В «Эстетических отношениях» нет настоящего изложения той современной философии, именем которой Чернышевский защищает Чернышевского, но не подлежит сомнению, что, опираясь на эту философию, в том виде, в каком – судя по дальнейшим его статьям, – представлял ее себе Чернышевский, Писарев мог бы доказать свою полную правоту и последовательность в споре с Антоновичем. На его стороне были идеи века, а дух учителя, еще живого, по уже отдаленного от своих верных учеников, витал над поколением молодых писателей, призывая к окончательному, беспощадному разрушению праздной эстетики. Антонович, уже обнаруживший совершенное непонимание молодых продолжателей Чернышевского, теперь показал, что он никогда глубоко не понимал и самого Чернышевского, с его во всем радикальными, прямолинейными стремлениями, с его темпераментом бестрепетного разрушителя, с его узким, односторонним, но фанатически непреклонным умом.
Писарев откликнулся на многочисленные выходки Антоновича сначала в статьях «Прогулка по садам Российской словесности» и «Разрушение эстетики», а потом, сразившись с «Современником» по вопросу об «Эстетических отношениях», дал пространный, горячо написанный ответ на полемические статьи Антоновича, «Промахи» и «Лжереалисты» – в статье под названием «Посмотрим», заключившей борьбу обоих журналов. И каждое из возражений Писарева проникнуто сильным чувством убежденного человека. Он нападает на Антоновича со страстью партизана известной доктрины, которую его противник унизил своим фальшивым заступничеством. Антонович оскорбляет его чувство порядочности своею полемическою невоздержностью и клеветническими приемами. У него нет самостоятельного миросозерцания, нет Щедринской веселости, которая умела осмеивать то, чего она не понимала, – и вот он собирает, вместо логических аргументов, в споре с своими противниками всякого рода сплетни и небылицы. У Антоновича не хватает честности отказаться от своего «Асмодея», и защищая проигранное дело, он запутывается в софизмах и заводит критику «Современника» в те дебри, в которых гнездится русское филистерство. Он сыплет целыми лукошками самого неблаговидного лганья и, чтобы оборонить свою репутацию, взваливает ответственность за свою нелепую статью о Тургеневе на Чернышевского, который, приняв ее для печати, тем самым будто-бы выразил свою солидарность с нею[54].
В статье «Разрушение эстетики» Писарев вооружается против сделанного Антоновичем изложения трактата Чернышевского, доказывая, что автор его имел в виду полное истребление старой и вообще всякой эстетической теории. Эта цель сквозит во всех определениях Чернышевского, в его смелом и решительном анализе различных эстетических учений, и она могла быть превратно истолкована только филистерами или «самолюбивыми посредственностями, которые считают себя учениками автора и преемниками Добролюбова». Если Чернышевский пользуется в своем сочинении старыми терминами, то он делает это только потому, что в 1855 году русское общество не было еще подготовлено к пониманию его плодотворных идей. Но теперь, через десять лет, надо сделать явною главную тенденцию Чернышевского. Пришла пора двинуть в жизнь эту разрушительную силу, чтобы добиться от литературы иных эффектов, иного воздействия на общественную жизнь. Но что же делает Антонович с сочинением Чернышевского? Поворачивая «Современник» назад, в тихую область безмятежного искусства, и сознавая недостаточность своих собственных сил для произведения такой реакции, он в своем отступлении хочет прикрыться «Эстетическими отношениями». Он хочет доказать, что мысли Чернышевского в настоящее время утрируются. Чтобы образумить чересчур рьяных последователей новой доктрины, он старается затормозить их порывы яко-бы словами самого Чернышевского. Он хотел-бы, чтобы известная книга залегла навсегда поперек той дороги, по которой движется русская мысль, и чтобы «Эстетические отношения» сами разрушили то дело, которое они создали! «О, г. Антонович! О, гениальный г. Антонович!» иронически восклицает Писарев. «Вы себе даже и представить не можете, какую пропасть умственной нищеты и нравственной мелкости вы обнаруживаете в самодовольной тираде против горячности и нерассудительности каких-то некоторых. Вы говорите откровенно всем вашим читателям, что вы никогда не способны возвыситься до понимания той нравственной философии, которую два-три года тому назад поддерживал Современник. Писарев обвиняет своего противника в нравственной „приземистости“, которая не позволяет ему идти в общем движении эпохи, в неспособности работать по страсти, в умственной дряхлости. В его эстетических воззрениях, изложенных в рецензии на книгу Чернышевского, он не видит ничего такого, что давало-бы ему повод раздираться с Страховым, Incognito, Аверкиевым и Н. Соловьевым. Его новая реклама в пользу искусства, издевается Писарев, заслуживает „филистерских бесешек“ этих людей, работающих в журналах с иным направлением, чем „Современник“».
