Убить еврея

*****

В Женеве, в командировавшую его газету он дал материал, который от него ждали, а тот, что написал «для себя», отправил в Москву. Через какое-то время русские танки совершили свой головокружительный въезд в Югославию. Было много шума и много надежд. Но пусть и последней, надежда все-таки умерла.

Артём «снял» одну из студенток отца и три ночи не вылезал из номера отеля, снятого именно по этому случаю.

Вернувшись на четвертый день, он, на отцовское: «Ну, как?», ухмыльнулся: «Интеллектуальный секс – это нечто. Она как… взрыв сверхновой». Отец хмыкнул в ответ: «Ничто человеческое науке не чуждо».

Ночью, когда они беседовали на террасе, Артём сказал, что едет в Палестину.

– Может, отдохнешь? – Спросил отец.

– Материал заказали. Пока прет, надо переть.

– Поезжай хотя бы сперва в Египет, проникнись вечностью у пирамид, потом возвращайся в бренное.

Артём понял, что отец читал оба его материала и озабочен состоянием его души. Но главное было в другом – при слове «пирамиды» у Артёма зашевелились волосы. Причем, ни на голове, и ни на какой другой части тела, а будто внутри него. Пирамиды. Эхнатон. Как он не подумал об этом! – Да, сказал он, – ты прав. Пожалуй, стоит начать с пирамид.

Отец, казалось, был обескуражен его согласием. Артём рассмеялся: «Ну, что ты? Отцы и дети – это ведь не только борьба, но и единство противоположностей».

Утром он улетел в Египет.

*****

Это был его Дом, его Родина, его Место. Жара и песок, причинявшие столько неудобств остальным членам экспедиции, для него были живительными. Под различными предлогами он старался остаться один, чтобы распиравшее его счастье не было так очевидно – оно было иррационально и могло вызвать нездоровое удивление. Он спал как младенец, он ел, как идущий на поправку тяжелобольной. Он любил все и всех, даже скорпионов. Они отвечали ему взаимностью. Однажды он увидел скарабея и едва удержался, чтобы не бухнуться перед ним на колени.

Это состояние почти блаженного идиотизма не могло продолжаться долго. Когда он понял, что потерялся в лабиринте, вопреки рациональному ужасу, испытал иррациональное успокоение. Он понял, что «период адаптации» завершен, и сейчас что-то начнется. Он решил не оттягивать это и вместо того, чтобы продолжить бесплодные поиски, лег и уснул…

Царица смотрела на него с бесконечным сожалением и обреченностью. Будто не она была обречена на отлучение от него и от трона, а он. Ему это было непонятно, и потому раздражало. Он – фараон. Великий фараон. А она – всего лишь его жена, причем, отлученная жена. И что с того, что она – несравненная Нефертити?! Стоя здесь, в настоящем, она уже была прошлым.

– Как все относительно, – подумал Эхнатон, глядя на ту, что некогда заставляла его усилием воли не умирать от счастья. Вот, стоит она – прошлое в настоящем. А я – будущее в настоящем. Какое странное, это настоящее, в котором, сходятся бесконечно далекие прошлое и будущее. Его взгляд «ушел в другой мир», и Нефертити поняла, что проиграла. Что ее шанс – его вопрос – исчез. Он так и не задал вопрос, которого она ждала. А нет вопроса, нет ответа. Только дураки позволяют отвечать на незаданный вопрос, которого ждут. Нефертити была умной. Очень умной. Она надеялась, что у нее есть еще один шанс – время. Время – извечный противник женщины, гораздо более жестокий к ней, чем к мужчине. Но, когда есть, что терять кроме красоты, лучше отдать именно ее в жертву неумолимому времени. Тогда остается шанс перейти в категорию «бесполого достоинства». Для красивой женщины это ужасно. Но, куда ужасней, сражаясь с молоденькими фаворитками, а, по сути – со временем – потерять возможность воздействовать на события, на мир. А ведь Египет – центр мира.

