Орфей неприкаянный

– Привет, Наташ, – замогильным голосом, всхлипывая подвывая, произнёс я, – это Максимов. Догадываешься, почему я звоню.

– Догадываюсь, – невозмутимо ответствовала ехидна. – Я передумала.

– Что передумала?

– Встречаться.

– Ну и отлично!

Я грохнул трубкой о рычаг и запрыгнул в маршрутку.

Дома, отыскав всё её бумажонки, я запихал их в конверт, приложив к ним насмешливую записку, указал на нем адрес Китайченко, и, не раскрывая данные отправителя, бросил послание в почтовый ящик. Позднее выяснилось, – письма свои обратно она не получила. По всей видимости, вес депеши превышал норму, и служащие отделения связи, не желая доставлять его адресату без доплаты, оставили пухлый пакет себе на память.

Горевать и рвать волосья на различных участках тела времени у меня не было. 28 часов нагрузки не предполагали сантиментов и соплей. Они ждали полной отдачи. Воспоминание о неприятном инциденте с Китайченко отходило на задний план.

Отправляясь следующим утром в школу, я увидел, – на детской площадке, у турника, лежит, прикрытый белой тканью труп мужчины. Из—под края простыни торчали чёрные брюки и пыльные ботинки. Милиционер, пристроившись на шатком бревенчатом краешке песочницы, в ожидании труповозки заполнял протокол осмотра места происшествия. После полудня я снова проходил по той же самой тропинке, и покойник до сих пор находился в прежнем положении. Вокруг стояло несколько зевак, и я расслышал сетования, что «…от безысходности повесился, им жалованье за 3 квартала шурупами и гвоздями собирались выдать…», что «Скорую» вызвали сразу по обнаружении мертвяка, но на подстанции пообещали приехать не ранее, чем найдут необходимый для поездки бензин. В описываемый период подобные ответы являлись обычным делом, и мало кого удивляли. Милиция не выезжала на вызовы, врачи к больным, пожарные опаздывали к полыхающим строениям. Бабушка Катя, коротавшая вечер на лавке с соседками, потом рассказала: мертвяка увезли около семи.

Прошлое нагнало меня неожиданно и по—свойски похлопало по плечу. Случилось так, что, выбравшись в деревню, в «Стекляшке» я увиделся с бывшими одноклассниками. Точнее, одноклассницами. Со Смитсон, а затем и Шмыгович. За прошедшие годы я сильно изменился, и обе они меня не узнали. Трудно вспомнить человека, когда ты маешься в очереди и мысли твои заняты подсчётами требующихся к ужину продуктов, а рядом мелькает, вроде бы, знакомая, и всё—таки совершенно чужая физиономия.

Заезд на уборку картошки планировался нами задолго до выходных. 1/2 надела, засаженного картофелем, мы вскопали с помощью мамы и Армена, в итоге прилично натрескавшихся браги, и по темноте носившихся друг от друга с криками: «Убью!» по огороду. На вторые сутки я не остался, «горела» подготовка к понедельнику, поэтому до обеда отбыл в город.

Аленделонистый Костя Герлов, наш новый учитель «Обществоведения» и «Истории» влился в штат в конце сентября. Темноволосый худощавый красавец с елейным взором и вкрадчивым тенорком моментально покорил сердца женской части коллектива. И даже Вика Максимовна, вплотную приблизившаяся к финишу бальзаковского возраста, на совещаниях нет—нет, да и бросала на Костика томные взгляды. Расписание она старалась делать Герлову близким к идеальному. А вот я от внезапных кульбитов графика иногда впадал в состояние отчаяния. Да и сложно не бегать с матом по коридорам в поисках Вики, если тебе поставили одновременно занятия в трёх отдельных классах. Приходилось выкручиваться. Постепенно я пообтёрся и привык, два урока враз в одной параллели уже не вызывали у меня замешательства.

