Зои
Холод, темнота.
Она не может произнести ни звука – ей заткнули рот грязной тряпкой и только глаза остаются кричать. Металлический стол впивается в ее кожу, я чувствую его будто своей собственной. Она лежит на спине, скованная цепями и увитая пластиковыми трубками, что накачивают посиневший и раздувшийся живот густыми жидкостями омерзительных цветов.
А за стеной еще один стол и еще одна женщина – очередная из бесчисленного множества ячеек, меж которых снуют бледные, костлявые фигуры с кнутами. То из одной, то из другой части гигантского улья слышатся хлесткие удары. Тогда отмеченная плетью жертва содрогается в конвульсиях, бледная фигура заползает в ячейку, погружает засаленную когтистую лапу в ее лоно и вытаскивает оттуда плачущее, тянущееся к матери нечто. Это нечто похоже на человеческое дитя. Порой неотличимое, порой искалеченное, без ручки или ножки, а иногда и вовсе чудовищное. Его швыряют в железную трубу, оно летит, кувыркаясь, бьется о стенки и падает в гигантский контейнер, где целая масса ему подобных кричит и копошится, стонет, пока самые чудовищные пробираются наверх, пожирая на ходу своих братьев и сестер.
Так выглядит инкубатор.
Вернее, таким рисуют его мои сны.
И хотя дрожащие от усталости ноги едва способны донести до кровати настрадавшееся во время бесконечной операции тело, отправляться туда снова я не хочу. Когда-нибудь все равно придется. Но для начала надо как следует покушать. Быть может, накормленные до отвала кошмары окажутся чуть более милосердны. И, едва сбросив обувь у домашнего порога, бросаюсь к телефону чтобы скорей услышать ставший уже привычным, долгожданный полумеханический голос.
Нас прерывает Ян. Придерживая трубку плечом, оборачиваюсь на скрежет входной двери.
– Привет. Они говорят, у них есть белужья икра. Сначала мне послышалось верблюжья. Ты хочешь?
Он скидывает куртку и безразлично пожимает плечами.
– Возьми то же, что и себе.
– Значит, будешь блинчики.
Я наконец справляюсь с выбором варенья и кладу трубку.
– Как все прошло? – спрашивает он.
– Не очень. Но все равно спасибо. Ты ведь знал, что так и будет?
Он кивает.
– Тогда зачем дал мне книги?
– Чтобы в следующий раз все прошло чуть лучше. – он улыбается и обнимает меня за плечи, приходится высоко задрать голову, чтобы посмотреть в его глаза. – Хочешь о чем-то поговорить?
– Почему ты так думаешь?
– Просто чувствую. Что-то на тебя давит. – его улыбка становится чуть шире.
– Да. Наверное, хочу. Почему все так? Я имею ввиду всех этих людей, почему нельзя проявлять к ним чуть больше внимания, почему нельзя о них заботиться?
На его лице мелькает едва уловимая тень и он стоит надо мной, словно учитель, что задал любимому ученику простой вопрос и услышал в ответ совсем не то, чего ожидал. Уже через мгновение он снова равнодушно пожимает плечами.
– А кто и зачем будет это делать?
– Это ведь ваши люди! Почему не сделать так, чтобы они жили дольше, лучше, почему просто не…
Он качает головой и со вздохом отстраняется. С каждым звуком мои голосовые связки становятся все более жесткими, сухими, а голос предательски стихает.
– Охотников и прочих, из кого может выйти какой-то толк, выделяют в глубоком детстве. В существовании остальной массы нет никакого смысла. Их функции могли бы взять на себя высокотехнологичные механизмы. Все, что делает это стадо – занимается обслуживанием таких же бесполезных и безымянных.
– Но как же охота? Они ведь…
– Кто рассказал тебе про охоту? – он поворачивается и снова смотрит в мое лицо, его глаза сужаются, а голос становится резковатым. – Милтон?
– Он не виноват. У нас было много раненых и я спрашивала.
– Тогда ты видела, что большая часть ран они нанесли друг другу или получили по собственной тупости. Охота – традиция, а не потребность.
– Разве Им не нужна кровь?
– Нужна. Но ее можно получить другими путями.
Ну конечно же, донорская кровь! Ведь нет никакой нужды воплощать в реальность кошмарные сюжеты там, где можно решить все современным и цивилизованным подходом. А я уже напридумывала дешевых ужастиков.
