Бросаюсь к телефону. Холодный, полумеханический голос со странным акцентом долго и монотонно озвучивает названия блюд и продуктов. Большую часть из них я встречала только в кино, а о существовании иных и вовсе не подозревала до текущего момента. Когда в голове становится мутно от осетрины и омлетов из черепашьих яиц, я набираюсь смелости остановить говорящего и прошу макароны с сосиской.
Больше всего на свете я мечтаю о самой что ни на есть обычной и заурядной сосиске. Но странная на вид и будто немая разносчица еды приносит что-то совершенно невообразимое. Увы, не чувствую ничего общего с тем, что покупала я в магазине рядом с домом, когда возвращалась из колледжа, едва волоча ноги.
И вкус проходит мимо. Еда лишь утоляет голод, но не приносит свойственного ей чувства сытого удовлетворения и покоя.
С такой проблемой я не раз сталкивалась в своей жизни и все они решаются ударной дозой сладостей. Но беспокоить сотрудников снова и так быстро мне неловко.
Сижу в кресле. Хожу по комнате кругами. Одним глазком поглядываю в пустой и мрачный коридор. Укладываюсь на небольшой и очень жесткий диван – не ложиться же без спроса на чужую кровать.
Просыпаюсь спустя много часов. На часах ранее утро, я по-прежнему одна. Завтракаю овсяной кашей с изюмом.
Снова брожу кругами. В который раз обыскиваю ящики и шкафы. Не нахожу ничего, что могло бы прояснить мое положение, ответить на висевшие в воздухе вопросы или рассказать хоть что-то о человеке по имени Ян.
Хорошо бы принять горячую ванну. Долго рассматриваю в зеркале странные отметины на своем горле и ограничиваюсь лишь коротким душем: уж очень не хочется, чтобы он застал меня посреди процесса.
Когда каждая мелкая деталь моей темницы выучена наизусть, я снова хочу есть. Не столько от голода, сколько от скуки.
В этот раз непременно дослушаю занудный голос до конца. Как всегда переоцениваю свое терпение. Набираю целую гору каких-то вкусностей. И все они оказываются совершенно не тем, чего требует душа.
Пью чай и мысленно вспоминаю все, что успела почерпнуть из учебников. Наверное, выпускные экзамены в этом году пройдут без меня.
Снова хожу кругами, кругами и еще раз кругами.
До самой ночи так никто и не пришел.
Марьям
Весь вечер сижу у телефона, в пол уха слушая доносящиеся из ноутбука новостные сводки. Спокойнее было бы убить время чем-то из бесчисленного множества фильмов или, прости Господи, сериалов, но нет ни малейшего желания выбирать из них один единственный, а, самое главное, я так давно не проводила время подобным образом, что это стало казаться моветоном.
Надо бы еще раз навестить Зои, но девочка ясно дала понять, что не нуждается в моем обществе. И в глубине души я могу ее понять.
Продолжаю пялиться в экран. Уже ближе к ночи изображение перемещается в студию и серьезные, хорошо одетые люди с умными лицами обсуждают вероятность начала ядерной войны.
Выключить, захлопнуть крышку? Не потому, что эта тема меня не интересует, нет. Она пугает до чертиков. Но даже в столь жутком аккомпанементе мелодичные звуки родной речи все равно звучат лучше того собачьего карканья, что приходится слушать в последние годы от большей части окружающих меня… Людей. Пусть хоть сегодня побудут людьми.
А телефон по прежнему молчит. Конечно, никто не мешает позвонить и самой. За последние месяцы я почти смирилась с необходимостью поступать именно так: первой говорить «привет», задавать вопросы, далекие от вещей, что на самом деле происходят в жизни моих любимых, получать короткие, лишенные эмоций ответы и не иметь никакой возможности поделиться кошмарными событиями моей собственной жизни. Довольствоваться лишь звуками их голосов.
Я все равно люблю такие разговоры.
Но именно сегодня хочу почувствовать себя по-прежнему желанной.
Телефон молчит. Наверное, где-то взорвалась бомба и повредила вышку. Впрочем, я знаю, что на самом деле это работает не так. Пора готовиться ко сну. Увы, с последней таблеткой снотворного я расправилась буквально вчера. Ну почему, почему я не вспомнила об этом днем? Придется опять идти к Милтону, смотреть на его мерзотную, надменную рожу и второпях изобретать бессмысленный колкий ответ на очередную порцию насмешек.
