Второй брак Наполеона. Упадок союза

Есть основание думать, что императрица вовсе не желала воспользоваться своим правом veto, как это угодно было приписывать ей в разговорах с Коленкуром царю. Она резко и горячо высказывала свои мнения, приводила свои возражения, но не намерена была вступать в открытую борьбу с сыном, который был ее государем. Она заранее преклонялась пред его решением и признавала за ним право решить дело. Собранные по этому вопросу Коленкуром сведения вполне согласны; подобные же указания были получены иными путями и самим Наполеоном.^[376] Одно слово Александра решило бы все и не вызвало бы в императорской семье глубокого разлада. Если это слово не было произнесено, если император Александр уговаривал свою мать только для соблюдения формы, так это потому, что он вполне сочувствовал представленным ею доводам и по многим вопросам думать так же, как и она. Он не решался принять отказ на свою ответственность, но, предвидя возражения, которые будут сделаны в Гатчине, признавая их справедливость, был счастлив, что оказалась возможность отказать по обстоятельствам, которым он мог придать характер не зависящих от его воли.

Словом, у вдовствующей императрицы были другие причины, а не вытекавшее из династической гордости и тайных опасений упрямство, равно как у царя были тоже иные причины, а не боязнь оскорбить свою мать и вызвать семейный разлад. Оба повиновались внушениям высшего порядка, и дело истории выяснить этот вопрос. В Петербурге Мария Федоровна воплощала в себе дух коалиции; она олицетворяла стремления аристократической и монархической Европы – той Европы, которая, думая сначала найти в революции средство расчленить Францию, рассчитывая утолить свою вековую против нее злобу, с ужасом увидела, что Франция выступила в роли завоевательницы, что она всюду перешла свои границы и готова была ринуться на нее самое. Тогда, виду угрожающей опасности, Европа стала думать о собственной защите. Она пришла к сознанию о необходимости противопоставить непобедимому узурпатору солидарность древних монархий, решила ревниво охранять от его влияния законные династии и на ненависти и страхе к завоевателю построила свои руководящие начала. В Тильзите Александр на некоторое время ускользнул из-под влияния Европы или, по крайней мере, думал, что освободился от него. С тех пор бесцеремонность и коварство наполеоновской политики, затем собственные ошибки царя, страстное и неудовлетворенное ожидание решения восточного вопроса в 1808 г., неприятности и огорчения 1809 г., затем роковой ход событий, возродившийся антагонизм интересов, – все это снова незаметно навело его на другие пути, и в настоящее время он был чересчур близок к нашим врагам, чтобы возобновить в более компрометирующей форме договор 1807 г. В 1807 г. он, вероятно, пошел бы на семейный союз. В 1810 г. он явно не отверг его, но воспользовался своей матерью, чтобы отклонить. Таким образом, между императрицей и ее сыном создалось соглашение, быть может, и молчаливое, в силу которого они поделили между собой роли. Императрица взяла на себя ответственность за отказ, тогда как молодой государь медовыми речами смягчил непреклонность принятого решения. Александр желал сохранить на время оттенок дружбы и союза, ибо видел в этом средство закрепить плохо упроченные завоевания, обеспечить за собой некоторую безопасность и отдалить грозную опасность конфликта. Но он не хотел уже связывать себя с человеком, судьба которого была и грозна, и непрочна, с человеком, окончательная победа и упроченное положение которого означали бы падение cтaрой Европы. При таком настроении русский двор мог еще входить с Наполеоном во временные сделки, мог терпеть из-за него некоторые неудобства, но не связывать себя с ним узами брака. Если Австрия пошла навстречу нашим желаниям, то только потому, что ужас ее положения позволял ей видеть только ближайшую опасность настоящей минуты. Находясь непосредственно под ударом завоевателя, завися от вспышки его гнева, она видела в браке единственное средство спасения. Она принесла свою принцессу в жертву, чтобы умилостивить бога зла и тем отвратить от себя громовой удар. На свой поступок она смотрела, как на подвиг, совершенный под давлением роковой необходимости, и искала семейного союза, потому что отлично сознавала, что, в противном случае, он будет предписан ей. Россия же, менее стесненная, менее потерпевшая от военных неудач, более свободная в своих решениях, неизбежно должна была отказаться от брака.

