Марьям
– Мы можем закончить с этим быстро? У меня скоро самолет.
Сидящий напротив почтенного вида мужчина откладывает стопку медицинских документов, складывает пальцы перед собой и внимательно смотрит в мои глаза.
– Торопитесь к семье? – спрашивает он.
Что-то в его голосе сразу дает понять, что этот вопрос он задает далеко не каждому пациенту.
– На работу.
– Понятно. – он кивает. – Значит, ваши близкие сейчас далеко?
– Вы даже не представляете насколько. В чем дело?
Хмурится. Набирает в грудь воздуха.
– У вас рак, Марьям.
Что?
– К счастью, диагноз поставлен своевременно. По вашему случаю я уже консультировался с доктором Уилсоном, он – один из лучших онкологов страны. Для него будет большой-шой-шой-шой…
Сознание тонет в белом шуме. Он продолжает что-то говорить, а я сижу напротив, смотрю сквозь его фигуру и абсолютно ничего не слышу. Потом звуки его голоса снова пробиваются через окутавшую меня завесу.
Но тишина нравилась больше.
– Да. Хорошо. Спасибо. Я поняла. Скиньте все подробности мне на почту.
Хватаю сумку.
– Марьям, подождите!
Уже у самого выхода из кабинета оборачиваюсь.
– Сейчас вы отрицаете…
Но я не отрицаю.
Сначала подумала, только этого мне и не хватало. Но через пару мгновений настигло озарение: иначе быть просто и не могло. После всего, что раз за разом обрушивалось на мою голову, должен последовать и финальный, заключительный аккорд, обязана быть какая-то вишенка на торте. Логично, даже предсказуемо и врач на самом деле не нужен. Я должна была догадаться обо всем сама, без анализов, исследований и многочисленных консультаций. Но по каким-то причинам ни утренняя усталость, ни выпадающие волосы, ни даже постоянная боль не заставили задуматься всерьез.
Я вообще не забивала голову своим состоянием, а действовать начала, только получив недвусмысленный приказ «выздоравливать». Дьявол свидетель, я всегда подчинялась Их приказам беспрекословно. Но единственный, что оказался в моих собственных интересах, выполнить уже не могу. Наверное, в этом тоже есть что-то закономерное, чувствуется какой-то запоздалый жизненный урок.
Сижу в аэропорте с телефоном в руках. Милтон говорил, это называется тремор, но думаю, мои пальцы просто дрожат. Максин как обычно не считает нужным ответить матери или просто не обращает внимания на звонок. В надежде привлечь внимание, звоню и сбрасываю снова и снова. Должно быть Эмерик знает, как у нее дела. Эмерик коротко перечисляет какие-то сухие факты, а после должен узнать, как я себя чувствую, но хотя голос мой звучит намеренно более слабым, его интересуют только бумаги по разводу.
Входящий звонок. Максин? Доктор Уилсон. Долго рассказывает, как важно начать своевременное лечение, наверное, использует все известные ему психологические уловки, но ни одна из них не достигает цели.
Я ведь не дура. Прекрасно понимаю и сама.
И все равно слушаю внимательно. Мне нравятся заботливые звуки его голоса, нравится обстоятельное, задумчивое молчание, что воцаряется после моих коротких ответов. Но задолго до того, как начинается посадка на рейс, нам приходится попрощаться.
В самолете я оказываюсь в кресле у прохода и все мое внимание поглощает встроенный в спинку монитор. На расчерченном в клетку поле случайным образом переливаются красивые, разноцветные шарики. Расставив в правильном порядке, их нужно заставить исчезнуть и тем самым заработать несколько очков. Мне удается изрядно поднатореть в этом искусстве, но заглянув в таблицу рекордов, я обнаруживаю цифры настолько шокирующего масштаба, что целой жизни не хватило бы вписать свое имя в этот список.
А целой жизни у меня и нет. Большую же часть того, что было, я потратила задолго до того, как мне поставили диагноз.
Как отреагирует Ян? Не свернет ли мне шею, дабы видом своей паллиативной морды, не смущала монополию Хозяев на ужас перед преждевременной смертью? Наверное, сообщу ему только если спросит сам. А там уже будь, что будет.