Заснуть без помощи таблеток? Мой организм все еще способен справиться со столь нетривиальной задачей.
Словно в насмешку, голоса в ноутбуке на миг смолкают и снаружи доносит шквал визгливых воплей. Ур-сакх сходят с ума в ожидании охоты: носятся по коридорам, калечат друг друга и орут. Но хуже всего, что их крики я понимаю.
Они как дети. Не те, что сидят на детских площадках в смешных шапках с помпонами, играют с песком и размахивают пластиковыми совочками. Другие. Которые воровали, поджигали волосы своим сестрам и мучили животных, а теперь, обритые наголо, проводят остатки детства в заведениях с зарешеченными окнами и большими красными кнопками под столом каждого учителя. Детства, которое никогда не имело места быть.
Никто не рискнет ко мне приставать, но я все равно кладу в карман электрошокер и отправляюсь по пустым, погруженным в полутьму коридорам.
Крики становятся громче. Обретают ритм, сливаются в унисон. Теперь это музыка. Не классика, и даже не хип-хоп – уродливая содомистическая ария, полная первобытного восторга и упоения самыми отвратительными формами насилия.
Через пару сотен шагов из-за поворота появляется и оркестр: вопящая, беснующаяся толпа, в центре которой, на забрызганном кровью полу катаются две бледные, полуголые фигуры.
Месят друг друга кулаками, душат, впиваются зубами. Под их ногами мелькает… Что это? Вырванный человеческий глаз? Нет. Так не бывает. Мне показалось. Мне просто показалось.
Бьющаяся в экстазе масса не обращает на меня внимания. Протискиваясь на цыпочках вдоль стены, ускоряю шаг и растворяюсь в следующем коридоре. Напрасно пытаюсь вытрясти из головы вид окровавленного глазного яблока. Того, которого не было. Того, что просто привиделось.
Лифт приходит быстро, но лучше бы я ждала хоть час.
Внутри кабины уже знакомая официантка хорошо проводит время с двумя татуированными телами: тихо постанывает, под звуки ритмичных шлепков и тяжелого мужского дыхания. Одно из тел – Шкура.
Увидев друг друга, мы застываем. Через мгновение его морда озаряется мстительным выражением. Он сально ухмыляется, складывает губы в трубочку и несколько раз причмокивает.
Пытаюсь отвернуться.
Он наконец отрывается от официантки, делает шаг в сторону и демонстрирует содержимое своих спущенных штанов. Скалится, манит меня внутрь кривым пальцем.
– Да ты совсем охренел?!
Нимало не смутившись, скот продолжает полировать меня свинячими глазками, двигает тазом, тычет себе в пах и трясет членом.
Я наконец осиливаю скрыться из поля его зрения, через секунду снова слышатся шлепки: громче и быстрее, стоны сменяются повизгиванием. Зажмуриваюсь, затыкаю уши, но звуки уже пустили корни где-то в глубинах моего мозга и нет от них никакого спасения. Через минуту створки лифта смыкаются, но я уже знаю, что за картины будут преследовать меня в кошмарных снах ближайшие несколько недель.
Следующий лифт отправляет на нужный уровень в одиночестве и пространство наконец погружается в тишину. Больница встречает атмосферой кладбищенского покоя. Чем глубже – тем ближе к Ним.
Из мусорного ведра у входа в кабинет Милтона свисают изорванные, перемазанные кровью куски белой ткани. Мысленно ставлю галочку напротив мелкой необычной детали больничного интерьера.
Его кабинет пуст.
Зову врача по имени и пара разбуженных криком ур-сакх тут же поднимают вой, их стоны дополняются звяканьем наручников.
Я нахожу врача по запаху табачного дыма и не сразу узнаю в обычной одежде. Он лежит на кровати уставившись в потолок и даже не поворачивает головы. Пепельница наполнена до краев.
– Какого черта ты молчишь?
Не отвечает.
– Мне нужно снотворное.
Не глядя кивает на стоящий поблизости пузырек.
Забираю лекарство и на ходу проверяю этикетку: с придурка станется подсунуть мне слабительное.
Уже у самого выхода из отделения в глаза снова бросается мусорное ведро. Вытаскиваю и расправляю изорванную окровавленную ткань – его халат.
Наверное, я могу сделать вид, что меня это не касается. Оно и правда не касается. Но я не могу.
– Опять?
Трясущейся рукой Милтон затягивается и медленно качает головой, выпроваживая меня прочь.
