Орфей неприкаянный

– Что думаешь? Обо всём этом…

– Доскутся они. Ополченцы раскидают их по фонарям, не дожидаясь Гааги.

– Сложновато, однако, против регулярной—то армии.

– Наши подсобят.

– Ты веришь в детские сказки?

– Если хоть в какие—то сказки не верить, совсем тоскливо жить получится.

Я отхлебнул чай. Сахара не положили, и сие лишь увеличило мои симпатии к данному заведению.

«Лина, отзовись!»

– Помнишь Филлиповича, Дим?

– М—м—м, – задумался друг. – Борьку?

– Его самого. У меня жуткое желание при встрече плюнуть ему в морду и сказать: «Это тебе за Юлю Изотову».

– Кто такая? И почему обязательно плюнуть?

– Медсестра из Краматорска. Красивая девчонка была. Вон, на твою Ирину чем—то походила.

– Была?

– Расстреляли нацики. 21 год ей шёл. Ни малейшего шанса. В спину.

– А Борька при чём здесь.

– А Филиппович прокукарекал в блоге, будто их бригаду обколотые российские наёмники убили, переодетые в украинскую форму.

– Мразь. Конченная. Я не зря брезговал с ним якшаться. За подобное не плевать надо, а до кровавой юшки… Он где обитает—то нынче?

– В Северной Пальмире устроился.

– Охохо! Ишь ты! Другой край географии! Отсюда вывод: дуэль ваша – маловероятна.

– Земля, Димыч, она круглая. Бумеранг недостаточно бросить, его, вдобавок, надо уметь поймать.

– Тут ты прав.

– Ещё Игорь Сивак уже больше недели на сообщения не отзывается… Он там, в Одессе, в Сопротивлении… Надеюсь, прорвётся… Жаль будет невероятно, если…

– Друг?

– Нет. Это ты загнул. Знакомый. Он – поэт, музыкант. Не слишком давно диск выпустил. «Нехолодная война». Не слышал?

– Не довелось. Мимо прошло. Лишнего времени меньше и меньше с каждым годом…

– На вокзал поедем, я включу на планшетнике. Оценишь. На некоторые песни я ему видеоролики делал.

Лазаревич перекатывал из руки в руку бокал с «Фруктовым миксом»:

– Чёт невесело стало…

Вдруг на экране, взамен поющих трусо́в, в новостном выпуске появились кадры из обороняющегося Славянска.

«На короткой пресс—конференции, устроенной после окончания обстрела со стороны украинских войск, Игорь Стрелков обратил внимание журналистов на…»

– Э, халдей, выруби этих сепаров! MTV давай! – крикнул вьюнош, ранее подходивший к бармену с требованием переключить канал.

Димон напрягся.

– Обожди переключать, – лаконично и внушительно бросил он стоящему за стойкой молодому человеку, и продолжил, обращаясь уже к субъекту, недовольно крутящему носом:

– Уважаемый посетитель сего богоспасаемого от налоговой и Роспотребнадзора, пункта общественного питания! Вас не устраивает обслуживание в данном заведении? Что ж, вы всегда вправе с чистой совестью избавить нас от своего присутствия. Будем чрезвычайно благодарны. А коли не спешите выходить на улочку и вялиться на солнышке, а желаете и впредь находиться в тенёчке, так лучше не отсвечивать и помалкивать. И не раздражать остальных!

Белобрысенький обеспокоенно оглянулся на медвежью фигуру моего собеседника, заёрзал на месте. Послышалось: «Ватник… колорад… мало жгли… я б их…!» и что—то неразборчивое.

– Не внял, значит, гласу разума, – поднялся Дмитрий.

– Ты серьёзно? Стоит ли шум поднимать? – спросил я.

– Серьёзно. Очень серьёзно. Не волнуйся, всё тихо пройдёт.

– Помочь? – я отложил салфетку.

– Хо—хо! Сиди, смотри и наслаждайся, подранок! В бой идут старики!

Неторопливо, вразвалку, Димыч подошёл к парню и едва тот попытался вскочить, положил ладонь ему на затылок, вдавив поскакунчика обратно в стул.

– Слушай, бандера, и мотай на ус. Здесь тебе не там. У себя в «Жан Жаке» кукарекай. Я, как потомственный колорад и заслуженный ватник мигом тебе фалафель на смузи натяну.

Говорил Лазаревич негромко, но весомо и доходчиво. К нему было рванулась Ирина, но он жестом остановил её, и она застыла посреди зала, не зная, что предпринять дальше.