Не стану лечиться. Может, мне разрешат провести последние пару месяцев вместе с Максин. Буду готовить ей завтраки перед школой и отвозить на занятия, затем встречать. Вместе делать домашние задания, гулять по вечерам, а на выходные ходить развлекаться. Заведем щенка. Будет весело.
Пока однажды ее не встретит кто-то другой.
– Что надо? – сухо спрашивает Милтон, бросив на меня странный, но будто бы заинтересованный взгляд.
Роняю дорожную сумку на гладкий больничный пол.
– У меня рак.
Падаю в его объятия. Не крепкие, даже не особо искренние, но этого достаточно, чтобы начать лить первые из великого множества слез, чей бурный поток, наконец иссякнув, заставляет почувствовать себя на пару килограммов легче.
– Ты уверена? Это окончательный диагноз? Не возражаешь, если я гляну на медкарту?
Я не возражаю. Ночую у него и впервые за долгое время засыпаю без таблеток.
Утром возвращаюсь к себе и своим обязанностям, от которых вскоре отрывает Салазар.
– Мы знаем о твоей болезни, Марьям.
Ну и что теперь?
Покорно жду оглашения приговора.
– Когда ты собираешься начать лечение?
Милтон уговаривал почти всю ночь и в конце концов я смирилась с мыслью, что попробовать все-таки должна.
– Через пару дней, когда доставят препараты.
Он отвечает взглядом и в лучшие времена такой взгляд заставил бы почувствовать себя умственно-неполноценной.
– Ты уверена, что хочешь заниматься этим здесь?
Нет, бункер пока еще не стал для меня родным домом, да и само лечение тут ни при чем. «Не бойся, я о тебе позабочусь…» – тихо прошептал Милтон уже под утро и только в тот момент я почувствовала, что действительно хочу начать.
– Что же, разумность этого решения пусть остается на твоей совести. – кивает Салазар.
На следующий день привозят препараты: холодные на ощупь, запаянные стеклянные ампулы с прозрачной, зеленовато-ядовитой жидкостью. От одного взгляда на них кожа на спине покрывается мурашками. Уже завтра токсичная субстанция хлынет в мое тело, смешается с горячей кровью и потечет по венам, проникая в каждую клетку каждого моего органа.
Голова кружится, к горлу подступает тошнота.
– Готовься. Это будет… Болезненно. – говорит Милтон, глядя на ампулы будто завороженный.
Позже вспоминаю его слова. Болезненно? Нет.
Мучительно.
Теряю в весе на глазах, а волосы выпадают клочьями. Кожа пожелтела, лицо покрылось огромными фурункулами. Из зеркала на меня смотрит уродливая, костлявая старуха.
Прошу Милтона его снять.
– Нет. Я хочу, чтобы ты смотрела на себя каждый день.
– Зачем? Как это мне поможет?
– Просто смотри. Ты поняла меня?
Не поняла. Но все равно слушаюсь. И каждое утро мы стоим перед зеркалом до тех пор, пока слезы не заливают мое лицо сплошным соленым потоком.
Если он говорит, значит так нужно.
Его забота ненавязчива, едва ощутима. Он поправляет постель во время моего сна, порой, просыпаясь, я обнаруживаю рядом пару конфет или небольшое количество фруктов. Однажды он даже набрал букет пожухлых луговых цветов, что росли недалеко от бункера. Я не могу есть угощения и плохо чувствую запахи, но с нетерпением жду таких появлений.
А когда я готова сдаться, мы разговариваем и силы появляются снова:
– Я хочу, чтобы ты боролась, Марьям. Отдала себя целиком. Пока ты не выжата до последней капли, я не позволю тебе сдаться. Пока твое сердце бьется, пока в твоей жизни остается что-то, кроме боли, ты должна страдать. Раньше я тебе не отпущу.
Мерат
На протяжении всей охоты мы с моими парнями должны были тусоваться вместе с Генералом и его выродками, а это место я обнаружил случайно, наткнувшись на гараж забитый машинами глашатаев. И внутрь меня не пустили, хотя даже в бункере я могу идти куда хочу и ограничен только желанием спокойно спать по ночам.