ЧАСТЬ IV. ОТКЛОНЕНИЕ ДОГОВОРА О ПОЛЬШЕ

Положение, занятое в конце концов Россией в вопросе о браке, опровергает общепринятое объяснение, которое давалось ее проволочкам. До последнего времени, по недостатку точных сведений, писали, и неоднократно, что император Александр, не отказываясь в принципе от брака, хотел сделать из своего согласия вознаграждение, за крупные политические выгоды; что, откладывая ответ, заставляя себя просить, он не имел иной цели, как только повлиять на решение своего союзника и в обмен на великую княжну немедленно же получить утверждение заключенного против Польши акта: что царь охотно уступил бы, если бы Франция удовлетворила его желание и что он ставил свое собственное решение в зависимости от принятого в Париже.^[377] Его последние разговоры с Коленкуром, происходившие в то время, когда фактически нельзя было знать, утвержден ли договор, не допускают уже этой гипотезы. Если бы император Александр ставил в тесную связь эти два вопроса – о Польше и о браке – он подождал бы, пока Наполеон утвердит договор, и потом уже сам решил бы вопрос о браке. Не удовлетворяя сразу же наших желании, он до достижения своей цели поддерживал бы в нас надежду и преждевременно не разочаровывал бы. Он задержал бы переговоры, тянул бы их, но не прервал. В действительности же, дело обстояло иначе. Встревоженный и оскорбленный выгодами, предоставленными Варшавскому герцогству, oн считал себя вправе рассчитывать на гарантию, которая, удовлетворив его за обиду, исправила бы и созданное Венским миром положение. Между услугой, которой просили у него, и обязательством, которого он сам требовал, он не допускал того характера вознаграждения, той тесной связи, какую, несомненно, хотел установить Наполеон.

Если что и можно допустить, так это то, что Александр, принимая на первых порах радушно и даже сердечно предложение, но прося времени для того, чтобы уговорить свою мать и давая Коленкуру надежду на благоприятный исход через две-три недели, надеялся, что Наполеон, руководствуясь этими первыми признаками, доверчиво и тотчас же, не получив еще предмета своих желаний, утвердит договор 4 февраля, когда царь, под видом отсрочки на два года, замаскировал отказ, он мог предполагать, что император, в руках которого договор должен был находиться уже в течение нескольких дней, подписал и отправил его в Россию и не был уже в силах вернуть его обратно. Если бы произошел такой казус, Россия одна получила бы всю выгоду от переговоров о браке и конвенции. Сумев заставить заплатить себе вперед, она достигла бы удивительного результата – получила бы желаемое, ничего не давая сама; выманила бы утверждение договора, не отдавая великой княжны.^[378]

Допуская, что у Александра мог быть этот тонкий расчет, он и в этот раз рассчитал, не приняв во внимание проницательность Наполеона. Мы уже видели, что, когда вместе с текстом договора до Наполеона дошли и первые слова царя по поводу брака, слова любезные, но мало говорящие, первым его делом было отложить на время договор, т. е. дело, которое он ставил в непосредственную связь с браком, он не подписал конвенции. Впрочем, содержание договора само по себе казалось ему трудно совместимым с его достоинством, при первом взгляде на статьи, следующая – написанная красной строкой, вещая, как слова прорицателя – фраза: “Польша никогда не будет восстановлена” обратила на себя его внимание и возмутила его. К чему такая беспримерная формула? Дабы, не наносить ущерба безопасности Александра, он охотно откажется от содействия восстановлению Польши. Но разве можно требовать, чтобы он поручился за весь мир и отстаивал безопасность России против целого мира; чтобы он принял на себя роль деятельного и охраняющего русских Провидения, занятого только тем, чтобы устранять от них все опасности в будущем? А именно к этому, обязывал его заключенный договор. Он пожелал узнать, уполномочивали ли Коленкура идти так далеко данные ему инструкции, которых он сам не имел времени просмотреть во время их спешной отправки. Он приказал отыскать черновой набросок и потребовал от Шампаньи обстоятельного доклада.^[379] С этих пор ему точно кто нашептывает не утверждать договора. Поэтому он ничего не решает и ждет, чтобы лучше выяснились намерения России по вопросу о браке. Между тем как Александр старается разъединить оба вопроса, Наполеон все время ставит их в зависимость один от другого.

Когда, десять дней спустя, просмотрев вновь полученные бумаги, он понял, что Россия готовится его сплавить и когда вследствие этого он быстро повернул дело с Австрией, его первой заботой было заняться договором. Безотлагательно, в тот же день, 6 февраля, несмотря на дела, требовавшие особенного его внимания, он приступил к его просмотру. Теперь он уже не колеблется, он не считает нужным сдерживать свое возмущение против отвлеченной и оскорбительной формулы. Он решает, что не даст крайне компрометирующего обязательства тому, кто ничего нe хочет сделать для него. В угоду положительно не стоящей доверия России, он не может жертвовать Польшей, ибо на Польшу-то он всегда может рассчитывать в борьбе с Россией. Вследствие этого он решает не утверждать акта в том виде, в каком посланник преподносит ему для подписи.

