Тюлень

Комната, в которую привели старика, была намного просторнее обычных комнат в доме, это была гостиная, предназначенная для праздничного приема большого числа людей. В этом доме старик не раз бывал и раньше, это был один из первых построенных в ауле больших и просторных домов. Ширван по натуре был человеком широким, а потому во всем любил простор. Теперь здесь не было черной печи-голландки в человеческий рост, занимавшей часть левой стены, вместо нее в доме появились батареи парового отопления, выкрашенные в белый цвет, они придавали дому современный вид.

Задняя стена комнаты тоже была убрана, теперь к этой комнате примыкала и смежная с ней небольшая комната. На стене справа, на красивом черном ёмудском ковре висели три фотографии, с которых смотрели знакомые лица.

Справа висело фото женщины в пожилом возрасте, хозяйки дома, прожившей с Ширваном около шестидесяти лет, с фотографии в центре смотрел симпатичный юноша, их сын, которого безжалостная смерть забрала в шестнадцать лет. На третьей, потертой фотографии был изображен младший брат Ширвана, ушедший в 1938 году на военную службу и пропавший без вести, о нем родные горюют и по сей день. Раньше на ковре висела только фотография этого парня.

Выпив чаю с Ширваном, старик вспотел, усталость отступала, сквозь приоткрытую белую дверь доносились запахи вкусной еды, и чем больше он вдыхал их, тем сильнее его охватывало чувство голода. Чтобы как-то уйти от мыслей о еде, старик попытался думать о другом. Когда старики остались вдвоем, дом как будто опустел и стал тоскливее.

Войдя в дом, старик обратил внимание на то, что весь пол в нем устелен коврами ручной работы. Сейчас, вглядевшись в них повнимательнее, он увидел, что они напоминают ему весенние поляны с красными цветами, да и сами они сейчас были похожи на сидящих в цветнике людей. Про себя он с восхищением отметил, что в семье Ширвана умеют ткать замечательные ковры. Ему стало обидно, что его собственных дочерей и внучек никак нельзя отнести к рукодельницам, способным из ничего творить такие изящные вещи.

Когда подали специально для гостя приготовленный плов с красной рыбой и сюзьмой, комната наполнилась ароматом этого необычного блюда.К этому времени подоспел и внук, которого Ширван очень ждал к обеду и все смотрел на дверь и беспокоился, что тот задерживается, несколько раз повторил: “Что же он не идет?”. Сейчас он занял место отца, который только что попрощался, заступая в ночную смену сторожем. Старики, засучив рукава, стали есть плов руками, они говорили, что так он вкуснее. Юноша хотел им что-то сказать, посмотрел на стариков и улыбнулся, потом, словно извиняясь, произнес шутливо:

– Товарищи комсомольцы, у меня есть предложение!

– Если оно хорошее, вполне возможно, что оно будет принято! – поддержал внука Ширван, сразу же догадавшись, что тот имеет в виду.

– Разве не грех при такой изумительной закуске, да еще такой хорошей встрече и при наличии хорошей водки не выпить немного?– говорил он, держа одной рукой за горлышки и доставая из шкафчика под телевизором у себя за спиной две бутылки водки. Добавил:

– Я ее сам из Астрахани привез. Настоящая российская водка, если не возражаете, выпьем немного втроем!

Ширван бросил пить лет семь-восемь назад, при этом он не собирался когда-либо еще брать в рот водку. Но сейчас перед ним сидел человек, встречи с которым он ждал много лет, человек, которого он не смог затащить к себе в дом, даже послав специальное приглашение. Теперь Балкан пришел к нему собственными ногами, и это значит, что наконец-то сбылась заветная мечта Ширвана. У него к Балкану был один очень непростой разговор, ему надо было давно рассказать об этом, но все никак язык не поворачивался.

Мудрый, как ворон, Ширван сразу же смекнул, что вот он, подходящий момент, поэтому так охотно поддержал предложение внука, поначалу показавшееся не совсем уместным.

– А-а, русская водка, говоришь… Коли так, вот и дядя ваш приехал, отчего же не выпить немного по такому случаю.