– Нет. – отвечает, увидев, что я не собираюсь уходить.
– Не держи меня за дуру. Что случилось?
Молчит. Я приближаюсь и сажусь рядом на кровать.
– Кто это сделал? Ты должен сказать глашатаям.
Бросает на меня короткий, затравленный взгляд и снова отводит глаза. Нетвердой рукой стряхивает пепел себе на одежду.
– Это был Салазар, Марьям. – тихо произносит он.
Салазар… Глашатаи редко проявляют бессмысленную жестокость. Их наказания болезненны для тела и для души, порой чудовищны. Но никогда не являются самоцелью.
Любое их действие, пряник или кнут, всегда преследует одну единственную цель: выжать из человека максимум эффективности, заставить каждый крошечный винтик, каждую шестеренку своего уродливого, человеконенавистнического механизма работать на полную и целиком отдавать себя на благо хозяев.
Тогда, со Шкурой, мне дали пряник. Но тем же вечером, сидя в ванной с бокалом вина, я все равно почувствовала себя грязной, словно свинья. В тот день на меня выплеснули ведро помоев, а после откупились дырявой, насквозь провонявшей салфеткой. И омерзительнее всего, что это работает. Среди ур-сакх ходит легенда о том, что самый жестокий охотник однажды станет бу-уда-бар. Наемным работникам год от года вешают на уши лапшу о безбедной старости и роскошной вилле где-нибудь на пурпурном берегу.
Но, судя по кое-каким архивным накладным, что были написаны от руки на старой, давно пожелтевшей от времени бумаге, количество членов Семьи неизменно вот уже не одно столетие, а мой предшественник умер от инсульта прямо за рабочим столом.
А Милтону дали кнута. На мой взгляд он давно заслуживал хорошей порки. И для начала это известие вызвало слабую, едва тлеющую искру удовлетворения. Но, как и в случае с пряником, она тут же погасла, уступив место пустоте.
– Почему? За что?
– Из-за девки.
– Прости. Я не этого хотела.
– Не извиняйся. Я сам виноват.
– Не говори чепухи! Нет никакой вины в том, что ты попался под руку садиста и психопата!
По-прежнему не глядя на меня, он качает головой.
– Нет. На какой-то миг я забыл, где оказался. Здесь есть те, кому все позволено. И те, кого можно использовать, о кого вытирают ноги. Я ведь хороший врач. Они приходили ко мне… Я помогал. Давал то, что было нужно. Считал это партнерством. Но она ткнула меня моим же шприцем, а потом… Потом просто не захотела в инкубатор. И я решил, что заслуживаю возможность перейти в другую категорию. Стать тем, кто использует. Тем, кто вытирает. Наверное, в глубине души я всегда мечтал о чем-то подобном. О власти. О безнаказанности. Я сам виноват. Пусть этот случай станет мне уроком.
– Будем считать, ты прошел обряд посвящения.
– Я ненавижу это место. Оно делает из меня чудовище.
– Не сдавайся. Не позволяй им превратить тебя в жалкое пресмыкающееся, что готово на любую подлость и не вынимает языка из задницы хозяев, оно того не стоит!
Он наконец поворачивает голову и смотрит мне в глаза.
– Прости меня.
Этот тон… Перехватывает дыхание.
– За что?
– Я не делал твою жизнь проще. Мне казалось, это такая игра: ты бесишь меня, а я тебя. Мы словно сидели по горло в болоте. Унижали друг друга и плескались грязью. Я думал, ты такая же, как они. Не видел, что на самом деле… Ты тоже тонешь.
Наши глаза встречаются и встречаются надолго. Его взгляд скользит ниже, на мои губы, лицо приближается и я чувствую горькие запахи виски и табака, но даже это кажется по-странному притягательным. Острое желание что-то сказать, но в голове до тревожного пусто.
– Извинения приняты. Доброй ночи.
Едва не забыв снотворное, выбегаю прочь.
Мерат
Огненный шар висел перед нашими глазами почти на протяжение всей дороги, но вплотную коснувшись горизонта, утонул в облаках и напоследок затопил лобовое стекло оранжевым заревом. Когда наконец погаснет и оно, попробую заснуть.
Вообще-то, я собирался отоспаться перед охотой, но в последний момент все же расставил приоритеты правильно: смотрел футбол, пил пиво, снова жрал какое-то дерьмо.
Это ничего, еще часок у меня есть. И развалившаяся за спиной суперхищница совсем не помешает.