Однако, думает он, простое немотивированное отклонение было бы делом слишком серьезным. Извещение об этом, дойдя до Петербурга вместе с известиями об австрийском браке, может глубоко взволновать и даже напугать Россию, может заставить ее поверить в полное его отречение от тильзитской системы и бросит ее в объятия наших врагов. Подавив в себе чувство оскорбленной гордости, руководствуясь только политикой, которая требовала еще союза в Россией, Наполеон остановился на приеме, который мог бы удовлетворить обе стороны, и первая мысль о котором пришла ему на ум в минуту получения договора.^[380]

Да! Он не откажется, безусловно, дать свою подпись. Он даст ее и отправит подписанный акт в Петербург, но приложит руку к акту, несколько отличающемуся от присланного. Другими словами, заменит предлагаемый ему договор, который считает неприемлемым, другим, тождественным по содержанию, но исправленным по форме, и отправит его уже утвержденным. Благодаря такому приему, удовлетворение России, совместимое с достоинством и интересами Франции, нисколько не запоздает. Александр желает возможно скорее иметь форменную бумагу, в которой Наполеон обязуется, поскольку от него зависит, не стремиться к восстановлению Польши – во французском изложении договора требуемое уверение будет выражено вполне определенно. Достаточно будет царю утвердить этот уже утвержденный императором французов акт для того, чтобы договор между обоими государями немедленно вступил в силу, чтобы он сделался совершившимся фактом, чтобы Наполеон был связан и Россия успокоена. Наполеон тотчас же приказывает Шампаньи составить проект акта, причем в пространном письме энергично указывает ему на причины, требующие более приличной редакции.

“Герцог Кадорский, пишет он, представьте мне проект договора, которым должен быть заменен акт, присланный герцогом Виченцы. Сообщите ему, что я не могу одобрить этого договора, так как в нем отсутствует достоинство, и есть вещи, на которые он не был уполномочен. Я не могу сказать, что Польское королевство никогда не будет восстановлено (ст. 1), ибо этим было бы сказано, что если когда-нибудь литовцы (Lithuaniens) или вообще кто бы то ни было вздумают восстановить его, я буду обязан послать войска, чтобы воспротивиться этому. Это не отвечает моему достоинству. Моя цель успокоить Россию, а для достижения этого достаточно статьи, составленной в следующих выражениях: “Император Наполеон обязуется никогда не оказывать ни содействия, ни защиты какому-либо государству или внутреннему восстанию или чему бы то ни было, что могло бы способствовать восстановлению Польского королевства”.^[381]

Остальные статьи тоже должны быть переделана в соответственном смысле. Везде, где посланник обещал наше вмешательство, министр должен говорить о нашем неучастии. Например, 2-я статья русского проекта обязывала договаривающиеся стороны наблюдать за тем, чтобы впредь слова “Польша” и “поляки” никем не были употребляемы. “Смешное и нелепое обязательство!”^[382] – воскликнул император. Недостает только, чтобы император французов предписал всем правительствам принять перифразу для обозначения Польши и навязал им особый словарь; чтобы он ополчился войной против одного слова. Все, что он может обещать – это, что впредь сам он не будет употреблять выражений, которые не нравятся. Трактующая об этом статья должна быть заменена следующей: “Император Наполеон обязуется никогда, ни в одном государственном акте, в каком бы роде он ни был, не пользоваться словами Польша и поляк для обозначения тех стран, которые составляют часть прежней Польши”.

Затем достоинство саксонского короля, от имени которого договаривается Наполеон, не было достаточно принято во внимание. Так, 3-й статьей грубо предписывается упразднение польских орденов, присвоенных великогерцогской короне. Это постановление могло бы быть истолковано как запрещение королю Фридриху-Августу носить знаки отличия, которыми он привык украшать свою грудь. Нужно ограничиться заявлением об упразднении ордена путем погашения, запрещая всякую новую раздачу. Наконец, справедливость требует установить полную взаимность обязательств и не позволять ни России, ни Саксонии расширяться за счет земель, которые принадлежали бывшему королевству.