Старики расположились друг против друга на специально для них положенных корпечах – тоненьких матрасиках, они сидели за расстеленным сачаком и вспоминали былое.

Внук Ширвана Бакы время от времени доливал водку из открытой бутылки в початые рюмки стариков, угощая их поданными помимо плова вареной курицей, жареной рыбой, сам же сидел молча, не вмешиваясь в их разговоры, улыбка не сходила с его лица, когда он обслуживал их.

Иногда он ножом брал икру из до краев наполненной большой пиалы, намазывал на мягкую лепешку и почтительно пододвигал бутерброды старикам: “А ну, попробуйте-ка и это, не изменился ли ее вкус?”, по-своему с удовольствием поддерживал компанию. Мальчишке лет десяти-двенадцати, которой сновал между ними, то унося, то что-то принося, он поручал доставить то, что было нужно старикам.

До поздней ночи старики все говорили и говорили, им было что вспомнить, и не все еще было переговорено, воспоминания, цепляясь друг за друга, порождали все новые и новые. Давно уже настало время сна, глаза слипались, надо было ложиться. Мальчишка, который обслуживал их, давно не появлялся, видать, досматривал десятый сон.

Бакы прошел в соседнюю комнату, принес оттуда постели, бросил их на пол и застелил белыми простынями. Поняв, что на этом беседа стариков не кончится, что они продолжат ее лежа в постели, он убрал со скатерти все, что посчитал лишним, и унес на кухню, кое-что убрал в холодильник, после чего по-новому разложил перед стариками сачак в уменьшенном виде, так, чтобы им было удобно дотягиваться до него. Оставил на сачаке чай и пиалы, стаканы и воду, которые могли понадобиться старикам ночью, придвинул его поближе к ним.

Прежде чем уйти в свою комнату, Бакы решил еще раз вернуться к разговору о тюленях, чтобы старик мог спать и не беспокоиться, он напомнил:

– Дядя, вы спокойно отдыхайте, давайте, доживем до утра, если тюлень может вылечить нашу биби, мы добудем его, даже если они все в Иран уплыли. Я уже и ребят известил, завтра утром мы выходим в море. Если потребуется, обзвоню и соседние села и всех на ноги подниму.

После его ухода старики по привычке обмотали головы платками, сняли с себя лишнюю одежду, выключили свет и легли. После этого висевший на стене яркий ковер стал похож на натянутую на стене прямоугольную черную кошму. Откуда-то издалека донесся хриплый бас гудка теплохода, проходящего мимо одного из островов.

После довольно длительного молчания Ширван осторожно спросил: “Зять, ты очень хочешь спать?”, при этом в голосе его прозвучали тревожные нотки.

– Да пора бы уже, время-то позднее…– спросонья ответил уже засыпавший старик, давая понять, что он был бы непрочь, чтобы свой разговор Ширван перенес на утро.

– Так-то оно так…– несколько недовольно, но вместе с тем встревоженно произнес Ширван. Было ясно, что ему не терпится поговорить о том, что так беспокоит его, и он не хотел бы откладывать этот разговор до утра. По тону своего собеседника Балкан понял, что если его сейчас не выслушать, он очень сильно расстроится. Хотя сам он уже разделся и поудобнее устроился в постели, а одежду аккуратно сложил рядом с собою на случай, если ночью вдруг понадобится выйти по нужде.

Старому Балкану ничего не было известно, а вот Ширван очень долго ждал этого момента. Пару лет назад он даже посылал к нему внука с поручением, просил зятя навестить его. Тот ответил, что при первом же удобном случае приедет к ним, однако так и не появился. Тогда, получив приглашение Ширвана, старик подумал, что ему опять пришла в голову какая-то мысль и он хочет сделать его своим единомышленником, даже отругал его заочно: “Тебе, старому, делать больше нечего, только и осталось письма рассылать во все концы, да голову людям морочить, больше ты ни на что не способен!” Он вспомнил, как пять-шесть лет тому назад Ширван-сельсовет забросал письмами Ашхабад и Москву, чтобы вернуть своему островному аулу историческое значение, он писал о том, что на этом острове прибывшими в Туркменистан русскими была построена первая стоянка судов.

