Отмечая событие, снова напиваюсь в какой-то дыре, уже на выходе пробую познакомиться с девчонкой и узнаю новое матерное слово. Не удивительно – за весь день я встретил лишь косые взгляды, один из расистов даже обслуживал мой столик. А я ведь был в этих краях всего пару лет назад. Но каким-то образом местные успели превратиться в прожженных ксенофобов.
В пространных рассуждениях об этой метаморфозе и несправедливости окружающего мира я не заметил наступления вечера, и того факта, что понятия не имею, где оставил машину. Укладываюсь на первую попавшуюся скамейку и кладу под голову куртку.
Просыпаюсь в кромешной темноте. Холодные капли барабанят по крышам и моим щекам. Наверное, пора отыскать тачку. Впрочем, под лавкой тоже сойдет.
***
Прихожу в себя от резкой боли в груди и мелькающего перед глазами ботинка.
– Встань.
Голос вроде бы знакомый, но бошка трещит, болит все тело, я пытаюсь встать, но проклятая лавка со всей дури лупит по затылку и перед глазами снова надолго расползается грязь.
– Встань. – повторяет голос.
Снова удар по ребрам. Хватаясь за землю и отплевываясь от попавшей в рот пыли, наконец принимаю вертикальное положение.
Взрыв.
А может и не взрыв – мне просто кажется, но что-то сверкает в глазах, клацают зубы и я снова где-то внизу, чувствую, как полыхает левая половина лица и вкус собственной крови на губах.
Какой-то предмет падает на землю на расстоянии вытянутой руки. Сквозь повисшее перед глазами марево узнаю свои очки.
Ян. Только теперь вижу его лицо. Лицо человека, который никогда не получал по морде. И это надо исправить.
Нас разнимает военный патруль. Сначала что-то орут, потом пытаются растащить, но кто-то из них тоже получает и тогда звучит выстрел.
Ян отступает, сплевывает на землю кровью. Поворачивается к солдатам:
– Валите отсюда.
Тянет руку нагрудному карману.
– Вижу оружие! – визжит один из патрульных.
Совсем молодой пацан, из тех, что не успел побывать на фронте.
Выстрел.
Ян поднимает на стрелявшего удивленный взгляд. Роняет ксиву. Не падает – складывается, оседает на землю и остается сидеть прижимая руку к расползающемуся на боку кровавому пятну.
– Мы из охранки. Центральное подразделение. Идиоты.
Патрульные смотрят на меня. И без того бесцветные лица сереют еще больше. Кто-то поднимает упавшее удостоверение. Матерится.
Пятью минутами позже мы трясемся в машине скорой помощи.
– Больно? – участливо спрашивает женщина-фельдшер, но Ян отвечает взглядом, от которого она спешит отпрянуть.
Я знаю этот взгляд. Он хочет убивать.
– Выглядишь, как бомж. – говорю, ткнув пальцем в его джинсы, покрытые пятнами крови из моего предположительно сломанного носа.
И почему-то женщину это жутко веселит.
– От меня хотя бы мочой не воняет. – шипит Ян.
– Могу это исправить, если дама отвернется.
Он усмехается, его лицо теплеет.
– Ты меня под монастырь подведешь.
– Нихера, ты сам виноват!
– Нет, я не об этом. – он вздыхает и тут же кривится, как делают это люди со сломанными ребрами. – Ты меня убиваешь. Что за хуйня с тобой происходит?
– Потом поговорим.
Надеюсь, потом не наступит никогда, но Ян через боль приподнимается и долбит кулаком по перегородке между салоном и водителем.
– Останавливай!
– С дуба рухнул, братка? – отзывается тот с добродушным смешком.
– Останавливай, я сказал!
– Пожалуйста, успокойтесь! – кричит фельдшер.
Ян тянется за стволом. Женщина охает и прикрывает лицо руками. Секундой позже машина замирает на обочине и мы остаемся вдвоем.
– Ну и что ты устроил?
– Что с тобой происходит?
Теперь он не успокоится пока мы не поговорим. Или пока не прострелит мне башку. Наверное, этот момент уже близок. По позвоночнику пробирается неприятный, скользкий холодок.