В двух статьях, направленных против Писарева[55], Антонович глумится с обычною грубостью над критиком «Русского Слова». Все литературные статьи Писарева не больше, как фанфаронада, пустое фразерство, вводящее в заблуждение молодые умы, и для пользы литературы необходимо разрушить его пьедестальчик как можно скорее. У Писарева, этого «лучшего цветка в саду реализма», нет ничего: ни самостоятельного миросозерцания, ни каких-нибудь серьезных критических преданий. Он отрекается от Добролюбова и доводит до абсурда рациональную теорию Чернышевского. За ним стоит Благосветлов, его наставник, его друг, он недоношенное детище Благосветлова. Разбирая статьи Писарева о «Нерешенном вопросе», Антоновича в сотый раз повторяет, что Базаров – карикатура, сочиненная на молодое поколение, и что Писарев, восхваляя «Отцов и детей», встал под то самое знамя, под которое радостно бежало все отсталое, обскурантное, своекорыстное, пошлое. «Русское Слово» шло за триумфальной колесницей Тургенева, которому «Современник» никогда не простит его литературного преступления. «Современник» всегда будет гордиться тем, что он не участвовал в этом позорном торжестве[56]. «Понимательная» способность Писарева слаба и неудовлетворительна. Вот почему он так обрадовался Тургеневу, который оказался ему по силам. Вот почему он ухватился за Базарова, – за эту первую «реалистическую штуку, которую он мог осилить и понять». О, недоносок Благосветловский! О, недоразвившееся дитя Тургенева! О, скудоумный Писарев![57]…
Писарев в громадной статье «Посмотрим» опровергает все возражения Антоновича. С достоинством умного и талантливого писателя он выражает сожаление, что употребил в статье «Нерешенный вопрос» чересчур резкое выражение против Антоновича (лукошко глубокомыслия). Имея дело с противником, готовым, в случае надобности, прибегнуть к «фальсификации печатных документов», он, по естественному чувству протеста и человеческого негодования, схватился за то орудие, которым боролись с Антоновичем его товарищи, Благосветлов и Зайцев. Полемика приняла характер дикой оргии, но теперь он намерен шаг за шагом проследить все аргументы «Современника», дать им оценку, сличить их с собственными доказательствами и, выведя все дело на полный свет общественного мнения, сказать последнее слово своему противнику, до будущей, вероятно не близкой, схватки. В точных и ясных выражениях он определяет свое отношение к Благосветлову, еще раз обрисовывает реалистическую теорию, свой взгляд на Базарова и отношение к Добролюбову и Чернышевскому. Горячий сторонник старого «Современника», он никогда однако не жертвовал своею самостоятельною критикою и потому смело расходился с Добролюбовым в тех случаях, когда он находил его взгляд неверным и неосновательным. Он не согласился с его оценкой романа Тургенева «Накануне», он резко разошелся с ним в понимании таланта-Писемского, к которому Добролюбов относился с полнейшим и отчасти даже афектированным пренебрежением. Он оценил по своему и опять-таки в разрез с критикою Добролюбова стихотворные произведения Фета и Полонского. никто не имеет права называть его горячим приверженцем Добролюбова: он никогда им не был, хотя всегда считал Добролюбова очень умным и очень честным человеком. Антонович не понимает, что можно уважать писателя и в то же время расходиться с ним во мнениях, и следует только пожалеть, что роль первого критика в «Современнике» досталась такому ограниченному человеку[58].