Помнится, он тогда и старого Балкана заставил поставить свою подпись под своими письмами, объясняя это так: “Зять, ты участник войны, к тому же житель нашего села, к слову ветеранов войны сейчас в стране прислушиваются”.

А потом начались беспокойные дни, полные забот и тревоги о состоянии здоровья Умман мама. И если бы не необходимость найти тюленя, Балкан не скоро собрался бы в родное село, во всяком случае, в планах у него такой поездки не было.

Неожиданное появление Балкана, который будто с неба свалился, было на руку Ширвану, наконец-то исполнилась его мечта повидать родственника. Он понимал, что более удобного случая у него уже не будет, поэтому хотел именно сейчас выговориться и освободиться от того, что холодным черным камнем лежало у него на душе и мучало все эти годы. Он не должен упустить этот момент.

– Балкан, у меня к тебе есть и еще один очень важный разговор… Мы уже перезревшее зерно, Азраил в любой момент может прийти за нами и позвать за собой… Ты так долго не появлялся, что я уж запереживал: “Господи, неужели я так и унесу в могилу свой тяжкий грех?”… Я даже хотел написать об этом, думал, прочтешь после моей смерти и обо всем узнаешь… Но раз ты своими ногами пришел сюда, придется тебе, зять, выслушать меня, – на сей раз хрипловатый голос Ширвана был более решительным, в нем чувствовалась боль.

Ожидавший какого-то обычного сообщения, старый Балкан произнес: “Говори, Ширван ага, что хотел сказать”, – при этом подумал: “Как бы не уснуть во время его разговора”.

По тому, как начал говорить Ширван, стало ясно, что разговор будет долгим. После этого Балкан подвинул к себе пару подушек, лежащих в изголовье постели, оперся на них локтями и приготовился слушать.

Видя, что собеседник готов его выслушать, Ширван заговорил несвойственным ему тихим голосом, словно опасаясь, что его могут подслушать. Совершенно неожиданно он начал разматывать запутанный клубок невероятно дикой истории.

* * *

Во время той встречи Балкана с Умман ничего особенного не произошло, разве что девушка взглядом дала понять, как он нравится ей, тем не менее она стала считать его своим и пока он был на войне, тайком от других поглядывала на дорогу, ждала его возвращения.

Каждый раз, когда от Балкана приходило письмо, Умман сама забирала его с почты, находившейся рядом с сельсоветом, и радостно несла его к ним домой. Зачастую она сама и читала матери Балкана его письма. Перед самой войной опять был изменен без конца меняющийся туркменский алфавит. Мать Балкана Отага, как и все другие привыкшая к прежнему письму, не очень-то умела читать на новом алфавите. Таким образом, у Умман каждый раз появлялась возможность подольше задерживаться в доме, о котором она мечтала.

В те дни Отага, видя, как старается девушка, радовалась и тешила себя надеждой: “Неспроста ты, девица, так тянешься ко мне, наверняка ты тайком переписываешься с Балкан джаном”. В мечтах она уже видела Умман своей невесткой, представляла, как, одетую в шелка, вводит ее в свой дом. Собственно, никаких догадок и не надо было, они еще и встречаться-то не начали, а аул уже давно поженил их. А если кто-то собирался идти к родителям Умман сватать ее, другой тотчас же отговаривал: “Не стоит к ним ходить, она, похоже, переписывается с сыном Отаги”. Хотя и без того мать Умман отваживала всех, говоря, что дочь не желает идти замуж. Из этого аул сделал вывод: “Конечно, как она может идти за другого, когда этот шустрый сын Отаги Балкан, вырядившись в матросскую одежду, наверняка охмурил ее и где-нибудь в укромном местечке лишил невинности…”

Когда Балкан вернулся домой с женой и ребенком, это стало ударом для Умман, она задыхалась от обиды и негодования и чувствовала себя так, словно вокруг ее шеи неожиданно обвилась змея. Хотя она и старалась не подавать виду, в те дни сильно похудела, была бледной, как после тяжелой болезни.