Неужели, большая часть моих фантазий всего лишь недоразумение?
– Ты говоришь о…
– Тысячи человек бесследно исчезают по всему миру каждый день. Кого-то зарежут ради пары грошей и закопают в лесу, кого-то продадут в бордель для больных извращенцев, кто-то закончит жизнь в подпольной операционной с разрезами выше поясницы. Никто не обратит внимания, если охотники слегка увеличат это число.
Его слова проносятся по голове бесконечным, нестихающим эхом.
– Как ты можешь так спокойно об этом говорить?
Он пожимает плечами.
– Таков нормальный порядок вещей в человеческом обществе. Потребности бу-уда-бар – ничтожна по сравнению с тем, что человечество делает с самим собой.
– Тогда зачем нужны ур-сакх? В чем смысл всех этих ужасов, всей этой грязи?
– В том, что бу-уда-бар нужны слуги.
– Но почему нельзя их просто нанять?
Ян морщится и качает головой.
– Надежные и преданные, а не те, которых можно купить за деньги. Деньги – плохой фундамент. Фундаментом должна служить идея, идейные же появляются из общества, как из кладки яиц, где лишь одно из сотни оказывается золотым. Из общества надежного, способного проявлять наиболее лояльных и отбраковывать всех остальных.
– И ради этого вы поощряете жестокость? Ради того, чтобы было проще их контролировать?
– Да никто ее поощряет. Она просто есть. Власть опирается на насилие, Зои. Не только власть бу-уда-бар – любая. Хозяина над его собакой, начальника над подчиненными, даже власть матери над ее собственным дитя. Чем шире эта власть – тем меньше допускается компромиссов. Таковы фундаментальные законы природы, что бы люди ни придумали, какие бы социальные конструкты не выстроили поверх – все будет лишь надстройкой над этими принципами. Потому что их оно использует, как самолет использует законы физики, чтобы подняться в воздух. Вся человеческая цивилизация построена на насилии.
– Но зачем возводить насилие в абсолют?
– Затем, что компромиссы здесь не приемлемы. Бу-уда-бар требуют слишком многого. Они хотят все, что есть и удовлетвориться меньшим просто не способны. А значит, им нужна абсолютная власть, от которой неотделимо абсолютное насилие.
– Которое вы насаждаете специально.
– Да нет же. – он закатывает глаза. – Его насаждают ур-сакх потому, что не разделяют эти понятия. Являясь объектами абсолютной власти бу-уда-бар, они остаются людьми, как бы ни хотели обратного и потому ведут себя в соответствии с человеческой природой – стремятся реализовать себя, проявлять свою собственную власть, стать не мусором под ногами окружающих, но занять место в обществе. Единственный доступный способ это сделать – насилие. Из объекта они жаждут превратиться в субъект.
Вот и все. Объекты, субъекты, да законы физики. Кажется, одно только звучание этих слов способно породить сомнения и узаконить любые ужасы – сделать их обыденными и будто бы даже научно-обоснованными явлениями.
Для тех, кто этих ужасов не видел своими глазами.
– Как ты можешь в этом участвовать?
Он усмехается и качает головой.
– А в чем я должен участвовать? В том, на что ты смотришь по телевизору? Во всех тех вещах, на которые идут под флагами своей страны и прочего? Там то же самое, только лицемернее. Нин Сикиль – моя страна, Зои. Настоящая. Из плоти и крови. И я – самый верный ее патриот. Это делает меня хуже?
– Не знаю. Наверное, нет.
Стук в дверь.
Принесли блинчики.
Уже не помню, какую выбрала начинку и не могу разобраться, даже попробовав ее на вкус.
– Когда я стану матерью, моя власть не будет опираться на насилие. Не нужна мне вообще никакая власть над моим ребенком – мы будем с ним дружить.
Он вытирает руки салфеткой, но улыбается все еще блестящими от жира губами, смотрит слишком внимательно.
– Хорошо, что у тебя еще много времени об этом подумать, не так ли?
– Конечно. Времени еще полным полно.
Марьям
Вокруг один непроглядный серый туман. Изредка возникают из него отдаленно знакомые лица и слышатся голоса. Чего-то от меня хотят, иногда требуют, а я что-то отвечаю, механически выполняю несложные, заученные действия и откладываю на потом все, что требует малейших умственных усилий.