Константин, пользуясь фурором, произведённым в коллективе, относился к профессии не то, чтобы легкомысленно, но всячески избегал проблем с детьми и стычек с начальством. Отметки выставлял, не зверствуя, при просьбах подправить, шёл на уступки. Дети же, чуя слабину, мгновенно уселись ему на шею и свесили ножки, запросто называя Герлова – «Костян», а он в ответ лишь застенчиво улыбался. Забежав как—то раз во время урока, проводимого им, в лаборантскую за забытым термосом, я чуть не упал, споткнувшись у входа о валявшийся чей—то портфель. Ещё на подходе к кабинету, я отчётливо слышал, – внутри стоит непрекращающийся гам, а очутившись за дверью, обнаружил, – детишки не только орут, но и носятся по комнате, дубасят сидящих рядом с ними товарищей учебниками, пускают самолётики, плюют из трубочек. А Герлов, делая вид, будто происходящее его вовсе и не касается, продолжает объяснять тему, обращаясь к пяти—семи учащимся, старавшимся в том аду расслышать слова преподавателя. Костя писал на доске термины и даты, а в её коричневую поверхность с хлюпаньем смачно впивались мокрые бумажки, выпущенные из трубок.

Так же, как Константина ученики любили за вольность на занятиях, меня ненавидели за строгость и попытки добиться хоть какой—то дисциплины. А Маломерова, спасаясь от нараставшего, точно снежный ком, бардака, в ноябре уволилась, чем поставила нас в достаточно неприятное положение. Её нагрузку срочно раскидали по остальным, а мне, вдобавок ко всему, досталось её классное руководство, к коему я оказался абсолютно не готов, ни морально, физически. Выхода, однако, не было, Должникова на меня надавила, и я согласился, о чём впоследствии неоднократно жалел.

Вскоре мне посчастливилось поучаствовать в праздновании Дня Синего Учителя, и ощутить на себе многие его прелести. Сигналом подготовки к действу послужило обращение завуча по внеклассной работе к коллегам с призывом представить от каждого объединения небольшое выступление. Общество поворчало, мол, лучше бы зарплату выдали, но смирилось.

Грачёва, услыхав о необходимости готовить концертную программу, в отношении меня тут же сменила гнев на милость. За три дня до того, мы с ней сошлись в клинче по поводу хрестоматий, полученных ею в библиотеке на моё имя. Разумеется, поступать подобным образом запрещено, но когда твои подруги – библиотекарши, то не возбраняется этим преимуществом воспользоваться. Я, прознав про её художества, полюбопытствовал у Грачёвой, кто станет расплачиваться в случае потери хотя бы одной книги. А Наталья Валентиновна принялась давать клятвенные заверения, что такое не невозможно. Почему невозможно? Да ПОТОМУ ЧТО!

И теперь, по окончании совещания, Грачёва, зная о наличии у меня гитары, подошла и, мило поигрывая ямочками на щёчках, заявила: я обязан поддержать честь гильдии историков.

– Нда? И как же? – с плохо скрываемым ехидством поинтересовался я.

– Ну «как же», «как же»? Саккомпанируйте и исполните что—нибудь.

– Да я бы, может быть и спел бы, да две струны порвались. А запасные купить оклад не позволяет. Миллион в магазине не меняют!

В итоге Грачёвой и Бодровой пришлось самим что—то изображать под фонограмму, а мы с Костей, развалившись, потягивали винцо.

Закуски на фуршет сготовили маловато. То ли денег не хватило, то ли специально так сделали, торопясь накачать присутствующих водярой. А вот розыгрыш «ценных призов» прошёл при всеобщем одобрении. Выигрывали зубные пасты, щётки, канцелярские скрепки. Мне повезло, я вытянул билетик с шампунем. Вернувшись со сцены к столику, я повертел пузырёк в руках, разглядывая этикетку, и с удивлением прочёл, – срок годности истёк пару месяцев назад.

Едва за окнами стемнело, официальная часть завершилась. Однако, расходиться никто особо не спешил, и я в числе избранных получил приглашение продолжить банкет в «Физике» Жарова, на третьем этаже. Пятнадцать человек быстро перебазировались на новое место дислокации, где с неослабевающим усердием опустошали принесённый снизу пакет с флаконами водяры.

Я, изредка опрокидывая в себя рюмашку, внимательно следил за происходящим, прислушивался к разговорам. Оригинальностью они не блистали. Женщины травили матерные анекдоты, присаживаясь на колени то к Жарову, то к балдевшему от их внимания Герлову, оправляли ему костюмчик, сдували пылинки с его плеча, жаловались на занудство мужиков, что—то шептали Костику на ухо и бегали прихорашиваться в соседний кабинет. Я не пользовался у барышень спросом, вдобавок от водки, закусываемой плиткой шоколада, поклёвывал носом, да разболелась голова от громкой музыки в стиле «тыц—тыц». Под шумок я решил покинуть тёплую компанию, а на пороге столкнулся с директрисой, пришедшей уговаривать раздухарившихся товарищей разойтись по домам в связи с поздним временем суток.

