих и буржуазии, кризисы власти (апрельский, июльский и августовский) – все это приводит в конечном итоге к Октябрьской революции, абсолютно бескровной. Кроме большевиков, которые не имели никакого влияния в феврале, никто не хотел брать на себя ответственность за управление страной. Правительство, которое не держится за власть, обречено, и народ дал ему пасть в Октябре 1917 года, предпочитая большевиков, которые оказались государственниками: «народ сознавал настоятельную необходимость сильной власти, а кроме большевиков-коммунистов не было годных кандидатов»^[85]. Именно большевики становятся настоящими государственниками, именно они останавливают иностранную интервенцию, ведя бои с белогвардейскими войсками, готовыми сдать немцам не только Петроград, как войска Юденича, но и всю Россию «союзникам», которые тут же предложили свои услуги в разделе государственной целостности России. Именно большевики «обнаружили волю к власти и понимание того, что такое власть именем народа»^[86]. Потому что в данном случае защита революции является спасением национально-государственного суверенитета России.

В революции народ отвергает старые формы государственности, уходит от подчинения (дезертирство с фронтов, Приказ № 1 – яркие тому свидетельства), но вместе с политическими формами разрушается и социально-экономический, религиозно-нравственный уклад, все расплавляется в одном бурном революционном потоке, когда идет стихийный поиск новых государственных и социальных форм.

А так как власть сильного ближе всего к природе, то новая государственность утверждает себя через акты жестокости и насилия, без которых невозможно сломить сопротивление противников и построить что-то иное. Появляется новая, революционная власть, пока еще нелегитимная, которая должна продемонстрировать свою силу, т. к. подлинная власть всегда демонстрирует свою истинную природу – «несокрушимую волю к власти».

Вторую фазу революции Л.П. Карсавин называет анархической, и ей присуще нарушение нормального ритма жизни, распадение государственного единства, федерализм во всех сферах жизни, крайний эгоизм новых автономных социальных образований, каждое из которых именно себя считает главным ее носителем. «Пананархия» этой фазы революции выливается в «парад суверенитетов».

Третья фаза революции – появление слоя «насильников, честолюбцев и фанатиков», по терминологии Московской Руси XVI – XVII вв. – «воров». И так как никакая власть не существует без идеологии, именно в этот момент необходимо создание единой правящей партии, несущей данные идеи, и придание этой партии исключительного статуса, сращение её с воссоздающимся государственным аппаратом. Как отмечали евразийцы, большевиками были найдены богатые возможности будущего национального развития в виде «федеративности» и «советской системы».

Четвертая фаза революции выносит наверх новый правящий слой, «выдвигаются люди, потерявшие свою идеологию, а нею и скромный запас своей совести. На место воров-идеологов приходят просто воры»^[87]. Они заботятся только о себе и лишь в силу необходимости решают государственные задачи. И хотя все устали от революции и от политики, в этот момент главная задача – создание национально ориентированного правительства, находящегося в тесной связи с правящим слоем, ядро которого создается в армии, оно твердо взяло бы в свои руки власть, выведя народ на его историческую дорогу.

При этом евразийцы подчеркивали необходимость создания на данном этапе новой объединяющей идеологии, формирования нового мировоззрения, которое они называли новым «религиозно-национальным миросозерцанием». «Завершающий революцию политический процесс создания и утверждения новой власти должен сопровождаться процессом идейного творчества – созданием и определением народных идеалов, их религиозным объяснением и оправданием»^[88].

Новая власть, власть большевиков, по мнению евразийцев, выдвинутая народной революцией, «стремится в корне изменить весь курс политики свергнутой антинациональной монархии»^[89]. В области внешней государственной политики полностью отсутствуют панславистские тенденции, нет империалистических замашек, впервые заявлен курс на сближение с азиатскими странами, во внутренней политике заявлено право наций на самоопределение, предоставление каждому народу широкой автономии при сохранении единого государственного пространства, отказ от русификаторства, органически чуждого, как считали евразийцы, исторической России, культурная и просветительская политика, нацеленная на уменьшение пропасти между народом и интеллигенцией.

Именно после революции 1917 года Россия показывает, как считали евразийцы, свое истинное евразийское естество. «Заговорили на своих признанных теперь официальными языках разные туранские народы: татары, киргизы, башкиры, чуваши, якуты, буряты, монголы, – стали участвовать наравне с русскими в общегосударственном строительстве; и на самих русских физиономиях, раньше казавшихся чисто славянскими, теперь замечаешь что-то тоже туранское; в самом русском языке зазвучали какие-то новые звукосочетания, тоже «варварские», тоже туранские». Как известно, советская власть создала письменность для сорока шести народов, ранее ее не имевших, что позволило сохранить национальную идентичность данных народов.^[90]

По мысли евразийцев, революция привела к созданию наиболее органичной для Росси и наиболее полно выражающей евразийскую идею форме федерации, так как это форма сохраняет уникальность евразийских культур, не уничтожая целостности. Это важнейший сдвиг культурного самосознания, его расширение и обогащение, отход от ненужной и вредной русификаторской политики прежней России.

Советская Россия, как считали евразийцы, поворачивает на путь национального развития России-Евразии, который основывается не на европейских ценностях, пусть даже коммунистических, а исходит из глубинных оснований собственного цивилизационного пути. Реставрация прошлой государственной структуры невозможна, но необходимо проанализировать и понять уроки прошлого. Не нужно стремиться всеми силами стать европейской державой, но, используя чужой опыт, заимствуя технологии, сохранить собственные национальные приоритеты и национальный менталитет. Это должен быть путь «созидания самостоятельной и самодовлеющей» собственной российско-евразийской государственности, отличной от основ европейской цивилизации.