– Не знаю… Просто все это… Это для меня слишком, понимаешь? Я не хочу в этом участвовать.
– Ты не участвуешь. Это было бы без тебя, это продолжится, если ты исчезнешь. Ты думаешь, что бросаешь ветки в огонь, но это не так. Он горел, горит и будет гореть без твоего участия. То же касается меня, то же касается бу-уда-бар. Это пламя греет нас, но мы его не поджигали. Ты понимаешь?
– Нет, мужик, не понимаю. Это просто слова. А дела… Я сотнями отправляю людей… На корм чудовищам. Не тупорылых, грязных овцепасов, а нормальных людей, таких же, как я. Как ни повернись – я все равно крайний.
– Они в любом случае мертвы. Их судьбы предрешены задолго до твоего вмешательства. Не ты, так другой, не другой, так третий, но этим бы все равно кто-то занимался.
– Ага. Но занимаюсь именно я.
Он снова ложится и прикрывает глаза.
– Не думал, что это когда-нибудь станет твоей проблемой. Почему ты не можешь быть как все?
Это хороший вопрос. Почему я не могу сделать, как все? Почему не могу схватить свою совесть за горло и не совать в нее мягкие, хрустящие банкноты, пока она не начнет хрипеть и задыхаться, пока наконец не посинеет и не затихнет? От осознания своей неспособности к столь простым вещам хочется кричать.
– Не знаю.
Я считал себя пиратом. Верил, что у всего есть цена, что все продается и покупается. А теперь узнал, что раньше ничего и не продавал.
Повязки давно пропитались, багровые капли стекают по пальцам Яна и падают на пол. Напоминание о том, чем скреплена заключенная мною сделка.
– Ты сейчас кровью истечешь.
– Ладно. Зови этих.
Нас довезли до больницы и Яна отдали хирургам.
Щедро улаживаю возникшее по дороге недоразумение с помощью больничного банкомата и отправляюсь искать свою машину, но обнаруживаю, что остался еще и без ключей.
Ян в порядке: пуля прошла на вылет, порвала мышцы и пару сосудов, но не задела ничего важного. Он переночевал в больнице, а я в каком-то дешевом клоповнике – меня реально всю ночь жрали клопы, и следующим утром мы уезжаем.
– Ты не туда свернул. – говорит он.
– Хочу кое-куда заехать.
– Куда?
– Не важно.
Руины за окном обретают знакомые черты. Не без труда, но я все же узнаю место, где недавно встретил щенка. Туман успел развеяться и с высоты все тех же развалин глазам предстает безлюдный и разоренный край. Мой крик проникает до самых отдаленных его углов, но ответом, как и прежде, остается тишина.
– Ты кого звал? – спрашивает Ян, дождавшись внизу.
– Девочку.
Его глаза лезут на лоб, дыбом встают короткие волосы.
– Какую девочку? До горячки допился?
– Отвали. Просто девочку.
– Зачем?!
– Помочь хочу.
Он жмурится, долго массирует переносицу, наконец снова поднимает взгляд.
– Ты что, здесь ее встретил?
– Ну.
– Давно?
– Не знаю. Пара дней, может.
– И чего тогда не помог?
– Убежала.
Он качает головой и отворачивается. Кажется, слышу, как скрипят его зубы:
– Она могла уйти за десятки километров.
– Или у нее где-то здесь убежище.
– Убежище? Убежище? Ты просто… – он несколько раз сжимает и разжимает кулаки. – Просто оглянись вокруг.
– Не нравится – бери ключи и уебывай.
Он усмехается. Сплевывает на землю.
– Буду в машине. Возвращайся, как задолбаешься.
Я возвращаюсь через пару часов.
Дальнейшая дорога протекает в молчании. Почти у самого бункера он бьет меня в плечо.
– Эй! Скоро все изменится.
– Я знаю. Не думаю, что мне станет легче от таких перемен.
– Что ты знаешь? От каких – от таких?
– Ходят слухи. Среди охотников.
– Среди них всегда хотя слухи. – он презрительно кривится.
– Про питомники?
Отвечает не сразу.