Сквозь залитое потоками дождя стекло тачки и окуляры бинокля едва различаю несколько фигур, что сидят на ступенях у дверей старого театра и по очереди прикладываются к бутылке. Мои собственные запасы сократились более, чем наполовину и это пока единственный результат долгих наблюдений.
Один из охотников пытается встать, поскальзывается и задевает другого. Расстояние слишком велико и обильно сдобренный выпивкой мозг сам собой дополняет реальность звоном битого стекла. С минуту оба размахивают руками, тычут друг в друга пальцами. Потом свой выбор делает третий. Виновного – как и они сами, я уже забыл, который из них кто – скручивают и укладывают на ступени. Усевшись ему на спину, не спеша закуривают. И снова я не вижу, но чувствую, как дергается его тело от прикосновений к выбритой башке кончика зажженной сигареты.
Бинокль отскакивает от пассажирского сиденья и сваливается на грязный коврик.
Я знаю, зачем ты там сидишь, говорит театр. Хочешь, расскажу тебе, какие еще катастрофы обрушатся на твою совесть, а так же эту несчастную землю и людей, которым не посчастливилось считать ее своей? Хочешь узнать, когда заткнуть уши, в какую сторону не смотреть ради сохранения последних остатков самоуважения? Давай, иди сюда. Я покажу.
Спрашиваю, станет ли мне от этого лучше.
Театр заливается демоническим хохотом и летящие из его пасти слюни заливают лобовое стекло каплями дождя.
Я все еще в своем уме. Просто нажрался.
Надо отлить.
Снаружи слишком холодно и мокро, я тяну до последнего, но ливень только усиливается. Пригнув голову, кидаюсь к ближайшему подъезду.
Отряхиваю волосы, вытираю залитые водой очки.
Почти над ухом раздается громкий, хриплый кашель. К этому моменту я уже успел расстегнуть молнию, а потому намочил в основном белье.
Даже в темноте легко разглядеть его бледный затылок и дебильные татуировки. Он сидит за дверным проемом, спиной ко мне и с упоением возит пальцем за щекой.
Делаю пару беззвучных шагов, заглядываю через плечо.
– Ага, попался наркоман!
Он пробивает башкой потолок и катится куда-то в сторону, а порошок рассеивается на грязном полу редкими микроскопическими кристаллами.
Заржав, теряю его из вида, а когда нахожу снова – он уже пришел в себя. Его взгляд становится злым и пушка выскальзывает из кобуры. Щелчок предохранителя. Моя осталась в машине.
Пожалуй, не так уж и смешно.
Но жизнь не протекает перед глазами. В замедленной съемке поднимается его ствол и замирает перед моим носом, подрагивая в его нетвердой от ярости и страха руке.
Через секунду охотник меня узнает. Услышат ли выстрел его «товарищи»? Окажут ли ему услугу, прикончив на месте? А если повезет, как тщательно станет искать меня Ян?
Ответы он находит быстро и они его не устраивают. Снова щелчок и рука бессильно падает.
Я не завидую ублюдку. Не знаю точно, что они делают с теми, кого ловят на употреблении веществ. На первый раз, вроде бы, могут выжечь ноздри или сотворить еще что-нибудь столь же безобидное. С рецидивистами поступают строже.
– Вставай. Не боись, я свой.
Он поднимается.
– Чего хочешь?
– Расслабься.
– Нет. Договоримся.
Я плохо знаю охотников, но хорошо представляю образ их мышления – подобных утырков не редкость встретить в нормальном человеческом обществе. Последняя такая встреча закончилась для меня частичной потерей зрения.
– Договоримся, деньги есть! – повторяет отморозок.
Они привыкли договариваться. Договориться – значит проявить силу и почувствовать ее в ответ. В этом почти математическая изящность: чем сильнее давишь, тем глубже выгибается, но если надавить недостаточно, гнуть будут уже тебя. Вот, что значит договариваться – найти баланс, не середину, а точку, в которой усилия стоят результата.
– У меня своих хватает.
– Нет! – его голос срывается. – Не говори им! Много заплачу!
Его ноздри уже украшены старыми, но так и не зажившими до конца ожогами.
– Да не скажу я.
– Чего хочешь?