– Будь осторожнее.
Сначала думаю, Ян говорит водителю, но машина едет плавно, почти бесшумно и бледная морда все так же безукоризненно бестолкова. А в зеркале заднего вида мелькает застывшая в ухмылке пасть.
– Война изменилась. Такого ты раньше не видела. – продолжает Ян.
Она полулежит на заднем сиденье, закинув ноги на колени своему глашатаю и кутается в безразмерную люксовую шубу. Не разбираюсь в мехе, но спорить готов, что представителей этого вида на Земле осталось не больше десятка особей.
Ян достает телефон. Почти касаясь друг друга, двое склоняются над экраном. Я тоже видел эти фотки: десятки обгоревших тел, сожженные машины. Большая часть из тех парней умерли внезапно, толком и не поняли, что произошло. Вот они сидят, с ухмылками чешут бритые головы и наяву видят девок, что гостеприимно распростертыми ногами встречают на подъезде к вражеской столице… И вот их накрывает смерть.
Война действительно изменилась. Утратила ореол героической удали, что был присущ ей с того времени, как сидя на задней парте и рисуя на полях тетради, я воображал себя рыцарем в пуленепробиваемых доспехах и все такое прочее. Не потому, что боюсь испачкать руки или пресытился смертью. И тем более не лишился я чувства той уникальной породы романтики, что заставляет рисковать собственной жопой ради хорошего заработка.
Нет, я точно знаю, что дело не во мне.
Кто не боится умереть, тот не может умереть. Столетиями, сидя в окопах под обстрелами, мужчины повторяли эту изъеденную порохом и железом мантру и в конце концов утопили ее в крови. Она захлебнулась. Она утонула. И богам войны стало плевать на презрение к смерти. Ни мужество, ни расчетливый ум, ни прочие истинно мужские добродетели больше не являются щитом. Слепая удача – единственное, перед чем они почтительно склоняют головы.
А может, война была такой всегда. Может, и нет никакой разницы между оператором бесшумного дрона-убийцы и обернутым в грязные шкуры лучником. Я правда не знаю. Черт бы побрал эти детский годы. Реальность выжигает каленым железом, но наивный, подаренный ими опыт столь же въедлив, сколь и бесполезен. Порой они до сих пор напоминают о себе во снах. Зачем, почему?
На самом деле, я не слишком хотел быть рыцарем. Так, под настроение, хотя доспехи у них и правда ничего. Другое дело – конкистадором. Кто-то восхищается Цезарем, кто-то Наполеоном. А я – Кортесом. Если мужик не побоялся переплыть весь земной шар и всего-то с сотней товарищей поставил раком многомиллионную империю, вместе с процветающим в ней культом человеческих жертвоприношений… Ну что тут можно сказать?
– Никогда. Я не устану говорить об этом никогда. – снова говорит Ян. И улыбается.
Мне редко удается стать свидетелем этих странных, односторонних для меня диалогов. Есть в них что-то отталкивающее. Чувствую себя евнухом, что застыл посреди оргии в хозяйском гареме.
Мои парни думают, Они используют глашатаев потому, что все прочие ниже их достоинства. Но Ян однажды поделился правдой: на самом деле, ни с кем другим бу-уда-бар общаться просто не могут. Даже с другими бу-уда-бар.
О чем говорят эти двое, оставшись наедине? Какая химия происходит за закрытыми дверями? Вряд ли когда-нибудь пойму. Кортес Кортесом, но в ряду моих фантазий самое почетное место занимали пираты. Море, солнце, звон сабель и грохот пушек. Блеск золота, запахи рома и продажных женщин. Вот это вот все.
Увы, морской дьявол давно не принимает резюме и черные паруса вышли из моды столетия назад; космос же не скоро еще раскроет объятия для всякого, кто повесит флаг с черепом на свой гиперпривод. Впрочем, не морским дьяволом едины Силы Зла и даже в столь унылое и в общем-то благополучное время бессовестному ублюдку вроде меня нашлось, кому впарить душу подороже.
Но я все еще думаю заказать шевроны с Веселым Роджером.
Ян опускает стекло и в машину врывается прохладный, сумеречный воздух. Прикрываю глаза и вдыхаю запахи ранней весны: сырые, горьковатые, но свежие и бодрящие. Даже водитель слегка поднимает подбородок, по очереди шевеля обеими ноздрями.
– Пахнет кровью.