По дороге домой я пересёкся со школьным уркаганом юродивым, бритым наголо Бляшкиным из 9-го, считавшим своим долгом при наших встречах, скаля жёлтые клыки, бросить в меня камень, назвать «очкастым» и пообещать проломить мой черепок. Самое забавное заключалось в том, что я в его классе не преподавал, оценок ему не выставлял и вообще поначалу не имел ни малейшего представления о существовании этого слизня. Как—то, заметив Бляшкина в коридоре, я поинтересовался у Грачёвой, кто сей типчик, и услышал в ответ, что это не совсем нормальный паренёк, безобидный дурачок, состоящий на учёте у психиатра.

Стычки наши с Бляшкиным, наглеющим всё больше и больше, не прекратились и после его выпуска из школы. Тогда я на всякий случай уже таскал в сумке лёгкий алюминиевый ломик, всерьёз намереваясь пустить инструмент в дело при необходимости. Тем более, что затем на смену Бляшкину пришли ублюдки из 10-х, страстно жаждущие «разобраться с Максей»

– Ты, жучара, куда рано смылся? – напустился на меня в понедельник Костя, отведя подальше от чужих ушей и тыча указательным пальцем в пуговицу моего костюма. – У меня печень не казённая одному—то отдуваться.

– Отдулся? – захохотал я.

– Озверели окончательно, слушай! Пьяная баба по разрушительной силе опаснее атомной бомбы! Пришлось на парте с Наташкой сплясать, чтоб отстали.

– Стриптиз?

– Какой с меня стриптиз? На это охотниц и так хватало.

В следующий раз коллектив собирался отмечать новогодние праздники, но я, обеспокоенный бабушкиной болезнью, на пьянке не присутствовал. По словам Герлова, на ученической дискотеке двое из его подопечных, спрятавшись в туалете, ужрались до потери сознания. Первого откачивала Штрафунова с помощью холодной воды, пощёчин и «такой—то матери», а второму вызывали «Скорую», устроившей малолетнему алкоголику промывание желудка.

За неделю до 31 декабря бабушку увезли на операцию, и без проволочек вырезали грыжу. Обострение случилось у неё благодаря многочисленным поездкам в Питерку с целью вразумить Владлена, вернувшегося из армии в ноябре, наставить внучка на путь истинный. Владлен, как и до службы, снова не просыхал, действуя ещё с большим, нежели прежде, размахом. Братец устраивал драки на танцах, лупцевал жену за измены, иногда врывался к маме Зое, требовал денег и метелил её и Армена. Ребёнок у них голодал и постоянно болел. Супруге Владлена, предпочитавшей сыну шкалик, он был неинтересен, и пацанёнка частенько оставляли с бабкой, также не отличавшейся трезвым поведением.

Декабрь начался с сильных затяжных морозов, из—за которых в младшем и среднем звене отменяли занятия. Я покидал здание школы с красными, распухшими, шелушащимися от холода, царящего в кабинетах, руками. Отогреваясь, пил, пошвыркивая, на кухоньке, крепкий чай, и внимал последним известиям об анабасисе моей двоюродной сестрички, Нелли Кобылиной (бывшей Новгородовой), ни к селу, ни к городу разошедшейся с мужем, и поселившейся вместе с маленьким сыном в какой—то заиндевелой халупе в чужом посёлке.

– Ну чего же ей не хватало—то? – недоумевала старушка, придвигая мне тёплый душистый пирожок с рисом и луком. – Мужик трудолюбивый, хозяйство богатое! Корова, поросята, куры! Продукты свои! Парнишка отца обожает, а она, как обезумела. «Не люблю, – кричит, – его. Не собираюсь с ним жить!» Ой, не представляю, куда они теперь! С её—то характером! В голове ума нет!