– Усёк? – Дмитрий сдавил плечо побледневшего любителя MTV, и показал кулак привставшей девчонке: – Молчи, крыса. Думаешь, полиция не заинтересуется маленьким беленьким пакетиком?

Девица обалдело уставилась на него и плюхнулась обратно на стул, позабыв закрыть рот.

Потом Лазаревич взял, лежащую у тарелки, тускло поблёскивавшую ложку, согнул её пополам и сунул в карман рубашки «щеневмерлика»:

– Дарю на память о ватничках! Привет Бандере!

И взъерошив совершенно опешившему хипстеру причёску, возвратился к нашему столику, отчеканив:

– Ирин, эту ложку мне в счёт тоже поставь.

– Ну, ты зверь! – восхитился я. – Не впервой инвентарь – то гнуть?

– Не впервой, – широко улыбаясь, хмыкнул он. – Пробовал ещё вилки, но они, заразы, ломаются. Точно бабы, чесслово!

Между тем, пострадавшая парочка подозвала официантку, расплатилась, и, стараясь не смотреть в нашу сторону, покинула «Гнездо перепёлки».

– О! Давно бы так! – потёр лапищи Дмитрий, – А то сидят тут атмосферу портят. Итак—с, ты в норме? Наелся?

– Фу, до отвала, – я откинулся назад, изображая, насколько сыт. – Блин! У меня стойкое ощущение, что я знаю этого крысёныша с чёлкой. Но никак не могу вспомнить, где видел. Журналист какой—то, кажись…

– Преувеличиваешь! Откуда? Морда непримечательная, среднестатистическая. Перепутал, считаю. Однако, я тож не вмещу и лягушачьей лапки! Погнали что ль? В пробках опять торчать придётся.

– Да, пора бы выбираться…

– Ириш, голубушка, принеси—ка цифирь.

Подавая Димону листок, девушка, покусывала губы, перекладывала из руки в руку карандаш.

– Ир, я позвоню…

– Не надо, Дим, не стоит…

– Серёг, ты сумму проверь, я потолкую с барышней.

Они отошли к окну, и содержание их дальнейшей беседы осталось для меня тайной.

– Верно, без ошибок, – молвил я, когда хмурый Дмитрий, вернувшись, стал рыться в портмоне.

– Хватит? – спросил он и бросил на блюдце красненькую бумажку.

– Самое то.

– Сувенир «бандере» внесли в перечень?

– Внесли.

– Сдачу оставь себе, – буркнул Димыч красавице, ткнув в деньги. – «Рафаэлло» купи. Или ка—ра—мель—ку… Пошли, Максимыч.

Ирина собралась было ответить, но мы уже покидали пригревший нас перепелиный приют.

Обходя сзади «Джип», я заметил кое – что интересненькое.

– Димыч, – окликнул я товарища, – глянь. Полагаю, понравится. Щенячий восторг гарантирую.

И указал на заднюю дверцу. Её пересекала коряво нацарапанная чем—то острым надпись: «вата».

– Мать моя! Ах, он козлище! Зря я ему узелок—то в одёжку засунул, в следующий раз в другое место впечатаю. Походит пускай недельку в раскоряку. Поработает на проктолога, глядишь, думать научится. Выцеплю паскудину, вниз котелком в канализацию запихаю! Попадётся он мне на узкой тропке!

Поохав и поругавшись ещё чуток, он махнул:

– Ладно, толку—то теперь причитать. Садись.

Пристегнувшись ремнём, я задал мучивший меня вопрос:

– Где слов чудных набрался? Фалафель, смузи? Сказка!

– Хрен зна! – пожал плечами Лазаревич. – Слышал, читал, думал! Звучит смачно, вот и взял на вооружение.

Он зыркнул на часы.

До вокзала мы бы скорее добрались пешком, нежели на «Джипе», еле ползущем по трассе. Опустив стекло, я, слушая радио, рассеянно наблюдал за обычным днём областной столицы. Троллейбусы, трамваи, велосипеды, мотоциклы. По тротуарам из модной плитки неторопливо и важно прогуливаются мамаши с колясками. Школьники деловито возвращаются с занятий, лупцуя друг друга ранцами, а, может быть, наоборот, торопятся на вторую смену. Суета, рутина. Люди настолько привыкли к ней, что не видят окружающих, не обращают внимания на происходящее. Они поглощены собой. Их ждут школы и институты, распродажи в магазинах и поликлиники. Мчатся недели, месяцы. Весна сменяет зиму, за весной спешит краткосрочное лето. И без остановки, по кругу. Через край перехлёстывают неосознанность и машинальность. Зачем думать о грядущем, если есть настоящее… Голова отныне – инструмент поглощения пищи. «Об этом я подумаю, когда придёт завтра». Никогда не любил «Унесённых ветром».