Затем туман вроде бы рассеивается и где-то высоко впереди брезжит свет.
Но, опуская глаза, нахожу себя у Милтона в постели.
Он почти не обращает внимания на дорогое белье, ему плевать на элегантный педикюр, он эгоистичен и оставляет на моем теле куда более глубокие синяки, чем я бы этого хотела. Говоря откровенно, он тот еще извращенец. Мы трахаемся грубо и жестко, и сначала это кажется странным, если не отвратительным, но я вхожу во вкус. После такого секса вы не лежите в обнимку – ты быстро поправляешь одежду и исчезаешь или наоборот, выпроваживаешь его вон, чтобы как следует отмыться.
Но хотя бы чувствуешь себя живой.
– Я ненавижу это место. – говорит он в один из тех редких моментов, когда мы оказываемся предоставлены друг другу, а не удовлетворению собственных страстей.
Я тоже его ненавижу. И как хотелось бы это чувство с кем-то разделить…
– Думаю, достаточно здесь и плюсов.
– Плюсов? Это не плюсы. Это кости и объедки. Но мы не обязаны их жрать.
– Предлагаешь организовать профсоюз?
– Я предлагаю подумать о том, чтобы бороться с Ними.
Бороться? В теории, я могу заказать тонну-другую взрывчатки и спрятать где-нибудь на нижнем этаже. Даже знаю пару подходящих мест…
– Не думаю, что это хорошая идея.
– Почему? Нам все равно нечего терять! У нас нет ничего стоящего!
– Ну, не знаю. Я тут себе такие сапоги присмотрела.
– Черт, я не шучу. Мы можем изменить все, хотя бы попытаться. – тихо продолжает он, склонившись над столом. – Сделать нечто действительно великое, очистить эту планету.
– Метлы никакой не хватит.
– Хватит. У меня есть план. Ты можешь купить взрывчатку, спрятать где-нибудь на…
Едва не опрокинув кофе, поднимаю взгляд на его бледное, напряженное лицо и подрагивающие на шее жилки. Надеюсь, в моей квартире действительно нет подслушивающих устройств.
– Давай ты будешь больше работать членом и меньше языком. И нет, я не это имею ввиду.
Он вроде бы понял. Или сделал вид, что понял.
Опасных разговоров мы больше не заводим, что и становится началом конца. Порой нет нужды быть провидицей, достаточно взглянуть человеку в глаза – увидеть, как между вами впервые пробегает черная кошка, которая чуть позже и задушит бурный, едва начавший зарождаться роман.
Но кошке я не верю и продолжаю тянуть эту лямку, выжимая отношения до самой последней капли.
В очередной раз мне захотелось хорошенько перепихнуться. В больнице слышу, как мерзко он общается с Зои.
– Будь с этой девочкой поласковее. Ей без тебя хватает проблем. – говорю, как только мы остаемся наедине.
– Вот еще! – его лицо темнеет. – То, что маленькая шлюха сосет одному из них еще не делает ее лучше других.
Мои пальцы замирают, едва коснувшись молнии на джинсах.
– Тоже хочешь?
– Нет. Это ведь твоя работа.
Даю пощечину. Он делает то же самое и мы друг на друга кричим.
Выбегая из кабинета, снова натыкаюсь на Шкуру. Почему-то змееныш необычайно весел, сгорает от восторга. Но мне наплевать и даже нависшее око тайной полиции волнует в самую последнюю очередь. Думаю, поймал в тоннелях крысу и представляет, как будет жрать ее на ужин.
До самого вечера пытаюсь унять повисшую перед глазами кровавую пелену. Мужчина ударил меня впервые в жизни. Без разбора срываюсь на всех, на ком могу позволить это сделать. Жалобы, лживые наветы? Помирать так с музыкой.
Утро. Какая же я мразь.
Надо извиниться перед Милтоном – пожалуй, я и правда переборщила. Но он переборщил первым, а значит и извиняться в первую очередь ему.
Случайно встретившись в одном из тоннелей, мы делаем вид, что не замечаем друг друга и молча проходим в противоположных направлениях.
Ну и подавись, скотина. Теперь если захочешь помириться, приползай на коленях и умоляй.