– Ничего. Ничего мне от тебя не надо.
– Тогда зачем следил?
– Не следил я. Отлить сюда зашел.
Я собираюсь уходить, уже у выхода из подъезда, слышу его голос:
– Эй! Ты, это… Буду нужен – найди.
– Да кому ты там нужен…
Его глаза сужаются, он снова показывает зубы.
– Не выделывайся, узкоглазый. Жизнь – сложная, не знаешь, откуда вцепится. Меня зовут… – сначала думаю, он чихает, но нет, это его имя. – И я свои долги не забываю.
Брызги воды летят за шиворот. Он уже пришел в себя и обожженные ноздри ритмично раздуваются на не по-летнему холодном воздухе. Все еще ждет подвоха. Не верит, что может быть иначе. И в этом он прав.
– Хочешь выпить?
Возвращаемся в машину и разливаем джин по пластиковым стаканчикам. Не дожидаясь меня, он залпом опрокидывает себе в глотку, несколько секунд болтает во рту и наконец выносит вердикт:
– Хорош.
Расплывается в широкой отмороженной улыбке.
– Не пробовал?
– Пробовал. Но мы обычно это… Как оно называется? На картошке. Да.
– Самогон что-ли?
– Ну.
– Вам пить тоже нельзя?
– Нее, пить можно. – ухмыляется. – Когда никто не видит.
Снова тянется к бутылке и я не останавливаю. Мой стакан почти полон.
– Не скучно тут зависать, пока остальные развлекаются?
Косой, недоверчивый взгляд.
– Скучно? Не скучно. Холодно, да. Мокро. А тебе, узкоглазый, лучше подальше держаться. Не от меня, я-то свой, я не обижу. Но тут такое делают, что тебе не надо.
– Да, я в курсе.
– Нихера ты не в курсе. – усмехается охотник – Я знаю, кто твои друзья. Но знаю, зачем ты здесь. Ради денег. И твои друзья это знают. Ты все равно навсегда чужой. Ты – не ур-сакх.
Главное, продолжать улыбаться. Если что, всегда можно задушить его и спрятать где-нибудь в подвале. Если он не окажется сильнее… Ур-сакх смертельно опасны в рукопашной схватке, их жизнь – бесконечная череда драк и поножовщин. Но мы сидим в машине и дождь по прежнему лупит по крышам. Услышат ли выстрел его товарищи? Захочет ли Ян вытаскивать меня на этот раз?
– Так, значит? А что если я скажу тебе, что Она сидела прямо здесь, в моей тачке, а?
Отморозок отрывается от бутылки и несколько секунд пялится на меня исподлобья.
– Она много где сидела. Поди устала вот и села. – бормочет он и тут же бросает молитвенный, раболепный взгляд на заднее сиденье.
– Она говорила со мной.
– Врешь! – он дергается будто от удара и несколько капель джина расплываются на замшевом сиденье.
Смех. Картинный взмах рукой.
– Нет, не махай мне тут. Что она тебе такому сказать могла, что? Что эта страна пропиталась кровью на сотню лет вперед. Что подобное тянется к подобному, а потому ее снова затопит кровью и снова завалит мясом. Что порох будет висеть в воздухе, а выжившие – стоять по колено в трупах.
Он пялится на меня, не моргая, и вены пульсируют на его висках.
Пусть попробует не поверить. Мой ствол лежит под сиденьем. Я могу прострелить ему ногу и получить пару лишних секунд, чтобы засунуть пушку прямо в пасть – размазать башку по всему салону. Надежный вариант. Правда, тачку придется списать. А если стрелять в сердце? Даже смертельно раненым он представляет смертельную опасность.
Охотник откидывается в кресле и снова прикладывается к стакану.
– Не каждый говорил с Ними. Очень немногие. Я – никогда.
– Да говорю ж, брат, я свой.
Он что-то ворчит на своем. Ухмыляется и наливает нам обоим.
– Так что, они решили там что-будь?
– Решили, не решили, не нашего ума дело. Но я тебе скажу: ждать недолго. Скоро мясу покажут его место. Каждый ур-сакх, да даже и ты, сможет пойти, куда захочет, и взять, что пожелает. И мясо слова не пискнет, понимаешь? Вот тут повеселимся.