Нефертити шла по коридорам дворца. Слуги склонялись в поклоне. Все было как всегда. Но, она знала, что они знают. Ничего не изменилось по форме, изменилась сама форма. Нефертити больше не была единственно неподражаемо неповторимо уникальной возлюбленной женой фараона Эхнатона. Эхнатона, замыслившего пойти наперекор древним богам, провозгласившего единственным богом Аттона – воплощение солнца и построившего новую столицу. Он всегда поступал наперекор очевидному, в том числе, когда сделал ее – чужестранку незнатного происхождения не просто возлюбленной, а женой, причем, равноправной. Если бы не ее мудрость, красота и искренняя доброжелательность, ее бы давно отравили. Но ей хватило природной разумности не навязывать себя никому. Она демонстрировала, что ни ее заслуги, ни вины нет в том, что фараон избрал именно ее и так ее любит. Она демонстрировала, что считает эту любовь даром богов фараону за его заслуги. Когда же и в делах серьезных она осторожно стала проявлять свой ум, ее стали уважать. Ее красота была такой ослепительной, такой лучистой, что не любить ее было не возможно. Когда Эхнатон «ударился в ересь», возбудив к себе глухую ненависть, у нее было несколько вариантов – или остаться женщиной, не вникающей в дела, превосходящие женское разумение, или стать орудием в руках жрецов, или поддержать фараона. Она выбрала третье. Не потому, что естеством своим сознавала, что никогда не сможет предать его, а потому, что поняла его. Любовь, которой они предавались всякий раз, после интеллектуальных бесед, бывала страшной. Тело было замком, запирающим слияние ума и души. Они становились первородно единым целым. В первый раз после такого Эхнатон сказал: «Надо умереть. Сейчас. Выше этого не будет ничего. Зачем тогда продолжать жить?». Она никак не могла понять, почему он говорит об этом с каким-то ужасом, перечеркивающим восторженность его состояния, и только улыбалась своей мягкой улыбкой. И они опять предавались любви. Его внутренний разлад она поняла значительно позже – он готовил себя к великим свершениям. Она недоумевала, как в таком случае он может испытывать экстаз счастья, граничащий с желанием смерти – «потому что лучше быть не может». Но такое было допустимо для обыкновенного человека, а не для него. Наверное, он мучился, решая задачу – оставаться просто счастливым человеком или стать обреченным на великие свершения?

В отличие от него, Нефертити, как только ей стала понятна природа двойственности его чувств, не сомневалась в его решении. Он – мужчина. Необыкновенный мужчина. А значит, выбор его был очевиден. Лучшее, что она могла сделать – не отравлять ему жизнь, стать ему другом. И она сумела это. Но было и другое. Она словно заразилась ядом, отравляющим его разум. Она, как и он, мечтала остаться в веках. Единственное, что давало такую возможность, была ее красота. Это было решение.

Барельефы с ее изображением, ее скульптурные портреты были прекрасны. Во время сеансов, она не капризничала, как большинство знати. Напротив, была терпелива и любезна с художниками. И они сумели передать не только ее внешнюю красоту, но и внутреннюю гармонию. Нефертити, после того, как увидела работу скульптора Тутмеса, не сомневалась, что это переживет века. Она поняла, что победила Время.

*****

Артём открыл глаза. В душе его царил покой, он абсолютно не сомневался, что найдет дорогу из лабиринта. Он вспомнил, как в четыре года мама, помешанная на его эстетическом образовании, листала с ним страницы чудесного альбома «Лики красоты». Потом спросила: «Кто тебе понравился больше всех»? Он почти сразу нашел то, что искал: «Эта».

– Нефертити? А почему? – удивилась мама.

– Она настоящая принцесса, – прокартавил Артём.

Потом он не раз слышал, как мама, млея от счастья, рассказывала подругам: «Я была в шоке – он ткнул в Нефертити. Это же совсем не современный образ, даже девчонки проходят мимо. Как он почувствовал настоящую красоту? Надо же»!

Подружки умиленно кудахтали, соглашаясь с ней, и черт-те что думая при этом. И никто не знал, что как только маленький Артём увидел Нефертити, он понял, что это его жена.

Конечно, потом, когда появились прыщи, все это забылось. Куда актуальней были старшеклассницы и звезды Голливуда. И вот сейчас то детское чувство – это моя жена, вернулось. Оно и возбуждало и умиротворяло.

Когда Артём, наконец, увидел свою группу, он был готов к тому, что его разорвут на части, забрасывая вопросами – где был, почему потерялся, как мог оторваться от всех и так далее. Ничего подобного не было. Артём посмотрел на часы и все понял – прошло всего несколько минут реального времени.