Ей очень хотелось видеть Балкана, с которым в мыслях своих встречалась и была счастлива, строила планы на будущее, но ее удерживал страх быть разоблаченной, она боялась, что люди могут догадаться о ее чувствах, поэтому несколько раз откладывала свой поход в этот дом, чтобы поздравить его с возвращением. В те дни и Ширван видел, как мучается и страдает его племянница, как сидит, отрешенная, уставившись в одну точку. Ему было искренне жаль племянницу. Чтобы хоть как-то отвлечь девушку от тяжелых мыслей, он нагружал ее все новыми и новыми поручениями, например, возложил на нее обязанности по распространению заема, заставлял делать отметки в чайной тетради…

А потом как-то совершенно неожиданно началась ее дружба с Бертой, ничего не подозревавшей о тайной любви Умман к Балкану. То они вдвоем выходят из магазина, а на руках у Умман сынишка Балкана. А то вдруг сама Берта, ведя малыша за руку, идет в гости к Умман, а та, еще издали заприметив их, выбегает навстречу, хватает ребенка и начинает осыпать его поцелуями.

Время от времени Умман брала с собой Берту ставить сети в море. Правда, до войны народ не очень-то одобрял женские походы в море, даже если это было продиктовано необходимостью добывать пропитание. Бытовало устойчивое мнение, что женщина на корабле к несчастью, но мнение это было всего лишь следствием желания защитить женщину – продолжательницу рода и хранительницу семейного очага, уберечь ее от несчастий, подстерегающих в море. И до сих пор мало кто переступал через эту убежденность.

Большая часть мужского населения островного аула была истреблена Сталиным, рьяно взявшимся за уничтожение “баев” и “кулаков”, “прихвостней белого царя”. Многие бежали от тирана и оседали в Иране. Оставшихся мужчин да молодую поросль поглотила начавшаяся война. Так что добывать пропитание приходилось женщинам да обессилевшим старикам.

Кому хочется умирать от голода, когда рядом под плещущими волнами раскинулась “скатерть-самобранка”? В те годы женщины и девушки, покрепче подпоясавшись и взяв в проводники опытных стариков, садились за штурвалы катеров. С тех пор никого не удивляло, если женщина выходила в море, ставила сети, воевала с волнами и рыбой.

Выходившие в море люди изредка видели, как крепкая, большеглазая Умман рыбачила в одной лодке с Бертой, одетой в длинное, мешковатое туркменское платье. В те дни и мать Балкана очень радовалась дружбе своей невестки с Умман, она рассказывала: “Хоть моя сноха и не смыслит ничего в рыболовстве, но когда выходит в море вместе с Умман, с пустыми руками не возвращается, что-нибудь да принесет домой”.

Балкан снова поехал в Красноводск, он устроился на одно из грузовых судов и ходил в дальние походы. Каждый такой рейс длился дней двадцать – месяц. На работе ему обещали предоставить жилье, однако пока квартиру не выделили. Поэтому он временно снял в городе небольшую комнату, в которой жил между рейсами, время от времени привозя сюда жену и сына. Но ни Эльман, скучавший по бабушке, ни сама Берта не любили задерживаться здесь надолго, и каждый раз, когда Балкан отправлялся в рейс, спешили вернуться обратно в аул. И тогда Эльман снова превращался в домашнего любимца и баловня, а Берта, вырядившись в длинное платье, становилась благовоспитанной туркменской невесткой.

Сынишка Балкана и Берты Эльман был первым ребенком, появившимся в ауле после войны и ставшим символом долгожданного мира, все вокруг очень любили ребенка, женщины и девушки тискали его и зацеловывали, мечтая о таком же малыше для себя. Старые женщины при виде ребенка подносили ладони к лицу и произносили: “Аллах мой, пошли и мне такое же счастье, как у Отаги!”