– Да когда это еще будет….
– Скоро будет, скоро, я тебе говорю! Питомники знаешь?
– Какие питомники?
– Обычные. Где я рос. Знаешь, ну?
– Ну.
– Вот, питомники. 30 лет назад их было 3. 100 лет назад их было 3. Их всегда было 3, потому больше не надо. Но недавно их стало 50. Я это знаю, дружок мой был в одном из них, строил тамошних ублюдков, понимаешь? Но самих ублюдков мало кто видел. Они не выходят. Они все еще там. Ждут, пока понадобятся. Их сотни тысяч. Это армия. У нас будет армия, узкоглазый.
В салоне похолодало. Выпивка больше не греет.
– Ну, поглядим. – давлю из себя улыбку и отворачиваюсь, чтобы не видеть его предоргазменную рожу.
– Поглядим, поглядим. Нихера ты все-таки не в курсе. Они там не решают, будет или нет. Они решают: завтра или послезавтра.
Отморозок больше не выдал ничего интересного, но ушел не раньше, чем выхлестал весь джин. Напоследок он еще раз назвал свое имя и я забыл его с чистой совестью, зная, что все равно не смогу произнести.
50 питомников. И каждый доверху наполнен кровожадным биомусором, только и ждущими вырваться наружу и просто начать брать.
Хотел бы я тоже стать тупым и жестоким отморозком. Ведь это совсем не сложно – таких хватает даже среди моих парней, а годы, проведенные в имперской армии, должны были выжечь из моего сердца любые намеки на гуманизм. Увы, этого не случилось и я оказался перед лицом трагичного, если не сказать позорного факта.
Пират из меня получился бы хреновый. Я вовсе не безжалостный морской волк.
Снова выхожу отлить, а по дороге к тачке кто-то ставит подножку, но вокруг пустота, а я – по уши в каком-то дерьме, джинсы и рукава насквозь коричневые, в ботинках хлюпает, то же и за шиворотом.
Оттираю куртку. Штаны, пожалуй, проще выбросить.
Снова заваливаюсь в салон. Пора возвращаться, наверное, меня скоро должны хватиться, но почему бы не полежать пару минут с закрытыми глазами? Могу себе позволить.
Просыпаюсь через много часов, а дождь будто и не прекращался. Второпях доезжаю до позиций, но там только горы мусора, следы шин в глубокой грязи и абсолютная пустота.
Охота закончилась. На телефоне без пропущенных.
***
Хочу на море.
Почти прямой хайвей разрезает пашни надвое и растворяется у самого горизонта. Только моросящий дождь, да бесконечные линии лесополос, пересекающих плодородные почвы каждые несколько сот метров, слегка ухудшают обзор и не дают заглянуть в совсем далекую даль. Представляя собой одно из чудес человеческой изобретательности, эти полосы необходимы для защиты посевов от степного ветра, что иначе давно рассеял бы весь чернозем. Но богатство почвы сохранили и приумножили: всего год назад здесь росла пшеница и урожай обеспечивал потребности многих миллионов людей по всей планете.
Теперь на этой земле посеяна только смерть. Изуродованные обгоревшими скелетами военной техники минные поля простираются на сотни квадратных километров, а сам автобан почти уничтожен. Спасибо парням из охранки, мое зрение не позволяет различить на таком расстоянии трупы. Просто знаю, что они есть, что нет им никакого числа и все гниют в земле. И царские и имперцы. Одни головой на запад, другие на восток.
Объезд займет слишком много времени и дорога к морю для меня закрыта. Гадая, сколько десятилетий уйдет обезвредить таящуюся в почве взрывчатку и вернуть семьям останки погибших, я двигаюсь в противоположную сторону.
По бокам мелькают поселения и почти все они стерты до основания, а те, что чудом смогли избежать разрушения войной, не обошла стороной Большая Охота. Они тоже безжизненны и хранят лишь следы разорительного нашествия ур-сакх.