На следующий день они отправились в Ахет-Атон, где когда-то мятежный Эхнатон возвел новую столицу. И опять Артём каким-то образом оказался один. Возле ничем не примечательного места он сел и закрыл глаза…

*****

Нефертити смотрела на фараона, и не видела в нем Эхнатона. И вовсе не в переменах возраста было дело – перед ней стоял человек, знающий, что проиграл, допускающий, что есть возможность все переиграть, но не сомневающийся, что должен довести поражение до конца. Ей не было жаль его, ей не было жаль любви, отданной ему, но в ней не было и злорадства из-за того, что ее преемнице не удалось сохранить огонь в глазах фараона. Вдруг он перевел взгляд на нее, и она прочла в нем: «Радуешься?»

– Ты мне не враг, – бесконфликтно ответила она взглядом.

– Ты стала осторожной, как жрецы, – читалось в его ухмылке.

– Не бойся, тебе это ничем не угрожает.

И Нефертити впервые за долгое время дала волю своему взгляду. Он все понял. Не сражаясь ни с кем, она всех победила. Включая Время. На мгновенье, всего только на мгновенье в его глазах промелькнуло восхищение, которое тот, прежний Эхнатон, никогда не скрывал, если видел нечто, достойное этого. Будь то в ней, в его друзьях или даже врагах. Он надеялся, что она не успеет заметить. Она заметила. И фараон нахмурился. Он встал и вышел, так ничего и не сказав.

Больше они не виделись.

*****

Артём валялся в номере, шныркая по Интернету. Перелопатив всю информацию об Эхнатоне и Нефертити, он понял, что с учетом определенных расхождений в итоге можно получить среднее арифметическое:

– «Аменхетеп IV (Эхнатон) – сын Аменхетепа III, десятый фараон XVIII династии (1424—1388 гг. до н.э.), тронное имя Неферхепрура. Вступив на престол, Аменхетеп IV начал борьбу с фиванским жречеством, которое благодаря своим богатствам стало все активнее вмешиваться в политическую жизнь Египта. В этой борьбе молодой фараон опирался на поддержку жрецов Гелиополя и Мемфиса, где с давних времен процветал культ солнечного бога Ра-Горах-те. Аменхетеп IV объявил себя главным жрецом этого бога и возвел в его честь величественный храм в Фивах рядом с храмом Амона-Ра. Таким образом, было положено начало религиозной реформе. Деятельность Аменхетепа IV вызвала крайнее недовольство у фиванских жрецов; они прокляли фараона и даже угрожали ему расправой. Однако угрозы не остановили Аменхетепа IV, наоборот, он предпринял более решительные шаги. Так, им были отменены культы Амона-Ра и других богов. Единым божеством Египта Аменхетеп IV провозгласил Атона, который стал изображаться в виде солнечного диска с отходящими от него лучами-руками. Отныне Аменхетеп IV, а вслед за ним и подданные, стал именовать себя Эхнатоном, что означало „Полезный для Атона“. На шестом году своего царствования Аменхетеп IV-Эхнатон покинул Фивы. В короткий срок он построил себе новую столицу в трехстах километрах к северу от Фив, которую назвал Ахет-Атон („Горизонт Атона“). Эхнатон был женат на Нефертити; от нее он имел двух дочерей. Эхнатон умер еще не старым. Возможно, его отравили. С его смертью было приостановлено проведение религиозной реформы».

– «В течение долгого времени египтологи предполагали, что по своему происхождению Нефертити не была египтянкой, хотя ее имя, переводящееся как „Пришедшая красавица“ исконно египетское. Однако сегодня известно, что ее родителями были египтяне. Вместе со своим супругом Нефертити правила Египтом около двадцати лет. Нефертити, одно из имен которой – Нефернеферуатон – означало „Прекрасны совершенства Солнечного диска“, играла важную роль в событиях своего времени. Но счастье продолжалось недолго. На двенадцатом году правления Эхнатона и Нефертити скончалась принцесса Макетатон и это, по-видимому, стало переломным моментом в жизни Нефертити. У той, кого современники называли „красавицей, прекрасной в диадеме с двумя перьями, владычицей радости, полной восхвалений… преисполненной красотами“ появилась соперница. Нефертити оказалась в опале и провела остаток дней в одном из второстепенных дворцов столицы».