Словно снег из поднебесья, Кобылина свалилась на нас на следующий день после операции. Приехав из больницы, я обнаружил, что в квартире кто—то побывал, нашёл на холодильнике флакончик женских духов, а в большой комнате – неразобранную матерчатую сумку с вещами. Сама Нелли нарисовалась около девяти поддатая, предложила сбегать за бутылкой. Я отказался, напомнив о необходимости с утра топать на работу. Нелли фыркнула, и ни слова не говоря уползла в гостиную, прикрыв кухонную дверь.

Назавтра выяснилось, – готовить съестное сеструха не намерена, зато как саранча замечательно сжёвывает мою стряпню. Бич пакеты, хранившиеся в кладовке, она спрятала у себя в шмотках, молоко выпила, а варёный картофель и сосиски сожрала. Ставить овощи на плиту заново времени не оставалось, я погнал в клинику, стараясь успеть в часы приёма, да там и обмолвился о политике разграбления и нахлебничества, осуществляемой Нелькой.

Утром «королевна» наведалась к бабуле, прослушала нотацию и, вернувшись, устроила яростный скандал, чудом не переросший в драку. Я уже присматривал, чем стану обороняться от мечущейся по коридору, раскрасневшейся вопящей дурным голосом восьмидесятикилограммовой лошади, стулом или «лентяйкой», когда неожиданно заверещал звонок. Это оказалась соседка, бабушкина добрая знакомая. Услыхав ор, доносящийся из—за стенки, она решила проверить, всё ли у меня в порядке, а заодно попросила отвезти для больной кураги и тёртой свёклы.

Обрётшая хладнокровие Кобылина, едва гостья удалилась, потребовала, чтоб я не попадался ей на глаза, и заперлась в зале. Нельке ничего не стоило воткнуть в человека что—нибудь острое из попавшегося под горячую лапу. Подобное коленце она однажды выкинула с брошенным муженьком, пригвоздив, в одной из потасовок, его запястье к столу старинной металлической вилкой с тремя зубцами. Зная о данном факте её насыщенной биографии, я считал дни до отъезда драгоценной родственницы, не выходил из комнатушки, и появлялся на кухне набегами, лишь для того, чтобы разогреть чайник и перелить кипяток в термос.

Постепенно до меня дошло, в чём крылась загадка её неадекватных действий. Причины семейных тайн лежат близко от поверхности. Ковырни перочинным ножичком, и ты утонешь в засасывающей липкой болотине взаимных обид, недоговорённостей, сплетен, чёрной зависти. Во мне Нелька видела ни к чему не годного типа, мешающего ей и дитю переселиться на новую жилплощадь. С тех пор она и находится со мной в смертельной вражде, не поколебленной даже триумфальным въездом на квадратные метры раздора, последовавшим вскоре за моим переездом к Лине.

Получив зарплату за май вечером 30 декабря, я созвонился с Туровым и предложил ему встретить наступающий год вместе. Утром 31-го он пригнал, и мы, прошвырнувшись по магазинам, закупились необходимым. До темноты жарили, парили, варили, строгали «Оливье» по туровской рецептуре. По квартире витали неповторимые ароматы приготовляемого мяса, подливки, гарнира. Настроение, смазанное от проживания рядом с Кобылиной, чуть выправилось, и в будущее я глядел с робкой надеждой. Впрочем, в том возрасте, что мы с Пашкой находились, в грядущее смотришь с заветной мечтой, независимо от творящегося вокруг. Сие есть закономерность. Салаты, запеканки, фаршированные кальмары, окорочка в чесночном соусе и майонезе получились замечательно. Мы, закусывая ими «Сангрию», чередуемую с притараненной Туровым водкой «Посольской – экстра», любовно именуемой им «Козыревской», до трёх ночи пялились в телевизор, лениво обмениваясь историями из жизни педагогических коллективов.

2А. …когда однажды мир качнётся…

Я так тебя люблю, и прячу эту боль

Сокрытую для глаз, открытую для сердца.

Е. Фролова.