– Нет.
И отворачивается.
– Охотники что-то знают, но ни черта не понимают. Их этому не учат. Что бы они ни болтали – это просто фантазии. Скоро все станет по-другому, я обещаю. А этого… – он махнул рукой за окно. – Больше не будет.
– И какой ценой?
– Большой. А когда было иначе?
– Понятно.
– Какая разница, какова цена? Важно, что ты покупаешь. Разве нет? Денег-то завались, а?
Он усмехается. Снова удар в плечо. Несколько секунд ждет, потом отворачивается.
– В конце концов все будет к лучшему. Я обещаю. – говорит, вернув на лицо привычную восковую маску.
Я плохо помню куда ведет дорога, вымощенная благими намерениями, но, кажется, ничего хорошего на той стороне ждать не стоит.
– Ну и что вы покупаете?
– Я не должен этого говорить.
– Почему?
– Это касается внутренних дел Семьи.
– Ну и что? Ты же знаешь, я всех достал. Сливать некому, если с тобой что случится, меня в лучшем случае зарежут. Просто скажи, чего ждать. Мне надо знать.
Он молчит и я уже думаю, что ответа не будет.
– Войны. – наконец говорит Ян.
– Чего?
– Войны между бу-уда-бар.
– Серьезно? Из-за чего?
– Вопрос выживания. Все это, – он кивает за окно, – слишком большой риск. Риск, которым мы не управляем. Мир изменился, будущее стало слишком непредсказуемым. Но старшие разжирели, ослабли и не хотят ничего менять. Столетия прошли с тех пор, как кто-то из них в последний раз выходил на охоту. Их власть ведет нас к гибели.
– И что теперь делать?
– Тебе – не дергаться и сидеть ровно. Все будет решаться в семейном кругу.
– А если вы проиграете?
Он пожимает плечами.
– Можешь приготовить сумку.
Мы оба знаем, что это не спасет.
Я молча кручу руль еще несколько километров. Мелькающая перед глазами бесконечная череда фонарных столбов и линий дорожной разметки успокаивает.
– Ладно. Сорри за все это.
– Все норм.
– Как дела у Зои? Созналась наконец?
Качает головой.
– А чего сам не поговоришь?
– Пока рано. Пристанет с расспросами. Не стоит ей говорить.
– О чем?
– Что это не ее ребенок.
– Чего? – сотню метров лечу по встречной, но в этот раз дорога абсолютно пуста. – В смысле? А чей?
– Нин Сикиль.
– О… Ясно.
Так и знал, что надо спросить о чем-то другом.
Марьям
Не вылезаю из кровати. Физически на это неспособна. Иногда глотаю по чайной ложке что-нибудь безвкусное, потом валяюсь на полу в обнимку с унитазом, изливая содержимое и без того пустого желудка. Рвота заканчивается, тошнота остается. Лежу на холодной каменной плитке, ощущаю тяжелые уверенные шаги и крепкие мужские руки, что подхватывают мое невесомое тело, бережно возвращая в теплую кровать.
Открываю глаза. Каменный пол, унитаз, привкус желчи на губах и грязные, засаленные волосы. От кровати по прежнему отделяют долгие метры.
Преодолеваю. Как же хочется умереть.
Просыпаюсь.
Сквозь полусомкнутые веки едва успеваю различить нависшее надо мной перепуганное бледное лицо, но стоит разлепить глаза – оно растворяется и только скрип входной двери заставляет усомниться в нереальности момента.
С прикроватного столика смотрит пара помятых, оранжевых – чуть ли не до боли в глазах – мандаринов, наверное, самых ярких предметов, что довелось увидеть за последние несколько недель.
Заходит Милтон и не взглянув на меня швыряет их в мусорное ведро. Хочу возмутиться. Из пересохшего до боли рта срывается только жалобный шепот:
– Что ты делаешь?
– Нельзя.
– Разве не ты их принес?
– Нет.
– А кто?
– Не знаю. Наверное, чертова Зои. Скажу ей больше к тебе не лезть.
– Не надо…
Качает головой.
– Надо. Завтра еще один сеанс.