– Ладно, подытожил Артём, – египетский период можно считать завершенным. Монотеизм, Эхнатон, Моисей. Дальше – Иисус, а значит, Израиль. Черт, они и убили еврея! Куда уж больше! Плохо. Все плохо. Спорить с собой в таком деле, все равно, что играть в поддавки. Мне нужен Ватсон. Но, злой, никогда ни с чем не согласный. Такой ирландский или карабахский. Желательно женского рода.

Продолжая эту линию, он не заметил, как провалился в сон.

Аменхотеп ругался отборным матом. На древнеегипетском, который Артём почему-то не только понимал, но транслировал на русский. Получалось очень образно. Суть сводилась к тому, что он, Артём – козел, потому что не понял главного из «египетского периода». И пока не поймет, не поймет остального. И как тогда найдет потерянное?!

– Что, – спросил Артём, – что я должен найти? Еврея, которого надо убить? Не буду! Лучше быть козлом.

– Похоже, так и есть, – вздохнул Эхнатон. Артём почувствовал, как в нем поднимается гнев. Не от слов фараона – на такое покупаются дети. Гнев на себя, что вообще позволил втянуть себя в этот сволочизм. За спиной Эхнатона появилась Нефертити. Она прижала палец к губам, что-то очертила в воздухе рукой, и Артём увидел пирамиду. Это была очень странная пирамида. Она была выложена не из каменных плит, а из листов золота. Вокруг было пусто и тихо какой-то космической пустотишиной. Ощущение одиночества и ничтожности своего «Я» было таким безнадежным, что сердце пронзительно молило о смерти. И вдруг раздался звук. Он был ни на что не похож, да и взяться ему было неоткуда. Единственным предметом кроме самого Артёма, была пирамида. И тут он понял, что звучало. Оказалось, что квадраты листов, из которых была выложена пирамида, вовсе не были цельными. Они были разрезаны по диагоналям, образуя по четыре треугольника. В точках пересечения диагоналей, скрепляя эти треугольники, находились какие-то темные кружочки, похожие на шляпки гвоздей. Вибрация треугольников и создавала звук. Когда прошел первый ужас и первое оцепенение, Артём стал вслушиваться и понял, что это не просто музыка. Точнее, это вовсе не музыка. Это что-то другое, сигнал, сообщение. Он напряг мозг и понял, что вполне способен запомнить, а потом и воспроизвести этот сигнал. Он практически запомнил его. Он мог его отбить, записать и постараться расшифровать. Он проснулся, включил диктофон и вырубил его. – Это уже было, – подумал он, – по-другому, но было, когда человечки пытались заставить его выучит свою абракадабру.

И опять первобытный ужас обуял его. Он бросился в постель, выпил снотворное, повторяя как заклинание: «Забыть! Забыть! Забыть!»

*****

Артём помнил то удившее его чувство обретенной родины, которое он ощутил в Египте. В Иерусалиме было другое. Тревога. Беспричинная, подсознательная, глубинная тревога, не оставляющая его ни на секунду. Сказать, что Артём верил в переселение душ, было бы таким же преувеличением, как сказать, что он не верил в это. И вера, и мистика, и атеизм и нигилизм были равноудалены от его души и равноинтересны его разуму. Нахлынувшие на него события не только не приблизили его к вере или мистике, напротив, усилили «коэффициент сопротивления» – он органически не выносил давления. Даже, если был уверен, что это однозначно ему на пользу.

– Ладно, – решил он, – примем переселение душ как рабочую гипотезу. Допустим, что в меня вселился дух Эхнатона. Фак! Фак! Он, что лучшего места не нашел? Верь после этого в свободу воли! Ладно, поехали дальше. Фактически, все, что написано об Эхнатоне, сводится к тому, что он провозгласил монотеизм. Его не поняли и, скорее всего, уничтожили. Ну, это как раз понятно – человеки всегда новое принимают в штыки. Но, чего он, черт побери, хочет? От меня и вощще? В принципе, он должен торжествовать – в конце концов, его идея победила. Чего ж он бесится? И причем тут евреи? Почему надо убить еврея и какого именно? Фак побери, это у них в Египте фараону стоило моргнуть и сметали не только одного неугодного, но целые народы. Хотя, конечно и сейчас… Ладно, это к делу не относится. А что относится? А, евреи! Но, врагами Эхнатона были вовсе не они, их, кажется, еще и не было. Ну, в смысле, занозы или угрозы… Ладно, не до деталей. Врагами Эхнатона были жрецы. Тогда какого лешего он хочет от евреев?