Контрпроект, составленный согласно этим указаниям, был отослан Коленкуру 10 февраля. Не прошло и сорока восьми часов после отправки, как Наполеон, продолжая обдумывать договор, пришел “ убеждению, что нужно прибавить еще одно ограничение и, сверх того, заметил одно упущение, которое необходимо было исправить. Он не отменяет уступки, сделанной России в той форме, которую считает приемлемой, но эта уступка тяготит его душу. В особенности он не может допустить, чтобы она была использована во вред ему в Варшаве, среди народа, который по мере того, как отдаляется от него Россия, приобретает для него большее значение. 12-го он приказывает отправить посланнику postscriptum дополнительное сообщение. Само собой разумеется, не так ли? – говорится в нем – что договор останется в тайне, что ни одна из сторон не будет иметь права его обнародовать. Только при этом условии Коленкур должен будет выдать акт.^[383] Таков смысл postscriptum'a.. Таким образом, никто не будет в состоянии доказать варшавянам с документом в руках, что император сделал из них и их будущего предмет купли-продажи и никто не сможет лишить его их преданности и сделать его чуждым Польше. Он не желает, чтобы у него преждевременно сломали в руках то оружие, которым ему, быть может, придется воспользоваться против России, если она сделается его врагом. Эти предосторожности не мешали ему заботливо и при всяком удобном случае пользоваться прежним языком союза. Он счел своим долгом дать петербургскому кабинету непосредственное объяснение по поводу причин, которые привели его к решению изменить договор. 12 февраля Шампаньи написал по этому поводу Румянцеву. При этом ему представился случай заговорить о браке с Марией-Луизой. Он еще настойчивее повторил свои предыдущие заявления и высказал, как непреложную истину, что Наполеон остается непоколебимо верным России, что, вступая в брак с эрцгерцогиней, он не женится на Австрии. Министр пространно излагал мотивы, которые должны были убедить в неизменности нашей политики. “Император, – говорит он, – дорожит императором Александром в силу привязанности, в силу политических принципов, из убеждения в благотворное влияние союза на всю Европу. Его Величеству угодно было, чтобы при сем случае я подробно ознакомил вас сего намерениями и желаниями: все они направлены к тому, чтобы всегда оставаться другом и союзником императора Александра.^[384]

Несмотря на столь блестящие фразы и превосходящие всякую меру уверения, странно было думать, что австрийский брак и отказ утвердить договор, – события, непосредственно следовавшие одно из другим, – не вызовут в отношениях между Францией и Россией глубокого расстройства, Каждое из этих событий, взятое в отдельности, не уничтожая окончательно добрых отношений, способно было их испортить. Совпадение же их придавало им непоправимо важное значение. Явившись одновременно на свет с промежутком только в несколько часов, они, соединясь, дали удвоенную массу, благодаря чему возросло и их значение.

С государями случается то же, что и с частным лицами. Всякая неудавшаяся попытка связать себя кровавыми узами неизбежно оставляет после себя чувство оскорбленного самолюбия и ставит в фальшивое положение союз, который, в случае успешного окончания дела, должна была бы упрочить. Тщетно обмениваются они дружелюбными словами, тщетно сваливают на обстоятельства вину неуспеха – горечь проникла в сердце, она ищет и даже изобретает обиды.

В настоящем случае обид было более, чем достаточно. Мы видели, до какой степени с первой же минуты сватовства уклончивая игра Александра задевала за живое и злила императора. Последние ответы России были не таковы, чтобы смягчить произведенное на него впечатление. Он просил царя сообщить решение через два дня. Александр потребовал двадцать, а затянул на сорок, имея в виду в конце концов совершенно уклониться от брака. Благодаря такому бесспорно неоткровенному и неискреннему поведению, в Наполеоне все более крепло составленное им о характере Александра мнение; он считал себя вынужденным быть настороже, дабы не попасть в западню вероломной политики. С другой стороны, если Россия и должна была приписать себе главную ответственность за неуспех, если, в конце концов, только от нее одной зависело возвести на трон Франции одну из своих великих княжон, то следует заметить, что поведение Наполеона по отношению к ней не было корректным в последние дни переговоров. Несмотря на объяснительные депеши и разные ухищрения, никто в России не мог отрешиться от следующего соображения: если бы Александр, получив от Коленкура полномочие передать формальное предложение, позволил себе cерьезнее и энергичнее настаивать пред своей матерью; если бы после продолжавшегося несколько недель колебания императрица вместо отказа выразила согласие, – ее ответ все-таки получился бы тогда, когда дело с австрийским браком было уже кончено. В какое же ложное и тяжелое положение поставило бы это событие молодую великую княжну, ее семью, императорский двор! Разве Наполеон не нарушил обязательных правил приличия, отказавшись от брака с великой княжной, не предупредив об этом заблаговременно? Таким образом, случилось, что оба императора были друг перед другом виноваты; каждый считал себя вправе высказывать справедливые упреки, и последовавшее отсюда обоюдное раздражение наложило отпечаток горечи на их отношения и способствовало дальнейшему развитию зародыша разногласия, который уже внедрила между ними политика.