Кое-как доползаю до ведра. Один из мандаринов оказывается слегка заплесневелым, но есть я и не собираюсь – поворачиваю испорченной стороной к стене, смотрю и вдыхаю цитрусовый аромат пальцев до тех пор, пока последние его нотки не растворяются в горьковатых миазмах подземной больницы.
Конечно, это Зои. На столь романтичный шаг Милтон просто-напросто не способен. А Зои… На всей Земле не найдется человека, которому это несчастное создание не подаст руки на пороге смерти. И даже старая стерва вроде меня оказалась достойной сочувствия в ее странном, наивном мирке.
Как хочется увидеть Максин… Вернуться домой хотя бы на денек, взять за руку и повести по аллее в парк, покататься на аттракционах, посидеть в тени деревьев и поесть мороженого. Но, наверное, не получится, ведь это уже было и было слишком давно. А волшебные, навсегда отпечатавшиеся в памяти моменты прошлого, имеют свойство не повторяться никогда. Ей уже не нравятся те аттракционы. Совсем скоро она начнет носить вульгарную подростковую одежду и гулять с мальчиками.
А рядом не будет никого, кто мог бы привить ей хороший вкус и рассказать о самом важном.
Как скоро Эмерик найдет себе другую?
Милтон возвращается, в его руке блестит очередная токсичная ампула.
– Нет.
– Что значит «нет»?
– Я больше не хочу.
Его лицо становится жестоким.
– Ты уже это говорила раньше.
– Нет. Раньше, я говорила, что не могу.
– Значит, это все, на что тебя хватило?
– Спасибо, что был со мной. Спасибо за все, что для меня сделал.
– А как же твой жизненный принцип? Ведь если долго ждать – обязательно произойдет что-то хорошее.
– Наверное, произойдет. Не для меня.
Он улыбается.
– Я думал, ты окажешься крепче. Но рак ведь – не грязное белье твоих хозяев, не так ли?
– Пожалуйста, перестань. Не поможет. Хотя бы сдохнуть я заслуживаю не от этой отравы.
Улыбка становится шире, его лицо сияет ощущением абсолютного триумфа.
– Не заслуживаешь.
– Что?
– Это час расплаты, Марьям.
– Расплаты?
– За твои грехи.
– Я не понимаю…
– Конечно, не понимаешь. И в этом вся суть тебе подобных. Тех, на ком держится существование… – Милтон жмурится, набирает в грудь воздуха. – Бу-уда-бар. – наконец говорит он.
И оглядывается на дверь. Застыв на месте, чего-то ждет, но ничего не происходит и тогда, навиcнув над моей кроватью, он начинает говорить.
Говорит долго, раскрасневшись, почти крича, исполняет будто заранее заготовленную речь, кричит что-то про искупление и возмездие, называет себя мстителем, несет черт знает еще какую чушь, но все слова я пропускаю мимо ушей – вот-вот сверкнет в его глазах задорная искорка, скажет мне: все это не более чем глуповатый розыгрыш, он хочет сподвигнуть меня на продолжение борьбы.
– Ответь мне, Марьям. – говорит Милтон, наконец переведя дыхание. – Хотя бы на пороге смерти, уже переступив одной ногой адские врата, чувствуешь ли ты ответственность за все, что происходит в этих стенах?
Я все еще пытаюсь высмотреть эту искорку.
– Нет? Я так и думал.
Он отворачивается.
Вскрывает ампулу.
И заполняет шприц.
– Милтон… Что ты делаешь?
– Видишь ли, раньше лекарство поступало в организм через капельницу. Это занимало часы. Посмотрим, что станет с твоим телом, когда я вколю его прямо в сонную артерию.
– Зачем?
– Зачем? Я приговариваю тебя к смерти. А теперь закрой пасть.
– Милтон…
– Заткнись.
– Милтон, пожалуйста, просто задуши меня!
– Закрой, сука, пасть!
Мои волосы трещат и вырываются с корнем, мы боремся, он открывает рот и крупные капли слюны срываются на мое лицо. Я тоже кричу, но ничего не слышу, почти не вижу и не могу сопротивляться всерьез. Миллиметр за миллиметром игла приближается к моей шее.