Однажды Ширван видел, как две подруги, держа за руки Эльмана, играют с ним на берегу моря и каждая тянет его в свою сторону. Все были веселы и счастливы, в душе Ширван порадовался их дружбе.

То было время, когда Берта, желая стать настоящей гелин для островного аула, старательно изучала все, что необходимо было делать хозяйке дома. Отага сажала ее рядом с собой и учила солить рыбу, вялить ее, коптить. Она учила невестку готовить из рыбы вкусные блюда.

В тот раз Умман при встрече с Бертой обмолвилась: “Дома есть нечего, кончилась рыба, может, выйти в море?”– как бы между прочим советовалась она. Та тоже вспомнила, что и у них в доме запасы рыбы подходят к концу, а Балкан в рейсе и домой вернется не скоро, поэтому охотно поддержала подругу. Прихватив с собой сеть, которую много дней подряд просматривала и чинила Отага, а сейчас растянула, словно паутину, на стене для просушки, они весело направились к морю, не обратив никакого внимания на слова свекрови: “Что-то погода портится…”

Море было покрыто мелкой рябью волн, они подпрыгивали, словно веселые рыбешки. Дувший со стороны Ирана порывистый ветер доносил знакомый запах дождя.

Глядя на Берту, которая, стоя в лодке, смотрела вдаль и думала о портившейся прямо на глазах погоде, Умман обратила внимание на то, как у нее округлился живот: “Похоже, эта баба надумала принести аулу еще одного немчика…”,– с неприязнью подумала она.

Она тотчас же вспомнила, как пару дней назад встретила подругу Тувакбиби и та как бы в шутку съязвила:

– А-ю, Умман, неужто ты так и будешь дружить с этой немкой, которая увела твоего суженого? Может, тебе пора уже выйти за кого-нибудь? А то аул, видя, как ты возишься с женой Балкана, судачит о тебе: “Умман хочет стать второй женой Балкана при его первой немке, а до того, как это произойдет, она еще и ребеночка успеет родить”. – Она очень расстроила девушку своими словами.

Умман почувствовала, как кровь стала стыть в ее жилах.

Как правило, беременные женщины бывают красивы. Может, это происходит оттого, что они смотрят на мир глазами двоих, с двойным интересом и любовью.

Выступившие на щеках пигментные пятна придавали Берте особое очарование. Глаза ее смотрели на мир с любовью, в мыслях женщина представляла, как кормит грудью младенца, которого носит под сердцем.

В эти минуты Умман вдруг совершенно четко поняла, что, если она ничего не предпримет, отныне семья Балкана станет бельмом на ее глазу, что это обстоятельство до конца дней будет солью на ее раны, она всегда будет помнить, кто отнял ее счастье, что зря она старается, потому что все равно не сможет примириться с таким положением. Женщина, находившаяся сейчас с ней в лодке и не догадывавшаяся о кипевших в сердце подруги страстях и лишь мечтающая об удачном лове, вдруг стала на ее глазах палачом.

Тяжелые, как свинец, черные, как черная кошма, мысли, рожденные обидой и унижениями, превратившись в злость, терзали ее душу. И когда Умман окликнула сидевшую в центре лодки на скомканной сети Берту и заставила ее обернуться, та ждала, что Умман, уставшая грести, как обычно обратится к ней с предложением: “Иди, и ты немного поработай веслами, а я отдохну”. Ей было невдомек, что бушевавшие в душе Умман страсти уже давно превратили девушку в ее злостного, непримиримого врага. Поэтому она, приблизившись к подруге, не заметила, каким яростным огнем вспыхнули глаза Умман, когда та взяла в руки одно из весел и встала во весь рост. А Умман, уже совершенно не владея собой и не отдавая отчета своим действиям, ударила в грудь Берты веслом и вытолкнула ее из лодки.

Оказавшись в воде, Берта сдавленным голосом издала отчаянный крик, и в этом крике утопающего была мольба о помощи и пощаде. Она даже не сразу поняла, что произошло. Нырнув в воду, она тут же выскочила на поверхность и в страхе уцепилась руками за борта качающейся лодки.