Это голос Яна, говорит тоже Ян. Только слова чужие.
– Это странно. – отвечаю, после нескольких секунд раздумий. – Мы пока не приближались к линии фронта, бои проходят дальше к востоку. Здесь до сих пор был спокойный край.
– Старая. Вся страна пропиталась на сто лет вперед задолго до твоего рождения. И та, что еще не пролилась. Подобное тянется к подобному. Эту землю снова затопит кровью и завалит мясом. Порох будет висеть в воздухе, а выжившие стоять по колено в трупах.
Плотнее запахиваюсь в куртку и прячу руки в карманы. Вот уж кто на войне собаку съел. Но спрашивать я не стану, а Нин Сикиль на этом исчерпала свое желание обращаться к посторонним на много месяцев вперед.
Заснуть я так и не смог.
Машина съезжает на проселок, останавливается у лесной опушки и в свете фар мелькают силуэты сотен вооруженных ур-сакх. Из темноты появляется глашатай по имени Салазар, бу-уда-бар, чьего имени я не знаю и здоровенный ублюдок с гладким черепом и лицом, выдолбленным из старого бетона. Он не носит татуировок, не подпиливает зубы, а на вершину иерархии взошел благодаря силе, редкому для его племени наличию мозгов и собачьей преданности своим хозяевам.
Его зовут Генерал и я слышал о нем всякое.
– Все готово к началу. – объявляет гигант и смотрит на меня косым взглядом.
Отвечаю улыбкой.
– Отличная погода. И звезды так хорошо видны. – говорит Салазар, подняв глаза в небо. – Удостоверьтесь, что все пройдет по плану. Мы пока прогуляемся.
Бу-уда-бар и глашатаи исчезают в темноте.
– Я видел твой план, узкоглазый. Он мне не нравится.
Всегда приятно узнавать, что и ур-сакх порой не чужды исключительно человеческие черты, свидетелем которых не раз приходилось становиться и в куда более приличном обществе. Даже если речь идет о расовых предрассудках.
Пожимаю плечами, снова улыбаюсь.
– А что тебе вообще нравится, полковник?
Ян
План действий прост: ур-сакх уничтожат военную технику, встанут в окружение и к ним попадут все, кому не повезет ускользнуть от бу-уда—бар. Нужно лишь дождаться сигнала, но ждем мы уже битый час, а рация по-прежнему молчит.
– Выйди покури.
Шкура вздрагивает, бьет себя по карманам куртки и замирает.
– Я больше не…
Ловит мой взгляд. Едва не растянувшись на земле, наконец вываливается из машины и скрывается в зарослях.
– Мне это не нравится. Все может плохо кончиться.
«Ты прав. Но другого выхода нет.»
– У нас будут проблемы, если станет известно о самом факте этого разговора.
«Просто делай свою работу хорошо и не разводи меня на нервы.»
– Я всегда делаю ее хорошо. Всегда!
Что-то гладкое скользит по щеке и зарывается в волосы. Спустя мгновение издали доносится серия глухих взрывов, настолько отдаленных, что даже местная фауна не обращает никакого внимания, но ее ладонь застывает.
– Готово. – сообщает по рации Мерат.
Сбросив одеяние, Нин Сикиль выскальзывает наружу и растворяется в темноте.
Слишком долго она сдерживалась.
Лес замирает. Минуту назад в ушах звенело от воплей ночных птиц, теперь ни единое живое существо не выдает себя ни звуком, ни движением. У кого были крылья – улетел, кто мог бежать – бежал, оставшиеся зарылись в землю и дрожат. Только давно забывшие свое истинное место в пищевой цепи люди еще не поняли, что должно произойти.
Отдаленный выстрел, затем очереди. Все прочие звуки тонут в зарослях, но я знаю, что сейчас там кричат.
Выстрелы стихают быстро. Из зарослей снова доносятся неуверенные звуки местной фауны.
– У нас уже двести кусков. – говорит Генерал.
– Мусор не тащите. – отзывается Салазар.
Из рации еще долго звучат редкие голоса. Нун Гараш давно закончил, Она по-прежнему где-то там. Только перед самым рассветом я чувствую зов и невидимая нить уводит в глубину леса.
Луч фонаря выхватывает из темноты почерневшие корни и ветки хлещут по лицу. Но как только я добираюсь до окопной линии, идти становится легче – земля здесь вытоптана сотнями пар ног, а заросли частично вырублены.