Но вдруг распахивается дверь – и мы замираем в застигнутых позах.
На пороге Шкура.
– Помоги мне!
– Нет! Помоги мне! Она сумасшедшая. – кричит Милтон, но голос срывается на визг.
Шкура делает шаг. Милтон бледнеет, выпускает мои волосы. Появляется нож – Милтон вскрикивает, роняет шприц, на полусогнутых ногах отскакивает к стене и вскидывает трясущиеся ладони.
Все происходит слишком быстро. Я не могу уследить за движениями ножа и только ловлю зрением последовательные стоп-кадры: вот он зажат в руке, бледной и костлявой, и вот уже по рукоять погружен в докторский халат.
С искаженным от боли и ужаса лицом, зажмурившись, Милтон цепляется за плечи своего убийцы. Не успеваю считать багровые пятна – одно за другим они расползаются на его одежде, их много, наверное, уже больше 20, а нож все продолжает двигаться в умелых, отработанных движениях.
Тело сползает по стене и валится на пол.
Я никогда не видела столько крови.
Шкура отступает. Смотрит на меня. Затем снова на тело.
– Мне хана. Я труп.
Его скулы дрожат, глаза бегают по комнате, нож выпадает из руки, такой же алой как и половина моей палаты.
– Что?
– Я – труп.
Он тычет пальцем в лежащее у его ног то, что еще недавно было человеком. Человеком, которого я знала, с которым спала, ругалась и вместе принимала пищу. Человеком, который хотел меня убить.
– Так нельзя. Он заставит меня сожрать собственные кишки…
Его трясет. Он плачет. Нас обоих трясет.
– Не неси чушь. Он был предателем. Ты защитил меня и своих хозяев. Ты сегодня герой.
Он не верит. Забивается в угол, поджимает колени и обхватывает голову руками.
Дотягиваюсь до телефона. Звонок кому-то из глашатаев – не понимаю, с кем говорю, но приходит Салазар.
Бросает косой взгляд на Шкуру, потом обращает внимание на необъятное кровавое море. Не от большого интереса – чтобы не испачкать обувь. Слушая мой сбивчивый рассказ, поднимает с пола ядовитый шприц и долго изучает взглядом.
– Ясно.
И уходит. Появляются несколько ур-сакх, берутся за кровать и куда-то меня катят. Сквозь отражение в лампах я вижу алые следы, что оставляют их подошвы на больничном полу.
Наверное, меня хотят вышвырнуть на помойку, но позабыли предварительно задушить.
И вот уже полуслепые бункерные крысы снуют по моему телу, щекочут тонкими лысыми хвостами и крошечными лапками, остервенело впиваются острыми зубками в пальцы ног. Одна запрыгивает прямо на живот, проползает между грудей и долго топчется по горлу. Наконец вгрызается в нижнюю губу.
Или мочку уха? Уже слышу их восторженный, оголодавший писк. Но пунктом назначения стала моя квартира.
Доползаю до туалета, затем обратно. Наверное, это занимает часы. Мне не хватило ума захватить снотворное и остается только сверлить взглядом упаковку. Штук двадцати должно хватить, но сил на еще одно путешествие просто не осталось.
Появляется Салазар. Зачем-то набирает несколько пробирок моей крови.
Что будет, если съесть все таблетки разом?
– Это что? – спрашивает, проследив за моим взглядом.
– Снотворное.
– Он тебе дал?
Киваю.
– Я забираю. Еще что-то он давал? Лекарства, выпивка, угощения, духи, одежда? Любая мелочь, даже шарф или белье.
Наверное, это какой-то способ предать имя Милтона анафеме, а может, Салазар думает, что я захочу повеситься на кружевных трусах. Но я не могу ничем порадовать, качаю головой и он уходит.
Сколько же вещей в моем гардеробе, на которых можно повеситься.
Зои приносит другие таблетки, долго пялится и наконец, запинаясь, выдает:
– Боже, он же маньяк! В голове не укладывается… Как ты себя чувствуешь?
Прекрасно, Зои, прекрасно.
Ее округлившийся живот… Она сглатывает, натужно хихикает и выдавливает из себя крайне неловкое:
– А я вот растолстела, сама не знаю от чего. А вроде кручусь, как белка в колесе.
И тут же выскальзывает вон. Наедаюсь снотворного. Не сплю, но и не бодрствую.
Кто-то мягко, но настойчиво трясет за плечо. Голова трещит, во рту слишком сухо и в глазах двоится.
Снова Салазар.
Изучает меня взглядом, исчезает, появляется снова с чашкой воды и его ладонь поддерживает мой затылок, пока я кашляю и захлебываюсь после первых же глотков. А потом он говорит и слова его до невозможного странные:
– Прости меня, Марьям. Я совершил ошибку.
– Что?
– Я слишком сильно на него надавил и он сорвался на тебе. А теперь готовься к поездке. Тебя отвезут в нормальную клинику.
– Нет. Я больше не хочу химиотерапию.
– Какую химиотерапию?
Наверное, кто-то из нас двоих окончательно слетел с катушек.
– От рака?
Несколько секунд он молчит, его глаза теряют холод и непроницаемость.
– У тебя нет рака. Ты здорова. Если не считать того, что несколько месяцев принимала яд.
– Нет-нет. Яд был от рака. Химиотерапия. Врачи сказали, что у меня рак.
– Врачи ошиблись. Он травил тебя и травил давно. Яд был в снотворном.
Яд был в снотворном?
– Но…
– Достаточно. Поговорим, когда тебя поставят на ноги.
Зои
Незыблемые законы биологии гарантируют человеку право быть уверенным, что жуткое чудовище не вылезет из него на свет. И пусть таких законов существует немало, но все же меньше, чем хватило бы мне для полной уверенности. Увы, законов, что могли бы гарантировать малышу жизнь, полную любви и доброты не существует вовсе.
А время уходит сквозь пальцы, словно песок.
Украдкой, словно вор, дрожащими руками перелистываю всю доступную медицинскую литературу. И вот он, нужный раздел, вот они запретные, самой природе отвратительные знания, но книга вырывается из рук и отлетает в сторону. Каким же образом подобная мерзость посмела прийти в мою грешную голову?
Стою на развилке и с каждым прожитым днем время неумолимо приближает к его развязке. Сама мысль о том, чтобы позволить малышу окунуться в царящие вокруг ужасы, заставляет возвращаться к книгам. А те, в свою очередь, снова приводят к стыду. Порочный круг. И выход из него лежит далеко за пределами простых, даже банальных вещей, что можно рассудить одним лишь здравым смыслом.
Шаги Салазара стихают за дверью и мы наконец вдвоем.
Они долго рассуждали, где была допущена ошибка и в конце концов сошлись, что Милтона стоило прикончить сразу после рождения.
Всего лишь жестокая и злая шутка. Никто не станет убивать младенца. Но откладывать больше некуда. Уж очень не хочется, чтобы он узнал об этом из чужих уст. Не трудно ввести в заблуждение мужчин, что могут порой оказаться до смешного слепы. Свободная одежда и плохое освещение отлично справлялись со своей задачей долгое время, но с каждым днем им приходится все труднее. А этот взгляд Марьям… С ней фокус не прошел.
– Я хочу тебе кое о чем рассказать, но мне немного страшно.
Он оборачивается и смотрит на меня внимательным, теплым взглядом.
– Разве ты сделала что-то, что может мне не понравиться?
– Наверное, нет. Нет.
– Тогда тебе не о чем переживать.
– Я просто не знаю, что ты об этом подумаешь. И что случится потом.
– Тогда почему бы тебе наконец во всем не сознаться и не развеять опасения? – спрашивает он с легкой улыбкой.
Остается только набрать в грудь побольше воздуха, крепко зажмуриться и на одном дыхании произнести:
– Я беременна!
Я снова открываю глаза. На его лице искреннее и светлое изумление.
– Правда? Я думаю, это чудесно.
– Честно?
– Конечно!
В тот же миг я оказываюсь в крепких объятиях и камень, многие месяцы лежавший на плечах, начинает рассыпаться на глазах.
– Мне все еще немного страшно.
– Чего ты боишься?
– Ну… Того, что будет дальше. Что будет с нашим малышом.
– У нас еще будет время продумать его жизнь на много лет вперед.
– Но… Он ведь не станет таким… Как все эти? Как ур-сакх?
– Нет! – он фыркает и поджимает губы, будто я произнесла нечто до ужаса глупое, например, призналась что боюсь книжных корешков. – Поверь мне, ни в одной из бесконечного множества альтернативных реальностей не существует ни единого шанса, что он станет одним из них.
Он говорит очень уверенно и я поверила с первых звуков его голоса, но все равно хочу убедиться еще чуточку сильнее.
– Честное слово?
Ян закатывает глаза.
– Дети таких, как я, не становятся такими, как они.
– А какими они становятся? Кем он станет? – в сердце разгорается очень теплое и трепетное чувство, которым невозможно не поделиться. – Было бы здорово, если бы он стал врачом!
– У меня есть высшее образование. Салазар почти врач, кажется, химик-фармацевт, так что в этом нет ничего невозможного.
– Значит, ты думаешь, он тоже станет глашатаем?
Ян равнодушно пожимает плечами.
– Пока еще рано решать его судьбу.
– А твои родители решали твою? Они довольны, кем ты стал?
– Не знаю, Зои. Они много лет как мертвы.
– Тебя воспитали другие глашатаи?
Ничего не изменилось, его лицо по прежнему полно тепла и любви, но вдруг начинает больше походить на маску, а объятия холодеют.
– Меня воспитала Нин Сикиль, Зои.
– Понятно.
Я отстраняюсь и задираю футболку на его талии, провожу пальчиком по бледно-розовой поверхности свежего шрама – косые мышцы живота резко и красиво сокращаются.
– Болит?
– Нет.
– А чего дергаешься?
Он снова теплеет.
– Щекотно. Слегка. Ты хорошо справилась.
Я тоже так считаю.
Он лежал на кушетке, прикрыв глаза, с каменным лицом и, казалось, понятия не имел, что в тот самый миг я медленно, сантиметр за сантиметром вытягивала из него метровый шмоток окровавленного бинта. Мерат сидел на полу с бутылкой какой-то выпивки и благодаря ему я узнавала об огнестрельных ранениях все, что только можно о них узнать. Включая и то, почему некоторые головы при попадании пули взрываются, а другие нет. Оказывается, все дело в пороховых газах: если выстрел произведен вплотную, они проникают в рану следом за снарядом и резко повышают давление, настолько, что черепная коробка не выдерживает и может даже разлететься на куски.
Несмотря на обилие крови, кровавых подробностей и алкоголя этот момент отдавал почти семейным теплом и уютом.
– Не злись на меня, ладно? Я просто хочу понять мир, который ждет нашего малыша.
– Этот мир мало чем отличается от того, в котором росла ты.
– Неправда. Ненавижу, когда ты так говоришь.
– Потому, что правда. Выглядит по-другому, но под капотом все то же самое.
– Ага. Кроме пришельцев.
На самом деле отличий более чем достаточно, но для красного словца хватит и одного. Я действительно ненавижу такие разговоры. Каждый раз они заканчиваются тем, что я чувствую себя дурочкой или еще противнее – начинаю думать о мире и о людях хуже, чем они есть на самом деле.
– Как ты себя чувствуешь, работать в состоянии?
– Конечно. Пока даже не думала о том, чтобы прекратить.
Он явно хочет сменить тему, но пусть даже не надеется. Когда речь заходит о малыше, так легко от меня на отделаться.
– Хорошо. Значит, ты теперь за главную.
– Что??
– Ну, твой начальник подал в отставку, а больницей должен кто-то заниматься.
– Но… Я ведь даже не врач! Я ничего не умею!
– Значит, есть повод научиться.
Он вроде бы улыбается, но всем своим видом дает понять, что говорить больше не о чем. А я остаюсь с чувством, будто меня обвели вокруг пальца. Все равно бросаюсь в больницу. Упахиваюсь так, что к концу дня падаю без сил и моментально отрубаюсь, да так, что впервые за долгое время не вижу снов.