Интерлюдия – 2018

Один и тот же сон изводит меня вот уже целую неделю. Я и Лида Лина пытаемся спастись от некоего человека в широкополой чёрной шляпе, облачённого в тёмные одежды, держащего в левой руке мачете. Призрак – левша. Он стремится нас убить. Каждый раз он почти догоняет свои жертвы, и ускользнуть удаётся исключительно благодаря имеющемуся у меня средству телепортации. Но преследователь неутомим, он опять и опять, словно неукротимая машина, равнодушный флегматичный автомат, настигает беглецов, распахивая пинком створчатые двери фойе больницы, и шагает, шагает, чеканя высокими берцами звуки пистолетных выстрелов в гулких коридорах. Он подобен танку, неторопливому, но неумолимому. При его появлении брызгает в стороны медперсонал, а я хватаю первую попавшуюся каталку и толкаю её на инфернального незнакомца. Моя жалкая потуга даёт нам небольшой шанс, мы порхаем за угол, очутившись, отчего—то, не в следующем отделении клиники, а на втором этаже школы, где я некогда учился, аккурат у кабинета химии.

Зная, он вот—вот появится, тороплюсь, тяну Лину к выходу, но в её лакированную белую туфельку что—то попало, и девушка начинает хромать. «Осторожнее, Сергей, помедленнее, я устала», – срывается с губ любимой. Я опускаюсь перед ней на колени, стаскиваю с её ступни парадную обувку, не предназначенную к беготне, выбиваю надоедливую песчинку, и в этот миг Лина в ужасе вскрикивает, судорожно вцепляется в моё плечо. Над нами вырастает мрачное облако, грозной безмолвной молнией сверкает стальное морозное лезвие. Удирать – поздно, защищаться – бесполезно. И я ударяю по кнопке прибора телепорта, висящего у меня на груди, на цепочке, и смастыренного неведомыми умельцами в форме брелока автомобильной сигнализации

Мы мгновенно оказываемся на улице, за зданием. Я возвращаю обувь Лине, и она подгоняет: «Скорей в „Нью—Йорк, Нью—Йорк“. Туда ему хода нет!» Да, он отыщет нас везде, всюду, но не там. Это убежище ему не по зубам. Оно для него не существует. Бежим сквозь густой пенный цветущий черёмуховый сад к торцу корпуса, и на какую-то секунду я, выпустив тёплую ладошку, теряю Лину из виду.

«Лина!» – испугавшись, кричу я.

«Тише, Серёженька, я здесь», – она на соседней аллее.

На Лине советская ученическая девчачья форма, белоснежный фартук, светлые гольфы.

На мне – синие брюки, розовая рубашка, пиджачок не по росту. Великоват. Мы, что, выпускники? Точного ответа не существует.

«Знаешь, я раньше считала, что свобода есть, а теперь уяснила, – свобода состоит из тысячи наугад выбираемых несвобод».

«Нью—Йорк, Нью—Йорк» – подвальчик, прозванный так из—за звучащей там постоянно песни Фрэнка Синатры. Лине она безумно нравится. Огибаем угол, останавливаемся у ведущего вниз окошка, находящегося на уровне колен. Приседаем, заглядывая в увитое зелёными трубами помещение. От книжного стеллажа у дальней стены к шаткой стопке пожелтевших журналов под окном, на высоте полутора метров от едва просматривающегося пола, переброшена узкая, заляпанная краской доска. По ней в нашу сторону до восторга известной походкой шествует, балансируя, невысокий человечек в котелке с тросточкой, напевающий упомянутую выше песенку.

Подпрыгнув, он цепляется за каменный крошащийся подоконник, выползает наружу, и я вижу, это – Том Вэйтс Чарли Чаплин. Он не перестаёт мурлыкать:

 
«I’ll make a brand new start of it
In old New York»¹⁹
 

и, сбив с шляпы известковые горошины, отряхнув короткий сюртучок от налипшего мусора и рыжей кошачьей шерсти, он выразительно указывает оттопыренным большим пальцем на форточку.

«Но ты же вся измажешься!» – с отчаянием произношу я, адресуя восклицание Лине, и ничуть не изумляясь именитому гостю из другой реальности.

Чарли пожимает плечами и разводит руками, мол, ничего не поделаешь, на эту жертву надо пойти, жестом салютует, кивает и растворяется в воздухе.

Присев на корточки, вздохнув, придерживаясь за выступ, девушка протискивается в отверстие, и я, нагнувшись, слежу за её фигуркой, неуверенно пробирающейся на четвереньках по брусу. Затем импровизированный мостик с ужасным грохотом падает на пол, поднимая клубы пыли. У меня обрывается сердце, а Лина смеётся снизу и манит:

«Лезь сюда, тут классно! Он до нас никогда не доберётся!»