Мы не можем ручаться, что именно неудавшийся брак был причиной разрыва. Если два с половиной года спустя Наполеон двинул по дороге в Москву соединенную под его начальством Европу, то вовсе не потому, что русская императрица не пожелала иметь его своим зятем. Причина к разрыву существовала раньше: мы уже давно признали ее в Польше, на что и указывали много раз. Но, в то же время, когда начались переговоры о браке, политический конфликт был на пути к мирному разрешению, так как Наполеон искренне и по доброму желанию соглашался на основы договора, на который Александр указывал как на единственный предмет и как на предел своих желаний, Допуская даже, что император, во всяком случае, отверг бы необычную форму, в какую Россия облекла этот договор, все-таки его поправки имели бы неизмеримо меньшее значение, если бы состоялся семейный союз. Если бы это событие, которое служило бы бесспорным и торжественным доказательством их искренней дружбы, состоялось, оба государя продолжали бы вести переговоры в духе согласия и, может быть, среди сердечных излияний, которыми должно было сопровождаться бракосочетание и должен был ознаменоваться торжественный праздник союза, сама собой появилась бы на их устах примирительная формула, Наоборот, недоброжелательное отношение, проявленное в России к проекту о браке, сделает Наполеона более прямым, более неуступчивым, придаст его ответам характер грубости; с нескрываемой надменностью будет он подчеркивать свое несогласие с желаниями двора, не пожелавшего сделать ему угодное. Кроме того, хотя он пока и не думает о политическом союзе с Австрией, тем не менее, он воображает, что обезоружил ее и завоевал ее симпатии. Думая, что она ему беспредельно преданна, что она готова отдаться ему, лишь бы только он пожелал этого, он меньше будет думать о поддержании добрых отношений с Россией и станет увлекаться предприятиями, превосходящими по своим размерам и рискованности всякую меру. С своей стороны, и Россия, получив одновременно сведения об австрийском браке и об отклонении договора, поставит эти два события в причинную зависимость. Беспокойный, подозрительный, видящий все в дурном свете русский двор усмотрит в этом повороте нашей политики в направлении, обратном Тильзиту. У него не будет никаких сомнений, что император нашел точку опоры вне России, что он оперся на Австрию. Но так как Наполеон заключал союзы только ради войны, то русский двор немедленно же придет к вызову, что союз направлен против него, что его безопасность, его существование стоят под угрозой, и почувствует у своей груди французскую шпагу, острием которой служит Польша. Его страх превратится в безумную храбрость отчаяния, он в более резкой форме поставит свои требования, предпишет свои услуги, будет изыскивать средства к борьбе и первый прибегнет к интригам и враждебным приготовлениям. Таким образом, хотя замена русского брака австрийским и не была непосредственной причиной разногласия, тем не менее, вполне допустимо, что она помешала его полюбовному разрешению: она, бесспорно, усилила, растравила, ожесточила, обострила это разногласие. Первые дни февраля 1810 г. – кульминационный и роковой этап в судьбе Наполеона – отмечают критический момент союза. Это тот момент, когда он мог бы возродиться и окрепнуть – он вышел из этого испытания нравственно разбитым. Эти дни служат рубежом двух периодов, как бы водораздельной линией двух склонов. До сих пор, несмотря на их неудовольствие и возрастающее недоверие, Наполеон и Александр ставила главной своей задачей идти вместе; даже в последнее время они сделали достойную внимания попытку остаться союзниками и снова сделаться друзьями. Однако это усилие сблизиться не устояло до конца; в минуту, когда вопрос был поставлен ребром, на обоих нашло затмение. Монархи расходятся в одном из выражений соглашения, на почве которого должен возродиться их союз, и тотчас же с обеих сторон начинается попятное движение, которое должно навсегда разлучить их и отбросить на противоположные пути. Это движение, сперва медленное, едва заметное, начинает мало-помалу ускоряться, скользя послушно по роковой наклонной плоскости событий и страстей, и в конце концов оно снова поставит обоих императоров в их первоначальное положение – в положение враждебности и борьбы, далеко от той почвы единения, к которой их еще недавно притягивали взаимные влечения и как бы предчувствие будущего.