И так некстати снова закончилось снотворное. Тяжкие муки выбора: потратить 2 часа своей жизни на поездку до ближайшей человеческой аптеки? Прокрасться в больницу, рискуя столкнуться с ним нос к носу и попросту украсть?
Звонок в дверь – и вот он, стоит передо мной на пороге, протягивает целую банку таблеток. Сердце трепещется – тревожно, но в предвкушении. Не подаю виду.
– Может, ты и прощения заодно хочешь попросить?
Он не произносит ни слова, поджимает губы и отводит глаза. Его взгляд я ловлю на долю мгновения, но каждой стрункой души вдруг ощущаю застилающую его разум тьму.
Таблетки все равно беру. Не ехать же за ними черт знает куда. В этот раз он точно подсунул мне слабительное. Начну с половинной дозы или даже с четверти.
Так оказался упущен последний шанс восстановить отношения.
До Максин удается дозвониться в одном случае из десяти и моим «любимым» собеседником становится адвокат по разводам, а новый половой партнер приезжает плотно запечатанным в непрозрачную пластиковую коробку. Зато появилось время на просмотр фильмов и сериалов – я вычеркнула из расписания визиты к косметологу и в салоны красоты.
Ян
Шкура бьет по тормозам и нас бросает на спинки передних кресел. Подняв глаза, встречаю его напряженный, почти напуганный взгляд – асфальт впереди уходит ниже уровня земли, спускается в глубокий тоннель и в его темном провале исчезает под слоем густого желтовато-зеленого газа. Спустя пару мгновений в ноздри впивается едкий химический запах.
«Хлор.»
– Ищи объезд.
Шкура с облегчением сдает назад.
На поиск пути тратим лишний час, хотя и так опаздываем. Начальство не опаздывает, начальство задерживается, любил отвечать Мерат, растекаясь в самодовольной ухмылке, когда я упрекал его в непунктуальности.
Представляю, как ломается эта ухмылка и хрустят скуловые кости от моих ударов.
«Он вернется.»
– А если нет?
«Найдем тебе нового друга. А этому вырвем позвоночник.»
– Говорят, сердцу не прикажешь.
«Они просто не пытаются. Расслабься. Посмотри в окно.»
За окном все серое.
Удушливые, тяжелые облака у самого горизонта смешиваются с клубами черного дыма, но над нашими головами висят на расстоянии вытянутой руки. Стоящие у обочины машины смяты и покорежены военной техникой, полуобрушенные секции многоэтажек возвышаются среди того, что осталось от менее фундаментальной застройки и колоссальных воронок. Ни одного целого окна. Ни одного листка на обожженных деревьях. Все покрыто пылью и бетонной крошкой.
Висящая в воздухе угроза обостряет восприятие, заставляет мозг работать быстрее и отсылает к странному чувству единения со вселенной. Впервые я испытал его в далеком детстве, наблюдая вместе с Ней, как старый, покрытый шрамами кот, забравшись по карнизу на подоконник деревянного дома, пожирает из гнезда птенцов. Лениво цепляя одного за другим когтистой лапой, подбрасывает в воздух, ловит на лету и оглашает пространство хрустом маленьких косточек. А птенцы едва сбросили скорлупу. Почти слепые, необросшие перьями, они едва способны стоять на тонких ногах, но из последних сил надрывают глотки и размахивают кожистыми крыльями.
Отпущенный им отрезок времени подошел к концу. Истек задолго до того, как они обрели возможность на него повлиять. Но этого птенцы не знают и даже за миг до конца последний из них осознать не способен.
Доехав до здания старого, изрядно пострадавшего от обстрелов театра мы прячем машину в почти забитом подземном гараже. Откуда-то издалека доносится тяжелый, но до странного короткий раскат грома. Стены дрожат, пыль тут же встает столбом.
– Можно с вами? – спрашивает Шкура, с опаской взглянув на покрытый глубокими трещинами потолок и не обратив внимания на толпящихся поблизости ур-сакх.
Пересекаем площадь и пара охотников отворяют массивные двери бомбоубежища, что расположено прямо под театром. Наверное, единственное место на десятки километров вокруг, где смерть не сможет настигнуть внезапно. Из полутьмы сверкают полтора десятка пар разноцветных глаз. Силуэты глашатаев синхронно поднимаются со своих мест.