На этом закончилась полемика двух журналов. В борьбе «Русского Слова» с «Современником» обе стороны оказались виноватыми в нарушении литературных приличий, но победа, без всякого сомнения, осталась за тем журналом, в котором работал Писарев. Это был момент настоящего расцвета молодого журнала, в котором и раньше статьи Писарева возбуждали всеобщий интерес публики. Радикальное знамя было отбито у «Современника», и на поле журналистики «Русское Слово» могло считаться в то время лучшим выразителем стремлений молодого общества. Экономические статьи Н. Соколова, поверхностного знатока предмета, но бойкого и разудалого реалиста на экономической почве, постоянные статьи Н. Шелгунова, Щапова, Ткачева, Флоринского, беллетристические работы Шеллера, Бажина, Потанина, Глеба Успенского, и во главе каждой книги критические статьи Писарева и Зайцева, – не могли не содействовать полному и широкому успеху журнала в публике с передовыми запросами эпохи. Журнал читался на-расхват, и каждая новая статья Писарева, уже ставшего идолом толпы, возбуждала шумные толки во всех слоях общества. Потребность в человеке, который заменил-бы Чернышевского, который вел-бы смелою рукою молодые поколения, нашла себе полное удовлетворение в его ярком таланте, без философской глубины, но с порывами свободной души, не признающей никаких авторитетов, беспощадно осмеивающей всякую рутину, объявляющей войну всяким предрассудкам. В исторический момент пересмотра всех основ русской жизни его бурная, разрушительная деятельность, не руководимая ни в какой области никакими точными, научно-обоснованными, положительными критериями, но проносившаяся удалым призывом над толпою, едва приходящею в движение и отряхающею с себя тяжелую дремоту долголетнего бездействия, должна была вызвать общее сочувствие. «Русское Слово» съумело воспользоваться моментом, и, если-бы не правительственное запрещение в 1866 году, оно, несмотря на некоторые неизбежные пертурбации в составе сотрудников, на выход из их числа Зайцева и Соколова, огласивших в печати свои пререкания с Благосветловым и на очень короткое время привлекших на свою сторону даже Писарева, журнал занял-бы в обществе место прежнего «Современника». Благосветлов был несомненно практичным и умелым редактором, а к его услугам были все выдающиеся таланты известного направления.
А «Современник» быстро склонялся к полному упадку. Потолковав с читателем в защиту своей полемической разнузданности, еще раз схватившись с Краевским, прогулявшись по брошюре Кавелина «Мысли о современных научных направлениях» и возразив газете Аксакова на её во многих отношениях справедливые нападки, Антонович закончил свою деятельность в 1865 году компилятивною статьею об умственных движениях в XIX веке, при всеобщем протесте печати и публики. Ни одно живое общество, в котором еще не притупилось окончательно чувство нравственной брезгливости, не могло не отвернуться от этого печального героя нескольких скандальных историй с лучшими тогдашними журналами – «Временем», «Эпохою» и «Русским Словом». «Отечественные Записки», не принимавшие в этой борьбе партий активного участия, в нескольких статьях выражали свое презрительное отношение к полемической тактике воюющих сторон. Наше передовое движение, писали они, не есть чисто литературное движение. По самой глубокой своей сущности, говорил не безызвестный в то время писатель Зарин, скрывший свою фамилию под псевдонимом Incognito, оно скорее анти-литературное движение[59]. Иронизируя над полемическими бойцами из «Современника» и «Русского Слова», этот писатель приводит по пунктам все verba novissima, которые были пущены ими друг в друга. «Противники до того одушевились, что, по сильному выражению одного литератора, в небесах небес заря загорелась». Обозрев все стадии этой междоусобной войны в среде радикальной партии, Зарин заключает свой фельетон следующим меланхолическим рассказом, не без яда рисующим положение современного читателя. Однажды он провел в глубоких размышлениях бессонную ночь вплоть до ясной зари. Когда небо побагровело на востоке, он услышал над самою крышею какой-то гогот и тяжелое маханье крыльев, на подобие тех, которые издаются стаями низко летящих диких гусей. Он поспешил открыть окно: то были действительно стаи, но не гусей… они летели с противоположных сторон, с севера и с юга, но направлялись как будто к одному пункту, исхудалые и голодные. Очутившись одна от другой на полет стрелы, они обменялись вопросами и ответами: «Товарищи, откуда?» – «Из Русского Слова», – «Из Современника». То были стаи молодого поколения, улетавшие от уважаемых прежде журналов…[60].