Ехать приходится медленно. За окном грязь, трупы, серость и прочая тоска. Дороги раздолбаны, местами перегорожены, а куда направляться, я представляю слабо и движение продолжается в неспешном, зигзагообразном ритме: обычно куда-то в стороны от предполагаемой точки назначения, иногда назад, но чаще все-таки вперед и это меня устраивает, поскольку в тачке тепло, сухо и, главное, обнаружились забытые запасы джина.
Вернее, устраивало поначалу. Будто без того не достаточно уродливые, в последний час руины и вовсе приняли гротескные, даже людоедские черты. Похожие на монстров, они скалятся на меня с обеих сторон дороги, иногда раздваиваются прямо на глазах и оглашают окрестности жутковатым, заунывным воем.
Вроде бы и ветер кричит, но нет. Я точно знаю, что это проделки витающих средь развалин призраков. Когда-то господь сотворил их по образу и подобию своему, а затем выплеснул в сортир словно стайку надоевших аквариумных рыбок. Конечно не без причин, рыбки – те еще суки. Поэтому и не сдохли. Сквозь килотонны дерьма просочились через канализацию и выплыли в океан. Отряхнули плавники, пораскинули своими рыбьими мозгами и поняли, что в дерьме-то плавалось полегче. Ну и засрали весь океан.
Только господь такого не планировал. Да и вообще океан делал чисто для себя, порелаксить после трудовых будней. И он запечатал их сердца. Теперь, окончив свой мирской путь, лишенные ада или рая, они скитаются по земле и вымещают тоску и злобу – сводят с ума тех, кому только суждено пополнить ряды обреченных на вечное страдание.
Но я им не по зубам. Бестелесные и – что бы это слово ни значило – эфемерные ублюдки знают это сами. Они только пытаются закосить под матушку-природу, чтобы я не вылез из тачки и как следует не надрал их паранормальные задницы. Им не удастся. Не настолько уж я нажрался.
Но призраки не унимаются и в конце концов их вой достает окончательно. Не знаю, как не додумался раньше, но я врубаю музыку и дорога сразу становится веселее. Наполную выкрутив громкость, отбиваю ладонями незамысловатый ритм и напеваю заученные до дыр слова.
Увы, то ли тачка обладает куда более чутким слухом, то ли уши у нее расположены снаружи, но призраки по-прежнему действуют ей на нервы, заставляя вставать на дыбы, испуганно всхрапывать и сползать в кювет.
В очередной раз мы умудрились увязнуть по уши в каком-то болоте и не смотря на полный привод я битый час ерзаю колесами туда-сюда. Едва оказываюсь снаружи, становится ясно, в чем на самом деле проблема: щупальцы. Они вылезли из грязи, вцепились в мою колесницу присосками и теперь медленно утягивают в трясину. Наивно было думать, что призраки действуют в одиночку, но без сомнения именно они являются мозговым центром дьявольского синдиката. Погрозив кулаком, я достаю мачете и крошу скользких тварей, пока пот не заливает глаза потоком. Но даже лежа в грязи бездыханным слоем, их покрытые слизью обрубки представляют из себя препятствие. Только забив под колеса нарубленных в ближайших зарослях веток, удается вернуться на дорогу.
Но призраки не отстают. Осмелев, подобравшись вплотную, витают на расстоянии вытянутой руки и стекла запотевают от их морозного, замогильного дыхания.
Почти не различая дорогу в подступающей темноте, я едва смог бы обогнать бегущего человека и наверное поэтому от глаз не укрылся внезапный преследователь. Он несется следом подскакивает над землей, будто грязный футбольный мяч и в наступившей между треками тишине, я отчетливо слышу его тонкий, задиристый лай.
– Эй! Привет, приятель! – кричу, вылезая наружу.
Увидев меня, щенок поскальзывается, перекатывается через голову, снова вскакивает на лапы и замирает на месте. Его хвост напряженно подергивается, а сопливый, черный нос колышется по ветру.
– Иди сюда!
Я зову, подманиваю рукой, но он поджимает огромные, несоразмерные с головой уши и пятится, не спуская взгляда таких же комичных, перепуганных глаз.
Достаю пачку сухариков, что должны были стать моим ужином и один из них падает на асфальт в сантиметрах от его морды. Через пару секунд слышится задорный хруст и вот уже щенок скачет у моих ног, закидывает лапы на колени и трется о грязные джинсы.