Большевики в 1917 году победили именно потому, считали евразийцы, что несли в своей идеологии элементы, близкие народным представлениям о справедливом государственном устройстве. Попытки построить новое государство, не несущее идейного разрыва между «верхами» и «низами», заслуживают внимательного изучения. По мнению евразийцев, «коммунисты… являлись бессознательными орудиями возрождавшейся государственности»^[91]. Революция в России, по их мнению, «свелась к обобщению и обустроению традиционно-русского централизма и этатизма»^[92], преимуществами которых они считали «возможность ставить и разрешать большие задачи, а также осуществляемое в ней первенство общего дела перед личной корыстью»^[93]. Народную стихию, выплеск веками сложившейся ненависти барина к мужику большевики организовали и направили на строительство новых форм государственности. А главная заслуга молодой Советской власти в том, что она защитила территориальный суверенитет и государственную целостность России-Евразии, так как хищническое отношение союзников и готовность глав новоявленных правителей России грозили разделить страну на отдельные части. Поэтому большевики, по мысли евразийцев, представляют собой «тот кристаллизационный центр, вокруг которого создался новый правящий слой»^[94], так как именно они являются главными проводниками народной воли, народных потребностей, здоровых традиций и новых форм государственности, которыми считаются Советы рабочих, крестьянских и солдатских депутатов.

Эту форму демократии евразийцы определяли как наиболее соответствующую народным ожиданиям и устраняющую опасность западной демократии с господством политиков-профессионалов, что гарантирует личную, а не программно-бумажную связь с правительством и личную ответственность депутата перед тем, кто его выбрал. Евразийцы подчеркивали, что достоинства Советов были сразу же оценены народным сознанием, именно этим объясняется популярность лозунга «Вся власть Советам!» и победное шествие Советской власти по всей стране. «Мы подчеркиваем связь советской системы с бытовым демократизмом, снимающим наконец психологический антагонизм между барином-интеллигентом и мужиком»^[95]. И этот феномен евразийцы объясняли «исключительной государственной мудростью» русского народа, который в достаточно короткие сроки смог наметить новые формы государственности.

Особое значение евразийцы придавали военной мощи нового государства, органической связи армии и с народными массами, и с государственным строем и политикой государства, высказываясь против аполитичности армии и исповедуя принцип политического воспитания в армии. Как известно, уже в январе 1918 года В.И. Ленин подписал декрет о создании РККА и был создан затем Всевобуч, система всеобщего военного обучения трудящихся.

Положительным образом оценивали евразийцы и нововведения большевиков в сфере образования и воспитания подрастающего поколения, уничтожение «беспринципного либерализма» предшествующих эпох, считая, что сфера образования – безусловная область государственных интересов, поскольку «государство тратит на народное образование свои средства и заинтересовано в результатах своих трат и усилий, а не в создании никому не нужного «человека вообще» или «образованного индивидуума. Государство обязано определять цели и задачи образования своими государственными целями»^[96]. Поэтому воспитание и образование молодежи должно быть направлено на активное участие в жизни страны.

Евразийцы считали, что революция выявила и до некоторой степени устранила противоречия, разрывающие русское общество, а слом старых форм государственности открыл потенциальные возможности для построения нового государства. Отсюда вытекает не ослабевающий на протяжении многих лет интерес евразийцев к советской государственно-правовой доктрине, который основывается на том, что необходимо принять революцию и установившийся строй как свершившийся факт и определить, в чем заключаются достоинства и недостатки нового режима.

Недостатки нового режима евразийцы видели в том, что в отдельных областях продолжается курс прежней антинациональной политики. Если царское правительство входило во всевозможные «священные союзы», тратило массу денег и человеческих жизней на укрепление чужих монархий, то нынешняя власть тратит деньги на коммунистическую пропаганду и поддержку рабочего движения ради укрепления солидарности пролетариата всех стран и поддержку «мировой революции». СССР, как и императорская Россия, становится прибежищем для политических авантюристов всех мастей, презирающих русский народ и его коренные интересы. Как и при Петре, оскорбляется и унижается русское прошлое, традиции, нравственные и религиозные устои.

Евразийцы предостерегали новую Россию от вмешательства в европейские дела, от желания видеть своим соратником европейский пролетариат, который якобы поможет в борьбе с международным империализмом. Именно поэтому, по мысли Н.С. Трубецкого, европейцы, поначалу с опаской и тревогой, наблюдавшие процессы, происходящие в современной России, все чаще начинают одобрять советскую власть, так как она разрушает духовные устои и национальное своеобразие русской жизни, а это выгодно Западу. «Затаенной мечтой всякого европейца является полное обезличение всех народов земного шара, разрушение всех своеобразных и обособленных национальных обликов и культур, кроме одной, европейской»^[97]. Осуществление этой мечты, насаждение «общечеловеческой» культуры, которая по сути является романо-германской, приведет к тому, что все народы мира станут европейцами второго и третьего сорта. В современном мире это принято называть «глобализацией».

Евразийцы не отождествляли новый правящий слой, образовавшийся после революции, с большевистской партией, оценивая коммунистическую идеологию как стоящую на пороге гибели: «…коммунистическая идеология несомненно и окончательно погибает, увлекая с собой и социалистические идеологии вообще. Ее гибель угрожает гибелью и большевистской партии… С гибелью же большевистской партии, если она не будет заменена, связаны серьезные опасности для всего нового правящего слоя, для создавшихся новых форм государственности и для нормального развития самой Евразии-России»^[98]. Подобная оценка коммунистической идеологии сохранялась у евразийцев на протяжении всего существования движения вплоть до его распада. Так, в статье 1937 года «Упадок творчества», Н.С. Трубецкой, критически оценивая положение в СССР, все еще связывал надежды на улучшении ситуации с заменой марксизма евразийской идеологией^[99].