Тут же и первое тело: мужчина лет 50 с густой бородой и в круглых очках. Его лицо покрыто старыми шрамами ветряной оспы, оружие висит на плече, предохранитель поднят. Ладони гладкие. Не военный. Быть может, преподаватель, возможно, даже профессор – легко представить его в аудитории среди студентов. Смерть настигла внезапно, Нин Сикиль сломала ему шею.
Следующий – светловолосый парень с застывшими, разноцветными глазами и татуировкой на шее. Кольцо на пальце, мозоль на правом запястье – это человек проводил большую часть дня, двигая компьютерной мышью. Горло разорвано, позвоночник сломан. Наверное, больной, потому что она сделала пару быстрых глотков и не глядя отбросила тело.
Дальше – больше. Она успела разобраться еще с десятком, прежде чем свет фонаря наконец блеснул на лежащих в грязи гильзах.
Поднятые по тревоге после атаки беспилотников, они ждали нападения со стороны фронта, готовились отвечать на огонь огнем, но Нин Сикиль шла вдоль укреплений и обычно ей хватало зубов или когтей. Впрочем, встречая редкие попытки организованного сопротивления, она тоже могла взять в руки оружие.
– Эй… Помогите мне. – слышится из траншеи негромкий, натужный голос.
Профессиональный военный. Лицо скрыто за балаклавой, шлем со значком царской армии сполз на бок. Сидит на дне, держится залитыми кровью руками то ли за живот, то ли за лежащий на коленях автомат.
– Сейчас. Отвернись.
– Зачем? – человек с трудом приподнимает голову.
– Тогда не отворачивайся.
Луч света бьет ему в лицо, прикрывая глаза он инстинктивно отнимает руки от оружия. Выстрел. Точно в лоб, в самый центр. Свидетели не нужны, хотя через пару часов сюда все равно придут специально обученные для зачистки отряды ур-сакх. Хочешь сделать что-то хорошо – сделай сам.
Перешагивая через трупы, продолжаю следовать невидимой нити. Где-то впереди среди деревьев мелькает отсвет догорающей военной техники.
Из темноты доносится сбивчивая речь:
– … который на небесах, да светится имя твое, да придет царствие твое, да будет воля твоя на земле и на небе, да светится имя твое, да придет…
Он забился меж торчащими из земли корнями и ритмично подергивает головой в такт дрожащему голосу. Его оружие давно валяется где-то в грязи и, видимо, там же остался правый ботинок. Глаза открыты, но парализованы и лишь едва заметно расширяются зрачки, отвечая свету моего фонаря.
Выстрел.
Чуть позже нахожу ее.
Она лежит, развалившись на освещенной пламенем горе трупов в полтора раза выше моего роста. От близости догорающего рядом танка часть из них тлеет и дымится. Ее тело раздулось вдвое и отекло. Покрытое толстым слоем багрово-черной, уже засохшей крови, оно потяжелело на несколько десятков килограммов и отчетливо возвышается опухший, принявший форму почти идеального шара живот.
Взвалив тело на плечи, я кое-как съезжаю по трупам вниз, делаю пару сотен шагов и поясница отзывается резкой болью.
Наверное, не смогу донести ее до машины.
«Отпусти.»
Держась за мое плечо, она поднимается на четвереньки и по ее телу проходят судороги. Из горла льются утробные звуки надвигающейся рвоты. Она стоит минуту или больше, сотрясается в конвульсиях, оглашает лес хриплым, булькающим ревом. Изо рта бьет алый, разбавленный черными сгустками фонтан. Затем еще один. Земля становится красной и сразу же насыщается. Кровь больше не впитывается, она течет ручьями и под ее поверхностью шевелятся дождевые черви – нагретая кровью почва зовет их наверх.
Освобождаясь от жидкости, ее живот снова втягивается и тело постепенно обретает привычные пропорции. Пошатываясь, она поднимается на ноги и нетвердой, будто пьяной походкой двигается почти без посторонней помощи, но разогретые чужой кровью пальцы сжимают мое запястье всю обратную дорогу.
В машине укладываю на шубу и вытираю от земли ее ноги. От поисков маникюрного набора отвлекает Шкура: он застыл на водительском кресле и в неярком электрическом свете бледнеет его не знавшее солнца лицо.
– Она не ранена. Это не ее кровь.
Только теперь он вздрагивает. Расслабив плечи, наконец тянется к ключу зажигания, но все еще бросает сквозь зеркало недоверчивые взгляды.