– Как тебя зовут? А? Давай, признавайся. Хочешь поехать со мной, хочешь? Как тебя зовут, дружище?
Щенок топчется по моим ботинкам, повизгивает и видимо это означает полное согласие и я готовлюсь подхватить его за тощие бока и закинуть в машину. А потом поднимаю глаза.
Она стоит в нескольких метрах, пытается отдышаться. Пялится на нас чистыми, голубыми – точь в точь как у щенка – глазами, что будто приклеенные сидят на выжатом, чумазом лице. Одна рука висит плетью и посинела, одежда порвана, на штанах засохшее пятно крови. Сколько ей? Не больше 14, хотя за слоями грязи и пережитого с трудом угадываются еще недавно бывшие совсем детскими черты.
– Эй…
Я делаю шаг, непроизвольно протягиваю руку и в тот же миг она срывается.
– Стой! Призраки!
Щенок все еще путается под ногами, я наступаю ему на лапу – он с визгом бросается в сторону. Но девочка… Секунду назад она стояла передо мной, усталая и запыхавшаяся. И вот уже из-за полуобвалившейся кирпичной стены доносится стремительно угасающий топот невесомых ног.
Конечно ребенок физически не способен убежать от взрослого мужика, тем более матерого следопыта. Но собственные ноги предательски заплетаются, а шаги ее становятся все тише.
И ей удается. Ни девочки, ни щенка. Их будто не было, а вокруг на десятки квадратных километров только хаос и тотальное разорение. Не важно. Я чуть было не похитил ее друга, наверное последнего. Я их найду. На мне и так достаточно грехов, дайте искупить хотя бы тот, которому не было суждено случиться.
Глубокая ночь.
Хочу жрать, насквозь промок, но во рту все равно сушняк. Все еще шатаюсь по окрестностям. Взбираюсь на вершины многометровых развалин и пытаюсь докричаться до той, чьего имени не знаю; просвечиваю фонарем канализационные коллекторы и прочие дыры, где могла спрятаться если не девочка, то хотя бы щенок.
Возвращаюсь к машине. Отдохнуть и попить нормальной воды. В свете фонаря мелькают шины, покрытые глубокими рублеными отметинами.
А были ли эти двое? Или привиделись мне так же, как привиделись призраки, щупальцы и прочая пьяная шиза, что давно выветрилась из головы?
Сажусь на капот, надолго прикладываюсь к бутылке, доедаю давно отсыревшие сухарики, что оставил под открытым небом много часов назад.
– Простите, вы случайно не видели моего сына?
Старуха вышла откуда-то из темноты, неслышно подкралась почти на расстояние вытянутой руки и остатки моего ужина рассыпаются по дорожной грязи.
– Что?
– Я слышала, вы кого-то звали, а значит тоже кого-то ищите. Вы случайно не находили моего сына?
Она завернута в длинную черную куртку, из под невзрачного платка выглядывают несколько полуседых предяй. Но голос звучит моложе, чем казалось сначала. Никакая она не старуха – я хорошо вижу ее уставшее и покрытое свежими морщинами лицо. Еще вчера ей было около 40 или даже меньше и только сегодня стукнуло под 60.
– Здесь нет ничьих сыновей. Вам лучше поискать в другом месте.
– Нет. Он командовал взводом. Мне сказали, они сражались где-то здесь.
– Это было давно. Сейчас бои проходят дальше к северу.
– Вы так думаете?
– Я это знаю.
На минуту или больше это вводит ее в ступор и она стоит передо мной, покачиваясь, то ли на ветру, то ли от усталости и тяжелых раздумий.
– Поищу и здесь, раз уж все равно пришла.
Отворачивается и делает шаг в темноту.
– Вы никого не найдете. Я могу подвезти вас до города.
– Не стоит. Но если вы не собираетесь ехать прямо сейчас, я поспала бы в вашей машине.
– Располагайтесь.
– Спасибо. Вон там еще посмотрю.
Женщина скрывается где-то среди развалин. По-прежнему сидя на капоте, я слышу, как она заглядывает под каждый камень. В прямом смысле этих слов. Потом появляется снова, проходит мимо и бросает на меня долгий странный взгляд. Прячется на заднем сиденье.