– Господа и Госпожи, – мой голос эхом отражаются от стен. – Спасибо за ожидание.
Воздух гудит от источаемых бу-уда-бар вибраций. Разум обычного человека не способен их ощутить, но глашатаи люди необычные.
Я редко говорю и почти не слушаю. Пытаюсь, но мысли путаются и ускользают. А когда приходится говорить – с трудом воплощаю ее волю во что-либо политкорректное. Она злится. Она ненавидит. И хотя внешне сохраняет абсолютную беспристрастность, я чувствую, как в недрах моего мозга одна за другой лопаются от ее ярости жизненно-необходимые артерии.
Другие бу-уда-бар испытывают то же самое. Это висит в воздухе. И остальным глашатаям не легче.
Когда на улице уже ночь, молодая женщина, которую я едва знаю, наконец падает в обморок. Бу-уда-бар уходят на охоту, а мы получаем пару часов сна. К утру обе стороны не досчитаются полутора десятков бойцов, но никто не обратит внимания на незначительную каплю, что растворится в необъятном кровавом море. Так будет завтра, так будет и послезавтра. По большому счету, так будет всегда.
У меня мигрень. Нин Сикиль снимает ее гипнозом, но надолго этого не хватает.
Проходят дни, но даже имея перед глазами календарь, я не смог бы назвать их точное количество: голова болит не переставая, глаза лезут из орбит, а кровь не течет разве что из ушей. Но я знаю, что это всего лишь вопрос времени. Не от аневризмы, так от протокольного языка, которым приходится изъясняться, моим барабанным перепонкам рано или поздно придет конец.
Язык все равно необходим. Его неукоснительное использование – один из тех немногих факторов, что не позволяют перейти от иронии к оскорблениям, а следом к перегрызанию глоток.
Салазар колет себе в вену какую-то мутную хрень и выглядит чуть лучше остальных. Предлагает и мне. Отказываюсь. Цена ответной услуги может оказаться слишком высока.
Не то, чтобы я вынужден твердо придерживаться взятых обязательств, на самом деле никто из глашатаев к этому не обязан. Но нарушение негласных правил, на которых строится наше сосуществование, может поставить в трудное положение даже меня и рискует внести ненужные семена раздора в как никогда сплоченные ряды нашей… Назовем это партией. Понимает ли это Салазар, потребует ли от меня чего-то, что я не согласился бы отдать в любых других условиях? Например, Мерата или Зои. Ответа на этот вопрос у меня нет, а попытки рассчитать его ходы в шахматном порядке доставили бы удовольствие лишь в более спокойные времена.
Снаружи дышу воздухом. Не свежим, но бодрящим, насильственно бодрящим от повисшей в нем смеси запахов смерти и войны.
Пару минут назад прошел ливень, но теперь небо впервые за долгое время очистилось и я сижу на ступенях, обхватив голову руками. В ушах мой собственный сердечный ритм и едва ощутимые, доносившиеся издали автоматные очереди, перед глазами отраженные в лужах звезды и огненные всполохи залпов противовоздушной обороны.
Настойчивое желание плеснуть грязной воды прямо в лицо, но подошвы ботинок стоящего неподалеку ур-сакх выглядят оплавленными, а бритая голова покрыта ожогами.
Нахожу Шкуру. Он притащил кресло в самый глубокий угол подвала и теперь сидит, подобрав под себя ноги, высунув язык и почти не моргая, вращает перед глазами какую-то игрушку.
– Знаешь Салазара?
Он наконец замечает нависшую над ним тень, поднимает глаза, нехотя кивает и уменьшается в размерах.
– Видел, как он колется?
Он трясет головой и вжимается в кресло.
– Короче, он колется. Узнай чем.
Я не могу рассмотреть выражение его морды в тусклом свете, он сидит долго, не шевелясь, затем облизывает губы и переспрашивает:
– Украсть?
– Просто узнать.
Снова долгое молчание.
– Украсть? Могу украсть, да.
– Ничего не красть. Узнать, чем он колется.
– Знаю…
– Знаешь?
– Иглой колется. Иглой!
Когда я снова открываю глаза, червяк уже испарился. На кресле забытая игрушка – кубик Рубика.
Вернувшись на улицу едва не сталкиваюсь с Мератом.
– Эй! Ты как?
Он молчит и смотрит куда-то в сторону.
– Я был здесь. Приезжал в этот город. До того как все началось.
– И?
Во рту металлический привкус. Сплевываю на ступени, слюна – ярко-красная.
– Тут был один ночной клуб. Крутое место. Заглянул вчера в то, что от него осталось. Знаешь, что я там обнаружил?
– Что?
– Людей. Сотни полторы. В наручниках. Без ушей, носов. Мужчины… А еще женщины, пара подростков… У всех перерезаны глотки. Месяц, максимум полтора назад.
Я пожимаю плечами.
– Дерьмо случается, брат.
– Случается? Случается?
Он наконец поворачивается и надолго подвисает.
– Нет, «брат», оно не случатся. Не само по себе. Кто-то непременно должен устроить.
Поднимаю глаза. Надо что-то ответить. Понять бы только, о чем мы вообще говорим.
Над головой неслышно мелькает чья-то тень. Это Нин Сикиль. Я чувствую ее, лишь увидев и это шокирует.
«Скажи своему другу, что бу-уда-бар охотники и собиратели, а не земледельцы. Семья не сеет и не пашет. Лишь пожинает плоды. Ибо почва богата и плодородна, а дичь – глупа.»
Но Мерат уже уходит.
– Позже поговорим. – бросаю ему вслед.
Все продолжается. Единственное, чего я хочу – не подвести ее и не развалиться самым первым. Мне это удается и первой становится Феодора, старейшая среди глашатаев. Она внезапно растекается в своем инвалидном кресле, роняет голову и в наступившей тишине каждый слышит хриплое шипение, с которым воздух покидает ее легкие в последний раз.
Не сговариваясь, ее память чтят минутой молчания.
«Заканчивай этот раскардаш.»
Меня опережает Салазар:
– Что же, полагаю, на этом пора сделать бессрочный перерыв. Еще остались нерешенные вопросы и большую часть из них мы постараемся урегулировать в частном порядке.
Один за другим мы покидаем бомбоубежище.
Я вырубаюсь едва оказавшись в машине.
***
Прихожу в себя от мягкого света и покалывания в руке. Надо мной мелькает миниатюрная женщина в медицинской маске. Чувствую себя неплохо, но уж очень не хочу просыпаться.
– Я снова твой пациент. – тихо зову я и тянусь к ней одним лишь указательным пальцем.
Зои поворачивает голову. Пропорции ее тела изменились и выглядит она теперь иначе. А свет как будто солнечный и падает из окна.
– Где я? Где Она?
Женщина вскрикивает, но не успевает отскочить.
– Не трогайте ме…
Пытается вырваться. Не знаю, сколько я лежал, но хватка все еще крепка.
– Я спрашиваю: где Она?!
В глазах женщины паника, она дергается, бьет меня по руке – я притягиваю ее ближе и сдавливаю пальцы.
Я пока не хочу навредить. Мне просто нужно знать.
– Все нормас, шеф, все нормас. – говорит Шкура.
Он стоит просунув голову сквозь дверной проем.
Потирая запястье, женщина пятится от кровати и выскальзывает вон. Ее шаги стремительно удаляются.
Вытаскиваю капельницу, узнаю у Шкуры оперативную обстановку. Надо извиниться перед врачом, но выйдя на улицу из небольшого коттеджа застать удается лишь поднятую ее машиной пыль. Что же, выплаченная Семьей сумма сама по себе станет достаточным извинением.
Спускаюсь в подвал. Ложусь рядом на диван. Ей смешно:
«Ты напугал доктора.»
– Она напугалась сама. Что мы здесь делаем?
«Ждем твоего исцеления. Внезапная эпидемия, сразившая глашатаев как одного, вызовет ненужные перетолки.»
– Как и их совместное участие в одной охоте.
«Ни к чему плодить энтропию там, где можно этого избежать.»
Голова очистилась и я наконец осознаю исторический смысл прошедших дней.
– Значит, все изменится? Я никогда не думал, что зайдет… Настолько далеко.
«Все всегда изменяется. Изменения нынче процесс непрерывный.»
– Я знаю. Просто это как-то… Не знаю.
«Я тоже сожалею. У этого мира был неповторимый шарм. Своя красота. Но эстетика плохой аргумент, когда речь заходит о вопросах выживания. В какой-то момент мы свернули не туда.»
– Мы?