И я, рискуя поломать ноги, прыгаю к своей единственной.

 
«I want to wake up in a city that never sleeps
And find…»²⁰
 

Четырьмя годами ранее

– Ли—и—и—на! Ли—и—и—на! – кричал я в серое небо где—то в урочище под Питеркой.

В тот летний пасмурный день я стоял один посреди небольшой лесной полянки. Мне не доводилось бродить в данном районе, и старания специально забраться в безлюдную глушь увенчались успехом

– …ина—а—а! – равнодушно передразнило эхо.

Величественные сосны и высоченные малахитовые ели помалкивали. Звенела тишина. Отклика я не ждал, обращаясь к Лине, но допытываясь ответа у самого себя.

– Лина! – снова крикнул я, оглядываясь, стиснув кулаки, задирая голову, всматриваясь в безмолвную серость, перечёркиваемую ветвями. – Зачем ты так поступила? Для чего ты бросила меня? Одного. На этой чёртовой земле, будь она неладна! Хватит молчать! Отзовись! Пойми, я не собирался оставаться! Моё место – рядом с тобой, пропади ты пропадом!

Я схватил валявшуюся в траве полусгнившую сосновую ветку с иссохшей хвоей (вспыхнет порохом) и неуклюже треснул ею о ближайшее дерево. Смолистая кора, покрытая белесоватым мхом, отколовшись, рванулась вверх. Палка, хрустнув, переломилась, и часть её улетела в заросли буреющего Иван—чая. Обломок я запустил в кусты.

– Ты обязана была забрать меня с собой! Обязана! Я готовился! Слышишь? Не могу здесь больше! – я орал не прекращая, обращаясь к отсутствующим зрителям. Равнодушным созерцателям. – Что же делать? Сколько это продлиться? Я не вижу просвета! Нет его. Тупик! Болото! Отвечай! Лина! Ты же обещала! Не нужна мне твоя жертва! Не нужна! Ты обещала!

Я долбанул рукой по подвернувшейся молодой тонкой берёзке, и боль от сбитых костяшек, запачкавшихся в пудре девочки—подростка, чуточку привела в чувство. Рухнув в папоротник, я принялся рвать его грубые марающиеся жёлтым порошком листья, швырять направо, налево.

– Лина! В чём смысл? Объясни же! Кругом пустота! Чёрная дыра. Вакуум! Пространство и время перепутались, сбились. Я – есть, но меня – нет. Тебя – нет, но ты – есть.

Замер, крепко обняв охапку изломанных растений, синих неведомых цветочков размером с ноготь, черничника, вдыхая аромат их зелёной крови, ощущая подрагивающим подбородком стебли. Еле различимая серебряная букашка, опасливо дотронувшись усиками до моей кожи, поджала ножки и скатилась вниз по порванному листочку. Зажмурил глаза, посильнее сжал веки. Заткнул уши. Оглохнуть, онеметь, исчезнуть. Лина! Я – твой…

Отдышавшись, перевалился на бок, поднялся на корточки, цепляясь за рябинку, встал, постоял, пошатываясь, прислонился спиной к сосне, сполз по стволу, сел около узловатого корня, уткнулся лбом в колени. В макушках прошелестел ветерок, упали крупинки дождя. Кто—то начал плакать там, на небесах? Словно бы, вместе со мною? Да? Лина?

Да, в этот раз я сорвался. Впервые за многие годы. Предохранитель полетел. Силы иссякли.

– Лин! – уже не крик, а стон, хрип. – Почему, ну почему мне не суждено переместиться в ту вселенную, где у нас всё замечательно? Где мы счастливы…. Переиграть, к дьяволу, заново историю? Как исправить? Продать душу бесу? Пусть забирает! Подпишу! Да!!! Подпишу!!! Давай его сюда! Козлоного! Нет? Умереть? Но ты не дала мне сгинуть! Ты же отогнала смерть!? Где логика?

Сдержать слёзы не вышло, и я размазывал их по щекам грязными ладонями, приобретая диковатый облик лешего, вытирая пальцы о штаны, о листву.

– Пошли хотя бы знак! Намёк! Подсказку, что дальше…. Пришли нашего Бормотунчика. Два вопроса. Всего два…. Тот танец под Рики Мартина… разве он не может длиться вечно? Кто это решает? Ты же знаешь выход! У тебя на любые загадки есть ответы! Это несправедливо, в конце концов. Несправедливо! И тебе известно, – жить я без тебя не в состоянии. Столько лет получалось, а теперь – финиш! Кончился! Не хочу! Надоело! Обрыдло! Достаточно!

Вверху заворчало, заворочалось, громыхнуло, и снова капли коснулись моих волос.

Я откинулся назад и стал ожидать ливня. Но он не начинался, лишь где—то вдали перекатывалось грозное урчание. Бубнил что—то нечленораздельное некто невидимый и всесильный, долбил в порожнюю бочку дубиной, грозился.

Разглядывая медленно ползущие в вышине серые тучи, сшитые в грубое дешёвое полотнище, я понемногу успокаивался. Природе плевать на бремя страстей человеческих. Она не ведает горя. Этот лес существовал до моего рождения, он сохранится и после меня. Я – ничтожный муравей, жук, заплутавший в лабиринте. Песчинка на мшистом пригорке. Умри я вон под той елью, и не сыщется моё бренное тело. И следа от него не останется. Впрочем, его и так не останется…

Прошло несколько часов, как я забрёл в урочище. Здесь отчего—то не верещали комары, и это казалось странным. Стояла влажноватая прохлада. Я почти пришёл в себя. Но внутри, в середине груди жгло. Чёрная дыра расширялась, засасывала. Пора было выбираться на трассу, если я планировал засветло выйти к людям. Лесовик может и не выпустить.

Оклемавшись, я нагнулся подобрать рюкзак, и из нагрудного кармана куртки выскользнул детонатор телефон, нырнув мне под ноги. Новый, взамен приведённого в негодность Игнатом. Подхватив аппарат, я ненарочно нажал кнопку, и на экране высветились имена и цифры, занесённые в его память. В глаза бросилось: «Юргина Алина».

Я не позвонил ей тогда. Не поблагодарил. Не удосужился и через неделю, полагая, что разговор с посторонним мужчиной, о котором она, наверняка, и думать позабыла, не доставит девушке никакого удовольствия. А спустя две – вообще не находил обоснованной причины навязываться. А ныне, по прошествии, по сути, месяца – тем более. Набор символов следовало удалить с карты. Это – чрезвычайно просто. Касание клавиш. И забыть. Навсегда.

Но неосознанное, вечно подводившее меня под монастырь чувство ответственности мешало поступить подобным образом. Словно долг взял, а вернуть – не вернул. И давит, давит должок на сердце.

– Вот тебе и знамение, Васильич, – грустно усмехнувшись, пробормотал я себе под нос, а ветер чуть сильнее зашумел в вершинах вековых ёлок, и возле меня упала лёгкая сухая веточка.

Глянув вверх, я, естественно, не обнаружил ни единой живой души, могущей скинуть её на землю. И кого я намеревался там увидеть? Вельзевула? Лешака? Или её…? Могучие сосны, поскрипывая, таяли, путались в полупрозрачной пелене давящего вязкого неба.

Вздохнул, обретая цель:

– Точно, знак. Ладно, доберусь до зоны действия сети, отзвонюсь обязательно. Обещаю.

И хмуро бросил хитрым мойрам, плетущим нити судьбы:

– Клянусь.

– Сью—сью—тииу, – проснулась неизвестная птица, впечатлённая устроенным мною спектаклем.

«Обязательство принято и зафиксировано»

«Чертяки! Чтоб вас…!»

Закинув практически пустой рюкзачок за плечи, зашагал, обходя полугнилые поваленные стволы, в направлении Светловки. Сорок минут, и я топтал её правый берег. Подобравшись к воде, присел, умылся и отряхнулся, стерев пучками мокрых лопухов с одежды пятна грязи. Теперь, чтобы оказаться на шоссе, предстояло прошагать приблизительно пять километров вдоль реки. И ещё шесть до Питерки. Пустяки! Нет таких крепостей…

На асфальт я выполз, изрядно утомившись и прикончив три четверти запаса воды из бутылки.

«Переходим в режим строжайшей экономии».

Пошарив в кителе, достал мобильник, проверил связь. Помедлил, сунул сотовый обратно и сделал несколько шагов. Но тут же вытащил вновь, и решительно даванул вызов.