Тем временем Умман, с пеной у рта и вылезающими из орбит глазами приготовилась нанести противнице очередной удар. Подняв над головой весло, ставшее орудием мести, она собралась опустить его на голову Берты, которая цепко держалась за края лодки и ни за что не хотела разжать рук.

Лишь теперь Берта поняла, какая опасность нависла над ее головой, поняла, что Умман совершенно неожиданно превратилась в беспощадного врага. Приподнявшись над водой, она, обливаясь слезами, пыталась выяснить, что же такое происходит. Посмотрела на Умман сквозь пелену слез.

– Почему ты так поступаешь со мной, Умман?– захлебываясь от плача, вопрошала Берта.

– А что же мне еще остается делать, если ты, иностранная сука, вырвала мою судьбу из рук и увела?– с болью в голосе ответила Умман на вопрос Берты. Потом ненавидящим взглядом посмотрела на Берту, которая все еще висла на краю лодки, словно хотела силой своего взгляда убрать ее куда подальше. – Знаешь что, ты, баба, не делай вид, что ничего не видишь и не замечаешь, не строй из себя дурочку. Неужели тебе неизвестно, что ты увела моего парня, которого я столько лет любила и ждала, и теперь живешь с ним, как ни в чем не бывало? Еще как знаешь. В ауле нет ничего тайного, здесь все всё знают, так что и ты не могла не знать, ведь в этом же ауле живешь…

– Я ничего, совершенно ничего не знала,– боясь утонуть, дрожащим голосом произнесла Берта. В душе же пожалела, что вовремя не раскусила Умман, не поняла, насколько она коварна. Говорят же: “Пятна зверя видны снаружи, человек свои пятна скрывает внутри”

Да, до Берты доходили слухи, что когда-то в юности Умман, как и некоторые другие девушки аула была влюблена в Балкана. Но она относилась к этому спокойно: “Мало ли в кого мы влюбляемся в юности, а судьба потом все по-своему решает. Ведь и меня с Балканом свела именно судьба”, не обращала на такие разговоры никакого внимания и очень быстро забывала о них.

– А если не знала, то знай теперь. Нам с тобой, баба, двоим здесь места нет,– при этих словах голос дрожащей Умман был особенно угрожающим. – Либо ты уберешься отсюда, либо мне придется и тебя, и себя утопить, отдать на волю волн…

Теперь уже Берте все стало ясно. Собственно, ничего непонятного не осталось. Ревность, соперничество, унижение… подхватили Умман и разбудили в ней доселе с трудом скрываемую жестокую мстительность.

Не оставалось никаких сомнений в том, что Умман без тени сожаления утопит Берту в море. Никогда еще она не была так страшна в своем гневе, глаза ее готовы были выскочить из орбит.

Чем больше стояла Берта в воде, тем больше теряла сил. Она понимала, если нырнет еще раз, вряд ли у нее хватит сил вынырнуть, поэтому стала плакать и умолять:

– Если хочешь, я уйду… уйду без оглядки, только не топи меня. Я ведь ношу под сердцем еще одного ребенка…

– Смотри, если ты не сдержишь слова, я расправлюсь с тобой без капли сожаления…

– Нет, я уйду, уйду навсегда. Проводи меня. Проводи, и я уйду!

Испуганная насмерть Берта плакала и просила пощады, она готова была на все, лишь бы спасти своего еще не родившегося ребенка. Умман поверила ей.

Когда с наступлением темноты лодка прибилась к берегу, промокшая насквозь Берта, сжавшись от страха в комочек, сидела в одном ее конце, укрывшись рыболовецкой сетью, которая так и не была использована по назначению.