 
«Сестра и брат… Взаимной верой
Мы были сильными вдвойне.
Мы шли к любви и милосердию
В немилосердной той войне»⁹
 

«А ведь в последний раз я гулял по этому проспекту невообразимо давно. С Линой. Отвозил её на учёбу. Это сколько ж лет—то минуло? Четырнадцать? Настю тогда дома не застали и начали обходить родственников в поисках хозяйки квартиры. Подсчитывал позднее по карте намотанные километры. Около восьми. Лина пятку стёрла, хромала. А я в урне рылся. Выкинул, не глядя мусор из кармана, а вместе с ним и билеты на обратный путь. И нашёл! Фантастика! Чудны дела твои…»

Из задумчивости меня вывел Лазаревич. Он успел прослушать несколько песен из «Нехолодной войны» и находился снова в отличном расположении духа.

– Не намерен в Губернск перебраться? Здесь возможности покруче, зарплаты повыше.

Я вздохнул:

– В прошлом горел такой идеей… А потом… перегорел. Не выношу я города, особенно миллионники. Чем дальше, тем сильнее. Мне б домик в деревне, на берегу речки… Смотрел «Брата»? «Город забирает силу…» Да и жить—то осталось с гулькин хер. Хочется многое написать. За все годы, проведённые бессмысленно, впустую. Авось песчинка сдвинется в нашем не самом лучшем мире.

– Откуда в тебе это занудство? – покосился Дмитрий. – Есть у меня по поводу затронутой тобою темы чуток соображений. Высказать, правда, их, особо некому. Не бабам же, верно?

– Смотря каким…

– Да любым. Выслушать—то выслушают. Однако не поймут ни бельмеса, и вдобавок, услышанное извратят, перевернут, опошлят по причине присущего им скудоумия… Короче, мало не покажется. Наши сверстники, согласись, – яркий пример жизни не на полную катушку. Мы хотели горы свернуть, да и могли бы это сделать, уверяю, да лень и страх нам мешали. А бороться мы не умели, не научились, и ангелы явные рядом не тусили. Потеряли дорогу и не нашли других.

– Лень? Страх? Неа… Не в них дело. Современная эпоха – эпоха античеловечности. А нас с тобою воспитывали под иное. Свобода, равенство, братство. Солидарность! А выживать пришлось чужаком в стае. Человек человеку оказался волком. «Мы – дети полдорог, нам имя – полдорожье… Не мы повинны в том, что половинны…

 
«Родилось рано наше поколенье —
Чужда чужбина нам и скучен дом.
Расформированное поколенье,
Мы в одиночку к истине бредём»¹⁰
 

– О, «Юнона» … уважаю… Но сейчас в тренде перекладывать своё раздолбайство на общество, на его несправедливое устройство, – скептически отозвался Дмитрий. – Но кое в чём ты прав: дней в запасе – кот наплакал. Я иногда пытаюсь представить, что мог бы сделать иначе. Интересная картинка вырисовывается. Перебираю варианты, а в голову приходит только одно: надо общаться больше с близкими и друзьями. Уходят люди, а остаётся пустота. Даже не от отсутствия тех, с кем рос, а от того, что ты что—то не исправил, не выручил их, хотя мог, не поддержал в трудную минуту. А теперь и не скажешь… И ощущаешь на себе часть вины в их уходе… И тащишь её. Остальное – мелочи, они рассыплются в прах по прошествии лет.

«Группа крови – на рукаве…». Сотовый жужжит, ползя по панели…

– Внимательно. Степан Сергеевич? Да, я в курсе. Сахар, да. Через часик, примерно. Пробки везде… Ясно… Документы оформлю в наилучшем формате. Всего…

Прибыли. Финишная прямая.

– Всё, базар – вокзал! Конечная остановка. Возьми флешку, скинешь мне на неё песни Игоря. Заеду с оказией в Тачанск, заберу. Дюже зацепили. Сиди тут. Я мигом билет возьму. Тебе докуда? До Кировки?

– Лучше до Кировки, само собой, – кладу флеху в левый карман брюк, к платку.

– Десять минут!