Долго не отвечали. «Семь гудков, восемь. Ещё чуть—чуть, и я затираю её цифры». Но затем я расслышал вполне чёткий женский голос:

– Да, я слушаю вас, говорите. Кто это? Алло!

Набрав в лёгкие воздуха, не сбавляя хода, я ответил:

– Добрый вечер? Если не ошибаюсь, то я общаюсь с Алиной? С Алиной Юргиной? Верно?

– Да… – растерянность. – А вы кто?

– Ну… понимаете, удивительное дело… Я вот… ну… тот тип, которому вы на вокзале Губернска героически вернули позорно прос… эээ… ммм… потерянную им флешку. Может, помните?

– А! – обрадовалась девушка, словно услышала старого приятеля, – Да, да, конечно помню. У вас пятки сверкали. И не бездарно, а весьма эпично!

«Хихикнула? Показалось? Дерзит. Ох, пожалеет!»

– Ну, уж и сверкали! Прям – эпично! Я, признаться, вас ведь тогда не успел поблагодарить. Вы, как говорится, растворились в равнодушной толпе. Значит… и звоню, чтобы заверить вас в искренней благодарности.

– О, да вы поэт! От сохи! А могу я узнать имя бегущего человека?

«Ехидна! Поэт! Бегущий человек! Арнольдом меня кличу. Альбертовичем. Ага, а фамилия моя слишком известна…»

– Ну, вообще—то… да, разумеется. Максимов Сергей Васильевич, собственной персоной. Кланяюсь и рассыпаюсь в почтении.

– Максимов? Сергей? О, представляете, знакома мне ваша фамилия. Ранее слышала или читала…. Не подскажете, где? Только… только осторожно… полностью не рассыпьтесь.

«Трепещи, Алинка!»

– Представления не имею… Распространённая. В России Максимовых, что в Германии Мюллеров. Носить у нас фамилию Максимов, всё равно, что не носить никакой. В уголовной хронике, кажись, не проскальзывал…

– Точно, в уголовной хронике! Весной, по телевизору показывали, какого—то писателя возле собственного дома зарезали. Это, случайно, не вы?

«От кунштюк! Криминальную хронику смотрит, домохозяйка плиточная! И чего Лазаревич не обмолвился о программе с участием моего трупа?»

– Мммм! Как бы… случайно, скорее всего, я.

– Получается, это неправда?

– Что именно?

– Что вас зарезали?

«Ах, оставьте, оставьте! С какой стороны посмотреть!»

– Хм…. Считайте, воскрес.

– Ну, поздравляю с воскресением!

«С субботой, пигалица!»

– Спасибо. А вы как в Губернске очутились. Вы там живёте?

– Живу? Нет, что вы! Я по делам приезжала, по учительским. В министерство.

«Боже ж мой! С министром небось ручкалась!»

– Вы учителем работаете?

– Да, преподаю астрономию и географию. А Вы, без шуток, писатель?

«Писатель без шуток – графоман».

– В некотором смысле, да. А проживаете вы где?

– Ну…. А вам обязательно?

«На фиг не надо!»

– Желательно…

– Если желательно, то в Пьянкове. А вы?

«Хоспади! Зачем тебе?»

– В Тачанске. Два с половиной часа до вас.

– Да, а что?

«Считаю хорошо, делов то! Но с намёком!»

– Да так, рассуждения вслух.

– Я в Тачанск каждую неделю езжу, на курсы.

«„Оба—на!“ – говаривал Угол»

– Правда? Замечательная новость!

В это время на том конце провода что—то хлопнуло, и послышался грубый мужской голос:

– Алька, ты с кем это базаришь? Ну—ка, покажи трубу.

«Фанера над Парижем. Я чувствовал»

– Я тебе ничего не обязана показывать. Я по работе…

«Подерутся, ей—бо подерутся. Почему приличные женщины подыскивают себе в любовники отборную шваль?»

– Какая работа летом? Чё ты лепишь? Быстро телефон мне!

«Логично мыслит, хоть и зверь»

– Убери пакли! Ой, больно! Скотина, отдай немедленно.

Тут незнакомец снизошёл до меня:

– Кто там?

«Сам – там, я – тут»

– Нну, допустим, коллега Алины по специальности…