– Здесь довольно холодно.
– Сейчас включу печь.
– Не думаю, что это поможет.
– В смысле?
– В том смысле, что здесь не хватает тепла.
О…
Я просыпаюсь уже засветло от головной боли и пересохшего горла, болтаю рукой по сиденью в поисках полоумной, но пальцы впиваются в пустоту и это странно, потому что ложе наше не то чтобы необъятное. Нахожу очки и несколько раз обхожу вокруг машины. То ли судьба у меня в последнее время такая, то ли место проклятое, но снова я пытаюсь докричаться до человека, чьего имени никогда не знал.
Еще раз обхожу окрестности, взбираюсь на самый верх полуобвалившейся многоэтажки, но все вокруг заволокло промозглым рассветным туманом. Кажется, даже собственный голос не способен пробиться сквозь его завесу и не покидает границ поля зрения. Возвращаюсь к тачке и снова осматриваю колеса. Вчерашний день сливается в памяти в дешевый наркоманский сюжет, бесшовно перетекает в позавчерашний, а далее во всю прожитую жизнь. Долго трясу головой, выковыриваю из глаз какое-то дерьмо. Умываюсь последними остатками чистой воды, залезаю на водительское сиденье и спешу убраться, пока судьба не разбросала на моем пути очередных безымянных.
Не скоро, но бесконечный хаос за окном сходит на нет. Я наконец добираюсь до города, куда не дотянулись лапы ур-сакх и почти не пострадавшего от военных действий. Крупный административный центр, за последние полгода он сменил свою юрисдикцию уже дважды. В последний раз это произошло буквально на днях, а потому атмосфера царит своеобразная.
На въезде огромный билборд с изображением императора. Казалось, его должны были спалить намного раньше и только подъехав вплотную, вижу, что руками неизвестного, но талантливого художника, картина оказалась дополнена: у самых уст Его Священства красуется гигантских размеров член.
Сам город встречает уже привычными противотанковыми ежами, спрятанными во дворах зенитными комплексами и оповещениями о лимитах у банкоматов. Набиваю карманы. Их не оттягивает, как прежде, но жжет и жжет неприятно.
Ищу более изощренные способы развеяться.
В клуб меня не пускают. Не помогают деньги, которых для этого более чем достаточно, не помогает и ксива – не стали на нее даже смотреть.
– Вали отсюда, бомжара, будь ты хоть генералом – внутрь не войдешь! – скулит какой-то утырок на входе и по его взгляду я сразу понимаю, в чем на самом деле кроется проблема.
Не тратя время на бесполезные разговоры с расистами, продолжаю поиски, но выясняется, что это был последний работающий ночной клуб.
Покупаю в ларьке пиво и пью на ходу, наслаждаясь забытым ощущением ровной, чистой поверхности под ногами и солнечного света, что согревает затылок. Поглядываю на раздетого до трусов парня, что крепко примотан к дереву скотчем.
Картину проясняет висящая на его шее табличка «мародер».
– Пить хочешь? – зову я, приподняв бутылку, но парень лишь пялится на меня недоверчивым взглядом.
Вытаскиваю кляп и прислоняю горлышко бутылки к его губам. Много выпить не даю.
– Что, братка, мародер?
Кивает.
– И зачем? Чего тебе не хватало-то?
– Так это… – его лицо искажается печатью тяжелых раздумий, но быстро светлеет. – Семью кормить надо, во!
– Работу бы нашел, семью кормить.
– Да какая сейчас работа?
– Что, и в армии работать не дают?
Он дергается и корчит вполне искреннюю гримасу.
– Не платят в твоей армии!
– Серьезно?
– Да! Офицерам платят, танкистам. Саперам платят. А пехота сосет.
– Ну, понятно.
Снова запихиваю кляп в его пасть и делаю несколько шагов прочь.
Разворачиваюсь.
– Держи, братка, семью покормишь.
Карманов у него нет и после нескольких секунд раздумий почти вся моя наличка находит убежище в его трусах. Он что-то мычит мне вслед, дико вращает глазами и я в общем-то догадываюсь, чего от меня хочет, но моя работа на этом выполнена.