Димыч убегает, сунув в куртку мобилу и ключи от машины. Расслабляюсь, жду. Наслаждаюсь видом из окна. Автовокзал, по меткому определению моего товарища, безо всяких преувеличений, напоминает базар. Ларьки, будочки, павильончики, стенды, битком набитые мусорки, пыль, клочья бумажек на дорожках, окурки на вытоптанных газонах. «Шаурма», «Беляшик», «Мороженый Джим» (киоск мороженого), аптека «Бодрость», «Пластилиновый Кеша» (детские игрушки), столик с разложенными солнцезащитными очками, прилавок с таёжными сувенирами, «Хот Дог». Лица, лица. Молодые и старые, усталые и бодрые. Спешат, торопятся, на бегу кусают мороженки, двумя пальчиками придерживают жирные пирожки. Мужчины, женщины, дети. Волокут баулы, тележки, катят вместительные сумки на колёсиках.

 
«Взгляды, жесты, очертанья, ароматы, звуки, краски.
Словно кадры, недоснятого кино.
Обещанья и молчанье, трепет самой первой ласки.
Всё осталось там, где нет меня давно»¹¹
 

– Объявляется посадка на маршрут №731, Губернск—Тараканово, отправление с десятой посадочной площадки…

Стоп! Время словно замерло. Живой ранее поток, застыл. Знакомая лёгкая кофточка, туфельки на платформе, милый профиль, копна волос… Лина? Лина! Как тут открывается? Проклятье! Я знал, она…

Распахиваю дверь, ору изо всех сил:

– Лина! Лина, я здесь, здесь.

Закашлялся.

Девушка не оборачивается, продолжает движение в сторону касс.

Выскакиваю из авто, бегу за Линой. Уворачиваюсь от рюкзаков, колясок, локтей, стараюсь не потерять её из вида. Наконец, запыхавшись с непривычки, догоняю, придерживаю за предплечье, разворачиваю:

– Лина, люби…

И давлюсь словами.

Это не Лина! Похожа, но, увы, не она. Стыдно, старик, стыдно. Будто пацан, ей богу!

– Ай! Мужчина! Вы что себе позволяете? Немедленно уберите от меня свои пальцы.

Незнакомка напугана, потирает плечо.

– Кто вы такой? Хам!

Прижимаю ладонь к груди, склоняю голову, произношу с раскаянием и отчаянием:

– Простите! Я, кажется, обознался! Честно, не специально! Мне почудилось… Я вовсе не хотел Вас испугать.

Смотрит оценивающе. Взгляд её неуловимо меняется, делается мягче. Вылитая Лина. Только… Другая…

– «Почудилось!» Запомните, – поучительно говорит она, – сейчас подобным образом не знакомятся.

Краснею. Неужели краснею? Достаю из кармана брюк носовой платок, мну его, точно собираясь вытереть пот со лба.

– Извините…

– Да! Имя – не повод хватать на вокзалах приличных женщин! Пусть и зовут меня…

Разворачиваюсь и, не оглядываясь, несусь обратно к машине. Наполеон при Березине. Фу, противно.

Барышня неразборчиво кричит мне вслед. Текста не понимаю, но догадываюсь. Она по—своему права, все мужики – немного козлы. Особенно, если не могут ничего прояснить, а лишь блеют беспомощно.

– Васильич, прах тебя побери! Ты где шатаешься? Ты ж «тачку» незапертую оставил! Сбрендил? На, держи путёвку в прежнюю жизнь! Автобус через восемь минут. Стрелой на перрон! Куда? Сумку, сумку возьми!

Действительно, я припустил было с билетом на контроль, совершенно позабыв про вещи на заднем сиденье джипа.

– Димыч! Спасиб за всё! Я тебе деньги на мобильник закину! Или проще на карту перевести?

– Я те закину! Я сказал: забыли! В Тачанске ты меня в ресторан ведёшь. И весь вопрос! В расчёте! Ну, обниматься не станем, не бабы, чай. Давай пять!

Он жмёт мою протянутую руку, я морщусь. Мощи он своей не осознаёт! Бегемотище африканский!

– Ни пуха!

– К чёрту. Гляди, с сахаром не продешеви!

Он смеётся, грозит мне кулаком.

– Объявляется посадка на маршрутное такси, следующее рейсом №77 до Нижнего Тачанска. Пятая посадочная площадка.

Поглаживая левый бок, продираюсь к перрону и нахожу пятую площадку. Народ в очереди дожидается контролёра. Пристраиваюсь в хвост за торопливо докуривающим дядькой с пакетом собачьего корма и кошачьим лотком.

Начинается посадка. Позади не занимают, все давно здесь.

– Мужчина! Я что, искать вас обязана? – неожиданно раздаётся за спиной, и я медленно оборачиваюсь.

Предо мной с недовольным видом, постукивая носком туфельки об асфальт, стоит давешняя девица, ошибочно принятая за Лину.

– Вот! Это ваше! – она протягивает мне что—то упакованное в бумажку. – Флешка! Вы её выронили! Я звала вас, да вы стрекача задали. Пятки сверкали!

Беру флеху, сжимаю так, что костяшки белеют.

– Спасибо! Я…

– Гражданин! Ваш билетик! Вы до Тачанска? – обрывают меня строгим тоном.

– Да, обязательно. Вот, – отвлекаюсь я, отдаю проездной нервной тётке с бейджем на форменной тужурке: «Величавая Илона Францевна».

А когда вновь поворачиваюсь к незнакомке, её уже и след простыл.

– Эй! Чё спишь? – разоряется водитель, – Тебя ждём!

Поднявшись в салон, ищу место и устраиваюсь в мягком кресле, думая абсолютно о другом. В голове хаос. Рядом, у окна расположилась бабуся, суетливо теребящая бусы под жемчуг.

«Ездить, что ль, боится?».

Едва транспорт трогается и выруливает на городскую улицу, я вспоминаю про карту памяти, лежащую в кармане, но вытаскиваю не её, а то, во что она была завёрнута. Листочек из блокнотика. Пронумерован. Страница 12. В линию. Синие спешащие ко мне буковки: «Алина Юргина».

И номер телефона.

¹²

1Б. «Стой, жених! Ни шагу с места…!»

«Горько!», – орал бесстыжий рыжий кот.

С. Трофимов.

Даже самая счастливая парочка не способна безошибочно предсказать, как именно пройдёт их свадьба. Милым не возбраняется взахлёб строить планы и писать сценарии, детально продумывая каждый вздох, реплику, заранее прокручивая в воображении экспромты, подчёркивая красным предложение: «Гости кричат «Горько!» и рисуя после него ряд восклицательных. Но и идеальный регламент не устоит, если в события вмешивается непредсказуемый фактор. Ну, а коли подобных факторов имеется более одного, то с приличной долей вероятности молодых можно предупредить, чтобы они готовились к чему угодно и надеялись на чудо.

У нас с Линой вводных катастрофы существовало предостаточно. Но их ни в ком случае не следовало бы называть непредвиденными. Тяжесть переменных обсуждалась нами накануне, и я приложил минимум усилий к предотвращению надвигающихся неприятностей, рассчитывая на «авось», и гася тревогу повторяемым, словно заклинание, – «небось».

Однако магия не включилась, ни первое, ни второе не сработало. И фрегат нашей с Линой семейной жизни получил мощнейшую пробоину ниже ватерлинии, залатать, которую, полностью, мы оказались не в состоянии. Тем более, что всегда находились желающие расширить её, имеющие для того определённые средства.

Проснулся я около семи. Спал тревожно, без конца ворочался в духоте июльской ночи, а сжёванная с вечера таблетка снотворного осталась малодейственной, путала мысли, но не усыпляла. Позёвывая от нервозности и скудного сна, я приготовил яичницу, заварил покрепче чёрный чай и, барабаня ложечкой по столешнице, уселся на кухне в ожидании подъёма гостей. Спустя полчаса они тоже были на ногах, но составить мне компанию за трапезой не пожелали, дождавшись, пока я позавтракаю и отправлюсь на балкон покурить.

Разговаривали мы мало, перекидываясь односложными фразами, ибо я по маковку погрузился в предвкушение предстоящего вскорости действа.

– Ты бы хоть, Серёжа, поговорил с нами, а то молчишь, злишься чего—то, – наконец не выдержала мама. – Мы, ведь, ещё ничего плохого—то не совершили, не преступники.

«День длинный, а дурное дело – нехитрое» – хихикнул я про себя.

– Есть у меня теперь время в душеспасительные беседы с вами вступать! Через сорок минут машина подойдёт. Собирались бы, лучше, – отбрехивался я, раскладывая на рабочем столе, покрывало, включая утюг и, бросая марлю в миску с водой. Гладить костюм я не доверял никому, оставляя эту обязанность исключительно своей прерогативой. Хочешь сделать хорошо – сделай сам.

Бабушка ходила по квартире с красными глазами и хлюпала носом.

Владлен с женой отсиживались в гостиной, тихонько переговариваясь о личных проблемах, о «Графе» и возврате ему долга.

Картина больше напоминала подготовку к погребению усопшего, нежели утро дня праздника.

Выбрав гармонирующий с костюмчиком галстук, я вертелся у зеркала, когда домофон пропиликал, извещая о новоприбывших.

Я, с зашедшимся в беге сердцем, снял трубку.

– Сергей? – послышался голос Инессы Васильевны, – Мы внизу, лифт вызывать не станем. Тут постоим.

– Ясненько! Сейчас спустимся.

Я пристроил трубу на стену и шуганул остальных:

– Карета подана, быстро вниз! Омнибус опоздавших не подбирает.

– Все, наверное, не уместимся. Кто на маршрутке поедет? – встревоженно спросила матушка.

– Решим, кто и где поедет, не беспокойся, – утешил я её.

«Лимузин» «Шестёрка» Колчиных цвета свежескошенной травы ожидала у ограды, а Анатолий Сергеевич в летней рубашке нетерпеливо прохаживался вокруг неё. Автомобиль не успели украсить лентами и шарами, но после вчерашней помывки он блестел, поигрывая, точно новенький, в пинг—понг с солнцем.

«Зелёный фургон из детства в зрелость. Красавчик!»

– Свистелки—перделки позже прилепим, пока вы выкупом занимаетесь, – заверил хозяин «кабриолета».

Сидений в «телеге», как и предсказывалось, на всех не хватило. Инесса Васильевна и бабушка направились на маршрутку, а я, мамаша и Владлен с супругой загрузились в авто.

Колчин, невысокий, полноватый мужчина сорока с лишним лет, стремительно теряющий шевелюру, с быстрыми карими глазами и куцей щёточкой усов, красноречием никогда не блистал. Вот и сейчас он не горел желанием разводить антимонии, отдавшись процессу управления железным конём.

Дабы хоть как—то завести беседу, я прошёлся по удачной погоде и поинтересовался, где их дочери.

– Леонку с Карей мы у Линки оставили, – лаконично, простецки, почти по—родственному, пояснил он, усиленно демонстрируя нежелание попусту сотрясать небеса.

Я смирился, и до конца пути более не проронил ни слова.

Тачанск не отличался повышенным автомобильным трафиком и километровыми пробками. Вдобавок стояла суббота, и в это относительно раннее утро машин на улицах было не много. Свежие, выспавшиеся, обдуваемые лёгким прохладным ветерком переулочки, проносились за окном. Редкие прохожие спешили по своим делам. Никто их них не знал о моей женитьбе, никого не волновало, что сегодня я и Лина станем, наконец—то, вопреки обстоятельствам, супругами, открыв новый этап в жизни.

К дому Юриных примчались за двадцать минут.

Подъезд был приветливо распахнут, а у входа даже висел свадебный плакат, гласивший: «Стой, жених, ни шагу с места, здесь живёт твоя невеста!» Он являлся творением художественного таланта Лины. Похоже, и вывешивала—то сие произведение искусства она сама. Ни Ложкиных, ни Свистюшкиных поблизости не наблюдалось.

Покинув машину, я, ничтоже сумняшеся, прошествовал к ступенькам и, одолев их, взбежал на пятый этаж, к квартире Юриных. Жать на кнопку звонка не потребовалось, дверь оказалась приоткрытой. Чем я и воспользовался, проникнув внутрь.

«Охрана молодой, видать, с ночи наклюкавшись „Контушовки“, дремлет в пыльной подсобке».

Лина перед трельяжем примеряла шляпку, пристраивая её так и этак, то набекрень, то опуская вуаль на личико, а заметившая меня Нина Васильевна замахала руками и принялась кричать:

– Куда, Сергей? Куда? Нельзя! Рано ещё!

Обернувшаяся на её крики Лина, бросилась ко мне. Мы обнялись, стали шептаться. Леона расположилась на диване, лизала мороженое и с любопытством за нами наблюдала. Расфуфыренная Карина, в коротком синем платьице, крутила, подбрасывая к потолку, головной убор, который ей доверила Лина.

«И в воздух чепчики бросали…»

Практически всё пространство гостиной занимал длинный раскладной стол, притащенный от соседей. На голубоватой скатерти уже расставили пустые, жадные бокалы, тарелки с голодно поблёскивающими приборами, пузатые бутылки с шампанским, вином и водкой, коробки с соком, минералку, дымчатые стопки, хрупкие вигвамы салфеток. Для выхода на балкон между креслами и стульями сохранили узкий проходик.

Свадебный наряд на Лине я уже видывал, но внезапно избранница показалась мне сущим идеалом. В белых миниатюрных туфельках она, порхая от меня к маме и обратно, лучилась счастьем, улыбка не сходила с её личика. В то же время, девушка тревожилась, видимо, не меньше моего, а то и больше. Хваталась то за часики, то, оставив их, за цепочку.

– Как твой ядовитый зуб? – спросил я, помня, что накануне боль у неё обострилась.

– Наточила Чуточку лучше, – поморщилась Лина.

Котлова находилась на балконе и примеривалась к съёмке.

– О, наконец—то, и свидетели подъехали, – громко произнесла она, появляясь в гостиной. – Ну—ка, жених, давай—ка, с вещами на выход, и руки за спину. Я снимать стану, а ты уж не ударь в грязь лицом. Да и остальным тоже. Ничего не забыл? Цветы не потерял?

– Не забыл, – похлопал я себя по карманам пиджака, наполненным мелкими трескучими монетками. – Букет внизу пока.

Сбежав на первый этаж, я поздоровался с Ложкиными и Свистюшкиными, чьей машине предстояло стать второй в автопарке нашего брачного кортежа.

– Готов, герой дня? – улыбнулся Веня.

– Всегда готов! – решительно ответил я.

Веня тут же перехватил руководство процессом. Он, Свистюшкина и Филатова встали на крыльце подъезда, раскрыли папочку с текстом сценария и принялись его обсуждать, тыча пальцами в строчки.

Тётя Люба Котлова прицеливалась, а Инесса Васильевна и вся моя родня ожидали начала клоунады.

– Внимание! Запускаем Серёгу! Камера! Мотор! – крикнул Вениамин, отходя в сторону, и Котлова указала, где мне полагалось протиснуться на сцену.

Слово взяла Филатова, выглядевшая не лучшим образом из—за обильно подведённых глаз и чрезмерно нарумяненной мордашки. Свистюшкина оделась неброско, скромненько, но со вкусом, в длинное серебристое обтягивающее платье с боковым разрезом до бедра.

Филатова: Ох, вы гости, господа! Вы откуда и куда? Есть у нас одна девица. За дверьми она таится. Чтоб её заполучить, нас должны вы подкупить.

Свистюшкина: Здравствуй, молодец, прекрасный! Что ты тих, как день ненастный? Где ты был и что нашёл?

Я: За невестой я пришёл!

«Не зря репетировали! Ох, не зря!»

Филатова: Посмотри невест у нас. Тебе будут в самый раз! Вот – красива! Вот – бела! Вот – румяна! Вот – скромна! Выбирай! Какая?

Я: Мне нужна другая!

Свистюшкина: А другая у нас – дорогая. Чтоб её забрать нужно испытание пройти и выкуп заплатить.

Филатова: У нас есть листочек с загадкой несложной. Найдёшь ли ты губки своей наречённой?

Сзади засмеялись.

«Ну—ка, ну—ка! Что за фигня? Не прописывали же номер!»

Передо мной расстелили внушительных размеров кусок ватмана, усеянный следами помадных поцелуев. Из десятка требовалось выбрать одни губки. Линины. Я склонился над бумагой, и многозначительно промычав «Угу, тэээк! Ага…», задумался, теребя ус.

Котлова: Ну, примерься усищами—то!

Все снова расхохотались. А я тянул кота за хвост, да почёсывал тыковку. Ибо к подобному повороту оказался совершенно не готов. Не предупредили заранее, злыдни!

Решившись, наугад показываю в крайний справа отпечаток.

Свистюшкина (изумлённо): Нет! Неправильно.

Котлова: О—о—о! Он не померился, он ошибся! Давай, примерь, примерь!

Свистюшкина: Пять рублей плати, штрафа! Каждая ошибка пять рублей!

Гогот позади не прекращался.

Делаю второй заход и на этот раз указываю верно.

Свистюшкина (с облегчением): Правильно!

Путь открыт, и народ вслед за мной устремляется в подъезд. Алика Мингазовича я не разглядел.

Обшарпанные стены, отбитая штукатурка, висящая зелёная краска, под ногами что-то хрустит.

Свистюшкина (держа вместительную тарелку с, хм! голубой каёмкой): Положи сюда столько денежек, сколько с женой проживёшь лет!

Передав кому—то из родни букет, я залез в карман и на блюдце забрякали кругляшики. Горсть, вторая.

«Пожалуй, достаточно. Вечно не живут…»

Филатова (с улыбкой): Долго будете жить! А теперь наполни нам бокалы. В одном, чтоб сверкало, в другом, чтоб звенело, а в третьем, чтоб бурная пена шипела.

Для меня это не сюрприз, всё предварительно обговаривали с Ложкиным.

Щёлкнув пальцами, потребовал:

– Гарсон, стаканы́!

Ведущие, замешкавшись, не смогли сразу найти нужное, и сзади кто—то поторопил:

– Ну, куда стопари—то задевали?

Наконец, Свистюшкина, изящно изогнувшись, подняла их с пола, из угла.

Я: Что там? В одном, чтоб звенело?

Свистюшкина: Да.

Колчина И. В.: Что ж вы стаканчики такие маленькие взяли?

И тут прошло на отличненько, без сучка и задоринки, поэтому вскоре двинулись на следующий этаж. Впереди деловито шествовали Свистюшкина с красной папкой и Филатова с блюдом монет.

Свистюшкина: Коль споёшь, то дальше пойдёшь.

Я (растерянно): А чего спеть—то? Так недоговаривались.

Свистюшкина (посмеиваясь): Пой, пой!

С укоризной оглядываюсь на Веню.

Ложкин (разводя руками): Я здесь ни при чём.

Голос из массовки: Арию влюблённого!

Приоткрылась дверь и на площадку из—за общего хохота выглянула встревоженная голова соседа. Беспокойство его, впрочем, мгновенно улетучилось без следа после того, как ему поднесли кубок шампанского. Перекрестившись зачем—то, он ухнул игристое в себя, и вернул посуду Колчиной:

– Ну, ребята, счастья, согласия! Алла я в бар! Аллилуйя!

А я, затянул, одолевая ступеньки:

 
«Ты нужна мне – что ещё?
Ты нужна мне – это все, что мне отпущено знать;
Утро не разбудит меня, ночь не прикажет мне спать;
И разве я поверю в то, что это кончится вместе с сердцем?
 
 
Ты нужна мне – дождь пересохшей земле;
Ты нужна мне – утро накануне чудес.
Это вырезано в наших ладонях, это сказано в звёздах небес;
Как это полагается с нами – без имени и без оправданья…»¹³
 

И ещё одна площадка осталась позади, только чей—то голос разочарованно протянул:

– Ну—у—у, что за тоску развёл? Веселей выступай! Задорней! Забористей.

А мне, упёршемуся в наглядную агитацию «Это ж надо так влюбиться, что придумали жениться!», снова преградили дорогу.

Филатова: Есть вода солёная, горькая и сладкая. Угадай, какая судьба ждёт тебя.

Я уже заметил стоящие на подоконнике лестничной клетки три наполненных бокала. Поколебавшись, я выбрал крайний справа.

Свистюшкина (экспрессивно): Э, э! Ты зачем взял? Угадай вначале, а потом пей.

Я собрался было вернуть чашу на место, но резко передумал и заявил:

– А я уже отгадал!

Котлова: Бегом, бегом, выпивай скорей!

Свистюшкина: Что ты отгадал?

Я: Сладкая!

Попробовав содержимое, довольно хмыкнул и допил остатки и осчастливил присутствующих афоризмом:

– Халявную Медовую жизнь пьют до дна!

Из массовки: Лишь бы не бедовую!

«Пророк фигов, оглоблей тебя по дышлу!»

Котлова: Следующий пробуй!

Я: Лопну же! Мне к невесте, а я напьюсь у вас, куда побегу? А?

Подъезд вновь сотрясся от группового хохота.

Шутник из массовки: Такими темпами туда очередь выстроится.

Второй шутник: Жениха без очереди!

Свистюшкина: А теперь вопрос другой. Ты, жених наш дорогой, быстро голову ломай, эти числа разбирай. Ну—ка, что означает каждое из них?

Передо мною разложили карточки с нарисованными на них цифрами. 29, 78, 99, 12, 4, 9. Орешек расколол за две минуты, ни единожды не сбившись. Ребусы, связанные с Линочкой я знал назубок.

Свистюшкина: Ой, молодец!

Филатова (указывая на вырезанные из бумаги следы ног): Отыщи ножку твоей любимой.

Засучив рукава и присев, я принялся измерять пальцами фигурки и поднял первый:

– Вот этот!

Свистюшкина: Сергей, ты переверни и прочитай!

Я (переворачивая): Лина!

Ложкин: Хорошо подготовился!

Котлова: Класс!

И чудо свершилось, мы оказались у дверей квартиры Лины. Но что это? На стенке укреплена картонная замочная скважина. Однако, очень странная. Силуэт ключа поразительно напоминал фигуру бутылки.