Оставив ее в укромном месте на берегу, Умман поспешила в сельсовет. Ширван все еще сидел на своем рабочем месте, был занят каким-то делом. Увидев на пороге племянницу, подумал, что она, уходя с работы вечером, вероятно, что-то забыла и вот теперь вернулась за этим. Умман с порога попросила дядю написать своему знакомому Алибеку ага, работавшему в Красноводском порту, записку: “Постарайся помочь этому человеку!”. Когда дядя спросил, зачем ей такая записка, она сказала, что какая-то ее знакомая потеряла в городе документы и не может уехать в Баку, а она обещала ей помочь, сказав, что там работает ее дядя, который сможет выручить ее. По словам Умман, сейчас эта знакомая срочно приплыла сюда на каком-то судне и сидит у нее дома, ждет этого письма, она напомнила дяде, как важно на этом письме поставить печать. Стараясь не показывать своего волнения, говорила она сбивчиво, маловразумительно. Потом она и сама что-то торопливо написала, велела дяде поставить печать и быстро ушла. Ширван видел, как она мчится к морю, и глядя ей вслед, думал: “У этой бесстыжей никакого страха нет, смотри, как она носится среди ночи”.

Когда две молодые женщины ушли в море и вовремя не вернулись домой, первыми в ауле заволновалась их близкая родня. В такие минуты в голову не приходит ничего хорошего, наверняка случилось непоправимое, в противном случае они уже давно должны были быть дома.

Отага вместе с матерью Умман и еще несколькими односельчанками стояли у моря, вглядываясь в темную даль. У некоторых еще теплилась крохотная надежда: а вдруг они сейчас откуда-нибудь появятся? В эти минуты никому и в голову не могло придти, что Умман решила расправиться с Бертой, поэтому и затеяла всю эту страшную игру.

Да ничего иного и думать не могли люди, ведь все они знали, что Умман и Берта так дружны, что их водой не разольешь, разве тогда мог хоть кто-нибудь подумать, что эта дружба примет такой оборот. И сейчас переживавшие на берегу люди говорили: “Что бы ни случилось, они обе пострадали, если вдруг и покажутся откуда-то, то покажутся вдвоем”.

На следующее утро, как только рассвело и стали видны очертания моря, несколько сельских жителей отправились на поиски пропавших, они сели в свои лодки и спешно поплыли к тем местам, где обычно ставились сети. Лишь к полудню вернулись они на берег и принесли с собой одну туфлю Берты, попавшую в чьи-то сети. В этих красивых туфлях она приехала сюда со своей родины.

В тот же день судно островного аула, отправленное в Красноводск для сообщения о случившемся на работу Балкана, возвращаясь обратно, издалека заметило болтающуюся в море лодку без людей. Когда же они приблизились к ней, подумав, что она отвязалась и уплыла в море, и решили отбуксировать ее назад, то увидели лежащую на ее дне совершенно выбившуюся из сил Умман.

Умман привезли в аул, отпоили ее чаем и когда она пришла в себя, стали расспрашивать о случившемся. Заливаясь слезами, девушка на все вопросы отвечала односложно.

– А где невестка Отаги?

– Ночью лодка зацепилась за корягу и дала крен.

– А что случилось с Бертой?

– Она утонула. Я не смогла ее спасти…

Сельские жители стали вспоминать, что через три дня утопленник, когда лопается его желчный пузырь, всплывает наверх. Потом они еще несколько дней искали в море Берту. Но все их поиски оказались безрезультатными. Ни через три, ни через десять дней, ни через двадцать так никто и не увидел трупа Берты. Вернувшись с рейса, Балкан еще несколько дней мотался по морю в поисках своей любимой.

Когда он вернулся, Умман, уже несколько дней ничего не евшая и не пившая и окаменевшая от горя, увидев его, закрыла лицо руками и зарыдала в голос: “Вай, опозорилась я!”, но посмотреть прямо в глаза Балкану не отважилась.

Балкан поверил словам Умман, потому что и сам знал, что в море всякое случается, и человеку неопытному, как Берта, непросто справиться с ситуацией, когда переворачивается лодка. Он долго горевал и носил по Берте траур. А его мать Отага, прижимая к сердцу осиротевшего внука, плакала: “Хоть она и немка, но невесткой была замечательной, не хуже туркменок. Вах, она ведь унесла с собой и еще не родившегося ребенка…”

Постепенно потрясшая всех история с утонувшей беременной немкой стала забываться. В один из таких дней Ширван ага оказался в Красноводске и встретил там своего знакомого Алибека ага. Старые друзья обрадовались встрече. И тогда Алибек ага сказал: “Брат, я ведь выполнил ту твою просьбу!”. Ширван никак не мог вспомнить, о чем же он просил друга, и сам этому удивлялся. И все же подумав немного, вспомнил о том письме, которое дал племяннице.