Вздохнув, Артём снова полез в интернет. Вскоре что-то забрезжило. Он скачал «Моисей и монотеизм» Фрейда и погрузился в чтение. Залпом прочел, пошарил еще по интернету, налил водки, выпил и вышел из номера. Он шел по улицам Каира, заглядывал в лавки, покупал сувениры и думал. Он думал, что если допустить что Моисей был реинкарнацией Эхнатона, его последователем, родственником или еще черт-те как иначе связанным с ним, как полагают некоторые исследователи, то тогда тем более не понятно, почему надо убивать евреев. Ведь Моисей сделал то, что не сделал Эхнатон, и именно это обеспечило ему успех. Эхнатон понимал, что в таком устоявшемся обществе, как Египет, новой теории или религии не осуществиться. Во всяком случае, за одну человеческую жизнь. Поэтому он собрал сподвижников и построил новый город. Но ведь он оставался владыкой Египта. Египтяне видели, сравнивали, недоумевали, возмущались. Благо на это работала целая армия мутиловщиков-жрецов. Хотя, скорее, именно Эхнатон в глазах Египта выглядел мутиловщиком.

Моисей не повторил эту ошибку. Он собрал народ, не имеющий ничего общего с Египтом и повел его в пустыню. Он сделал правильную ставку – на деклассированных. На тех, кто не имеет корней на почве своего бытия. Они теряли плен в обмен на гарантию лучшей жизни. Позднее, на этом будет строиться не одна революция. Кто ж устоит перед обещанием свободы, прав и прочих благ?! Впрочем, оторваться от привычного – только первый этап. Второй – принять новое, как гарантию лучшего. Третий – трансформировать новое в традицию… Пока не настанет черед очередного нового. Все правильно.

Конечно, Моисею было легче – он не был владыкой чего-либо, что, сопротивлялось бы новым начинаниям, как то делали жрецы в Египте наперекор Эхнатону. Но, безусловно, ему тоже нелегко пришлось – его народ тоже порой тянуло к прошлым «традиционным ценностя». И они то решали золотому тельцу поклоняться, то роптали, требуя «лук и чеснок Египта». Впрочем, и их можно понятно – за годы скитаний худшее из времен египетского пленения забылось, а новое поколение, так вообще считало это байкой. Но, Моисей выиграл время, которое мутиловщики упустили – народ успел так далеко уйти, что возвращаться было не лучшим решением. Да и как их встретят, после всего, что было связано с их исходом?

Но мудрый Моисей не просто так 40 лет водил свой народ по пустыне: «ветераны исхода» постепенно померли, а новая генерация знала лишь, что идет к лучшеей жизни. Ну, в общем, план удался. Пожалуй, за исключением одного —лучшего. Впрочем, по сравнению с пленом, свобода и своя земля, все-таки, лучше. Хоть ясно, за что смерть принимать в случае чего.

А вот самому Моисею вход в новый мир был заказан. Почему? Может, чтобы не было искушения стать владыкой? Ведь власть все равно портит человека. А может, нужен был миф. Чистый миф о бескорыстном служении.

Тогда все сходится. Значит, не Моисей. Ну и кто же?

Иисус! Конечно Он! Вот на Нем все и сходится. Он тоже сделал ставку на деклассированных. Он велел проповедовать язычникам. А как же иначе, ведь теперь уже иудеи выполняли роль египтян по отношению к «прилегавшим» народам. У иудеев были корни – земля, религия, традиции.

Однако Иисус оказался не в роли Моисея, а в роли Эхнатона – чужой среди своих. При этом, Ему не подходил ни путь первого, ни путь второго из великих предшественников. Но одно из их опыта было очевидно – семя нового произрастает только на новой почве. Вот Иисус и подготовил 12 эмиссаров, в миг заговоривших на разных языках и отправил их в запределье. Точно!

Теперь подытожим. Племя Моисея выжило, Египет вымер. Черт, выходит, время пасть Израилю, откуда вышло племя Иисуса? Опять не сходится! Зачем тогда убивать еврея? Какого еврея? И почему меня выбрали киллером?!

Когда Артем понял, что близок к помешательству, он позвонил отцу и спросил, есть ли у того знакомый в Иерусалиме, к которому он может обратиться за консультацией по всякой мистической ахинее. Отец хмыкнул, но продиктовал телефон, адрес и пообещал, что сам позвонит, подготовит человека.