«Люди. Бу-уда-бар. Не знаю. Что-то пошло не так. Точка невозврата пройдена. Впрочем, не важно. Нам пора возвращаться. Мы надолго оставили твою женщину без присмотра.»
– Ну и что?
«Мы хотим, чтобы у нее была здоровая и благополучная беременность.»
– Она может избавиться от своего ребенка?
«Это не ее ребенок. Она его выносит, она его родит. Но принадлежит он лишь тебе и мне. Это дитя – наше с тобой, только наше.»
Она улыбается. В этой улыбке нет ничего человеческого.
В ней – большее. Нечто, в чем хочется раствориться без остатка, что заставляет испытать самые удивительные чувства, названия которым не найдется ни в одном из известных человечеству языков, столь сложные и искренние, что невозможно описать лишь примитивными колебаниями звуковых волн.
Ее щека жесткая и шершавая на ощупь. Прикосновения на моих плечах, мягкая сила, что тянет за собой. Холодный, металлический коготь скользит по едва уловимой грани между щекоткой и глубокими шрамами на моем лице. Любое неосторожное движение изуродует меня до конца жизни. Ее пальцы на моих губах – резкие и соленые на вкус.
***
Вернувшись в домой, я чувствую себя нормально и даже вспомнил про Шкуру. Казалось, царившие среди ур-сакх порядки должны были выжечь в нем зачатки столь чудовищной наивности, но едва заехав в гараж, несчастный пытается от меня смыться.
– Ну что я мог сделать, шеф? – стонет он, услышав приговор.
Ты должен был сделать вид, что отправляешься добросовестно выполнять приказ, а потом раствориться и не показываться на глаза до тех пор, пока я не приду в себя.
Но такие вещи нельзя говорить прямо.
Главное, чтобы он понимал, за что наказан. Не за то, что он отказался шпионить за Салазаром – здесь он как раз проявил здравомыслие. За то, что в редкую минуту слабости пытался сделать из меня дурака. Такое можно простить Зои или даже Мерату, мелкие манипуляции – неотъемлемая часть межличностной коммуникации. Но ур-сакх впиваются в малейшие проявления слабости словно пиявки, а потому любые попытки сесть на шею должны караться и караться жестоко.
Я все равно проявил доброту: ушные раковины не несут важной анатомической функции и быстро заживут, а хитрить со мной снова он начнет еще раньше.
Зои как всегда в больнице, спокойна и по прежнему беременна. Ее фигура уже начала приобретать характерные, пока едва заметные черты, но я не уверен, что связь с плодом достаточно крепка и мы оба делаем вид, что ничего не происходит.
Телефоны Мерата не отвечают, квартира заперта, а никто из подчиненных не видел его с самой охоты. Марьям говорит, что в бункер он не возвращался. Приказываю охотникам отследить его телефон.
Марьям мне тоже не нравится. Она выглядит еще более постаревшей, неухоженной и больной. Увидев, что я не собираюсь уходить, она продолжает что-то говорить и рассказывает о вещах, о которых я не спрашивал лишь чтобы заполнить возникшую между нами тишину. За считанные недели в ней не осталось ничего от человека, что осмелился высказать мне свое осуждение из-за Зои.
Теперь она сломана и почти бесполезна. В ее глазах ни ужаса, ни страха. Только пустота.
– Что с тобой происходит?
Она поднимает взгляд и видит меня будто впервые.
– Со мной… Все в порядке.
– Посмотри на себя в зеркало.
Она нервно сглатывает и отводит глаза.
– Мы высоко ценим твою работу и хотим видеть тебя в наилучшей форме. Соберись. Какие бы тебя не преследовали проблемы, я даю право решить их ресурсами Семьи. Не сдерживай себя. Ты этого заслуживаешь.
Я беру ее за плечи – она безвольна, покорна и словно кукла подчиняется прикосновениям моих рук.
– Посмотри на меня. Сделай это. Покажи ту Марьям, которая мне так нравилась.
Лицо женщины содрогается, она снова пытается отвернуться. Взяв за подбородок, усилием заставляю смотреть на себя. По ее жевательным мышцам проходят судороги.
– Я… Да, прости. Просто приболела. — шепчет она и оставляет последние попытки вырваться на свободу.
– Хорошо. Выздоравливай.
Марьям – умная. Ей должно хватить.