– Посадил на паром. И денег немного дал. Назвал ей адреса знакомых, которые помогут ей, когда она попадет в Баку…

А когда Алибек ага сказал: “Хоть она и русская женщина, свой язык не очень-то хорошо знает, и имя у нее какое-то странное, не то Герта, не то Берта, на имена армянок похоже, к тому же она оказалась беременна, посмотришь на нее и жалко становится”, Ширван сразу же понял, о ком речь. Внутри у него все закипело от ярости. Отсчитав тридцадки, он с избытком вернул Алибеку ага деньги, которые тот дал женщине, поблагодарил его за оказанную помощь. После чего спешно распрощался с ним, словно боялся, что если он задержится, кто-то может раскрыть эту тайну.

В те дни, когда Ширван вернулся из Красноводска, Умман после выхода замуж за Балкана только что стала ходить на работу. Просидев несколько дней на мягкой подстилке в доме Отаги в качестве гелин, она не выходила на улицу, не видела солнца, поэтому была бледна, как женщина после только что прошедших трудных родов.

Не заходя домой, Ширван сразу же отправился на работу, увидев сидящую там Умман, резко захлопнул дверь и запер ее изнутри. Затем, скрежеща зубами, вцепился руками в глотку Умман.

– Нет, тебя не моя сестра родила. Тебя вообще не женщина родила! Да разве нормальному человеку могло придти в голову то, что ты натворила? Не зря говорили, что у тебя есть кто-то в Хиве, кто торгует людьми. Видно, и ты пошла в этого старого хищника!– кричал он, себя не помня. Ему хотелось придушить племянницу, которая пыталась вырваться из его сильных рук. Потом он заставил ее во всех подробностях рассказать о случившемся.

Ширван хотел тогда немедленно рассказать обо всем людям. Потом подумал и понял, что вся эта история и для него самого может кончиться тюрьмой, ведь это он просил Алибека ага помочь и написал письмо. Как начнут прокуроры раскручивать эту историю, иди потом, отмойся. А как после этого смотреть в глаза Балкану и другим людям? Понятно ведь, что он не сможет жить с таким клеймом. Все эти мысли и заставили тогда Ширвана отказаться от своего намерения придать эту историю огласке.

Вот так Ширван и Умман, дядя и племянница, стали сообщниками и вынуждены были до конца дней носить в душе этот тяжкий грех, мучаться и хранить страшную тайну.

Спрятав лицо за черным покрывалом ночи, Ширван, не поднимая головы, все говорил и говорил до хрипоты, временами делая глоток чая из стоящей рядом пиалы, говорил, пытаясь унять волнение, и все разматывал и разматывал клубок тайны того далекого происшествия.

Пару раз Балкан приподнимался с места и произносил: “Почему же так?..”, но Ширван останавливал его: “Погоди, Балкан, дай договорить, я слишком долго ждал этого момента”. Отмахиваясь руками, он предупреждал все вопросы старика.

Но потом Балкан и не пытался что-то сказать, потому что и без того все очень скоро стало понятным. Тяжелые чувства, охватившие старика от рассказанной Ширваном неожиданной истории, не давали ему слова вымолвить, его душили слезы. Старый Балкан сидел на постели и, стиснув зубы, слушал собеседника и не верил ушам своим.

… Берта уже очень давно была с ним, а в этот раз она подошла к нему совсем близко, он даже ощутил ее знакомое теплое дыхание, оно опалило его лицо, так бывало всякий раз, когда Берта оказывалась в его объятьях. И снова у самого уха старика зазвучал такой родной, чуть с хрипотцей женский голос, шептавший: