Второй брак Наполеона. Упадок союза

II

Предостережение, данное Петербургу, было излишне, так как Александр хотел получить только Молдавию и Валахию и ничего более. Вовсе не желая давать войне на Востоке непредусмотренного развития, он мечтал только о том, как бы скорее развязаться с нею, дабы иметь возможность свободно располагать своими силами. Запад внушал ему слишком много опасений, чтобы он мог мечтать о сомнительных завоеваниях по ту сторону Дуная. Поэтому сам по себе восточный вопрос нe заключал в себе повода к конфликту; он не должен был ни отягчать польского вопроса, ни делать отношений более натянутыми.

К несчастью, Румянцев своей манерой держаться обострил разлад, хотя по существу вопросов – поводов для разногласия не существовало. Этот желчный, потерявший счет своим разочарованиям старик окончательно перестал сдерживать себя. Он не мог утерпеть, чтобы при всяком удобном случае не высказать гнусных предположений. Когда он делал заявление, что Его Величество русский император, как до своих побед, так и теперь, не имеет в виду подписывать мира, несогласного со статьями эрфуртского договора, он намекнул, что император Наполеон не может похвалиться такой строгой верностью своим обязательствам. Он прибавил, что ему известно, что Франция не чужда тем затруднениям, какие Россия встретила на востоке. Разве Франция не выступала секретным образом в Константинополе и не поощряла Порту к сопротивлению? – сказал он. Такое обвинение было построено на безрассудных подозрениях или на неточных сведениях, ибо Наполеон, не обязывая турок к уступке княжеств, неоднократно советовал им это, и мы видели, что у него были на то свои причины. Во всяком случае поднимать задним числом спор о том были ли искренни и можно ли доставить нам в заслугу наши уступки в то время. когда Россия была на пути к получению от союза самой главной выгоды, было делом, по меньшей мере бесплодным и несвоевременным.

Эта придирка вызвала у Наполеона новую вспышку гнева. Он воскликнул, что приписывать ему жалкие средства и мизерные приемы – значит не уважать его, не иметь понятия ни о его характере, ни о его могуществе; что не в его обыкновении вести двойную игру и отнимать одной рукой то, что он щедро давал другой; уже кто другой, а Румянцев-то, живший в Париже и видевший, как здесь делаются дела, должен бы знать это. “Министр, – продолжал император, – потерял всякое представление о моей стране. Ему доставляет удовольствие всякими способами оскорблять нас. Во всем виноват герцог Виченцы: он не “не осаживает” его.^[518] Наполеон находит, что Коленкур не дает надлежащего отпора, что он годен в посланники только при ясном горизонте, а не в бурное время. В результате он начинает думать о его замещении. По его мнению, будь герцог более находчивым, он мог бы ответить, что, если бы император хотел помешать успехам русских, он сделал бы это во главе всех войск; что никто не принуждал его соглашаться на присоединение княжеств; что, если это делается, то, безусловно, по его желанию и благодаря его щедрости, и не от него зависит, что присоединение давным-давно не состоялось. Разве его вина, что Россия, благодаря целому ряду вялых операций, затягивала результат, который при небольшой энергии был бы давно достигнут? Впрочем, говорит далее Наполеон, у нее вошло в привычку обвинять других за последствия своих ошибок, – все это только следствие ее обычной системы: жаловаться, вместо того, чтобы действовать. Наполеон делает вид, что приписывает эту систему “нытья” исключительно Румянцеву; но в глубине души он ничуть не меньше упрекает в этом и Александра; он считает его ответственным не менее Румянцева. Такой взгляд на царя окончательно укрепляется в его уме. Под его приятной внешностью он видит только непостоянство и слабохарактерность, и, не признавая в русском государе ни одного свойственного мужчине качества, – ибо он постоянно жалуется и безумствует, постоянно нуждается в утешении и поддержке, постоянно зовет в затруднениях на помощь, вместо того, чтобы черпать силы в самом себе, в своих мужественных решениях, – он начинает презирать его, как женщину.^[519]

В придачу ко всему этому Россия повсюду доставляет ему поводы к неудовольствию и досаде. В июле и августе 1810 г. он замечает в Германии – в стране, про которую он думал, что навсегда подчинил ее себе– враждебные голоса, ничего хорошего не предвещающее шушуканье. И что же это такое? Это среди всеобщей тишины раздаются дерзкие и недовольные голоса русских. В то время, когда сама Россия возбраняет к себе доступ иностранцам, когда она воздвигает пред ними на всей границе своей империи непреодолимые преграды, она широко раскрывает границы своим собственным подданным, дабы они повсюду разносили свои антифранцузские чувства; повсюду вносили свой дух хулы и презрения к Франции. Большая часть русской знати проводит жизнь в путешествиях. Летом эта бродячая стая собирается в курортах Германии и населяет прохладные долины Саксонии и Богемии. Теплиц, Карлсбад, Эгри, Баден делается ее излюбленным местопребыванием. В эти места свиданий стекаются со всего света праздные и недовольные люди. Там ищут развлечения от скуки министры без портфелей, короли без королевств. Этот предмет контрабандного ввоза сталкивается здесь с высшим обществом Европы. В этих космополитических стоянках, где лечатся от праздности злословием и интригами, тон задается русскими, в особенности, русскими дамами. Они слетаются туда роями, как пчелы, и наполняют эти места непрерывным жужжанием, откуда оно разносится далеко во все стороны. Нарядные, с хитрым, лукавым умом, с острым языком, они ведут открытый образ жизни, выставляют напоказ свое богатство, и, благодаря свободе в выборе знакомств и свободе обращения, допускаемыми жизнью на водах, легко собирают около себя многочисленные и разнородные элементы. Каждая тотчас же создает свой кружок, устраивает салон и собирает публику, которая выслушивает их, направленные против нас, полные яда, речи, воспринимает их зловредные и вздорные внушения, пропитывается их ненавистью. Все говорится непринужденным, шаловливым тоном и затем, как эхо, разносится по свету.

У всех этих дам желание показать свою осведомленность, у всех страсть разыгрывать роль государственной женщины. Среди них нет ни одной, у которой не было бы претензии на то, что она посвящена в тайну дворов, которая не принимала бы на себя роль Эгерии при каком-либо высокопоставленном лице, которая не уверяла бы, что обладает верными сведениями из надежного источника. Приняв таинственный, подстрекающий любопытство вид, опустив очи в землю, они роняют с полуоткрытых уст полупризнания, которые распространяются далеко за пределы их салонов и порождают ложные известия и сенсационные слухи. Они без устали говорят о неминуемом разрыве между Францией и Россией; о том, что император Александр сознает теперь свои интересы и знает, где его истинные друзья, что он сближается с Англией, что в его распоряжении Пруссия и Австрия и что Европа должна ожидать, что он снова выступит в роли освободителя; что в недалеком будущем он станет во главе королей и начнет крестовый поход против корсиканского выскочки. Эти слухи то затихают, то вновь нарождаются, носятся в воздухе, как ветер перед бурей, распространяются с одного конца Германии до другого и вызывают в ней глухое волнение.

Разве в этом нет опасности для созданного Наполеоном строя, нет поводов к смутам и, следовательно, к опасениям императора за свою безопасность? Если вопли поляков в Варшаве держат императора Александра в постоянной тревоге, то, с другой стороны, речи русских в Германии раздражают Наполеона, заставляют его хмурить брови. Он отлично помнит, что подобные, на первый взгляд не имеющие серьезного значения, нападения часто предшествовали и были предвестником самых серьезных вооруженных столкновений; что подобная малая война обычно готовила большую. Кроме того, есть место, где уже и теперь происки русских создают нашей политике серьезные затруднения, где русские непосредственно нападают на нашу политику и становятся ей поперек дороги. Таким местом является Вена, где утверждение и преобладание нашего влияния существенно важно.^[520]

Бесполезно скрывать, что, кроме императора и кабинета, только что предложившего нам свои услуги, в Вене, по крайней мере, в высших слоях общества к нам относятся или по-прежнему враждебно, или вновь начинают относиться таким образом. Подобная оппозиция знати, да еще в самом аристократическом государстве, подрывает и делает неустойчивым наш политический кредит, и это приобретает тем большую важность, что единственной его опорой является лишь воля нерешительного монарха и непрочное министерство. Это то же самое положение, какое было и в Петербурге после Тильзита, с теми же опасностями и оскорбительными характерными особенностями. Наш посланник, представитель первого властелина в мире, зятя императора, не имеет положения в свете. Он дружески принят в Бурге, министры, ere боятся, льстят ему, не общество, где недавно еще блистали и царили ретивые посланники прежней французской династии, едва терпит его. Сравнивая их блестящее положение со своим собственным, страдая от такой перемены отношений, Отто не смеет открыто донести об этом в Париж; но из частных сведений императору все известно. “Французское посольство по-прежнему держат на приличном расстоянии, – пишет герцогу Кадорскому его родственник, один из секретарей посольства. Несмотря на всевозможную предупредительность и затраты графа Отто, он все еще не может победить сдержанности, укоренившейся в людях, в обществе которых он желал бы вращаться и которые могли бы быть ему до некоторой степени полезны. Ему вряд ли удастся поставить дом французского посланника в Вене на ту высоту, на которой он стоял во времена де-Ноаля и барона де-Бретеля”.^[521]

Тщетно Отто старается ослепить легкомысленное общество блестящим образом жизни. Тщетно этот простой и серьезный человек, этот строгий протестант, насилует свои вкусы и привычки, чтобы казаться изящным – поклонником пышности и блеска. Он только попусту бросает деньги. Напрасно делает он приемы, украшает свой дом и напрягает, воображение, предлагая венцам постоянно новые и разнообразные развлечения. Его балы посещают, как театральные зрелища, но относятся к ним с пренебрежительным любопытством, самого же его почти не принимают и совершенно не допускают в интимный кружок. При всякой его попытке теснее сблизиться с кем-нибудь, его с первого же шага осаживают холодно-любезными, но уклончивыми фразами. Гордая венская аристократия, которую перенесенные невзгоды вынуждают жить в согласии с агентом Бонапарта, не пропускает случая дать ему почувствовать, что он не принадлежит к их кругу и должен держаться на приличном расстоянии. Таким образом, наш посол лишен тех ценных средств собирать сведения и следить за общественными течениями, какие дает, в распоряжение хорошо поставленного посланника постоянное вращение в свете: у него нет руководящей нити. “Тяжело сознаться, – пишет родственник Шампаньи, – что пройдет еще много лет, прежде чем французский посланник в Вене будет в состоянии найти в обществе такой источник сведений, когда одно подхваченное слово, как молния, осеняет такой трезвый и проницательный ум, как граф Отто. Я даже думаю, что, может быть, и политический союз не изменит поведения независимого общества, мало расположенного примкнуть к новой политической системе своего государя”. Далее он высказывает, что подобный оппозиции нельзя объяснить ни кастовыми предрассудками, ни горькими воспоминаниями о прошлом. Он думает, что австрийские салоны повинуются иностранному лозунгу; что причиной всему проживающие в Вене русские. Он говорит, что Разумовский и его партия отстраняют всех от нашего посланника, что именно они, а никто другой, исключают его из общества и держат на необитаемом острове.

Дерзость этих людей не знает границ, с тех пор как они подметили, что император Александр не держится по-прежнему за избранную им политическую систему и мало-помалу возвращается к их идеям. Они до скандального открыто сторонятся от всех, кто имеет дело с Францией. “Они избегают меня, – пишет Отто, – точно между нашими правительствами война”.^[522] Они осуждают и дискредитируют официального представителя царя за то, что тот внешне поддерживает дружеские отношения с французской миссией. В глазах света настоящий посланник России – не граф Шувалов, а все еще граф Андрей Разумовский. Невзирая на то, что граф Разумовский уже несколько лет устранен от должности посла, он сохраняет в обществе права своего прежнего высокого положения и пользуется им, как никто из его предшественников. Приобретенные им в стране многочисленные связи, надменная и властная манера держать себя, громадное состояние, которое он тратит по-царски, просвещенное покровительство, оказываемое им искусствам, в особенности столь любимой венцами музыке, расточительная и порою филантропическая щедрость, – все это, вплоть до громадных долгов включительно, которые австрийский император имел слабость несколько раз заплатить, способствует усилению его престижа. В Вене привыкли к тому, что он всюду является в полном блеске и везде занимает первое место. Это всем известный, всем близкий, почти необходимый человек, и столица Габбсбургов в благодарность за все, чем она обязана его присутствию, вознаграждает его популярностью. Его дворец сделался одним из лучших украшений города; это музей образцовых произведений, приманка для иностранцев. Чтобы расширить его и придать ему более красивый вид, он скупил поблизости всю недвижимость. Он соединил его с Пратером мостом, который построил на Дунае на свои собственные средства; преобразил целый квартал, оживил его и оставил ему свое имя.^[523] Его балы обращают на себя всеобщее внимание; на них собирается все наиболее выдающееся и интересное. Здесь можно встретить Шлягеля, послушать Бетховена. Его привычка делать все на широкую ногу, его искусство устраивать вечера, придумывать развлечения; наконец, та жизнь, то веселье, которое он распространяет вокруг себя, составляя резкий контраст с тихою жизнью двора, делают из него истинного короля Вены, и когда Разумовский объявляет, что он наш первый противник и главный враг Франции, в его лице поднимается против нас не призрачная сила.^[524]

В открытой против нас кампании главным помощником Разумовского была женщина, княгиня Багратион. Княгиня на деле играла в политике ту роль, о которой в то время мечтали многие русские дамы высшего света и в которой после нее подвизались и другие дамы. Некоторые из деятелей нашего времени могли еще видеть ее на склоне ее жизни и познакомиться с этой светской и дипломатической знаменитостью. Но они видели ее в то время, когда она уже пережила самое себя и являлась чуть ли не единственной представительницей того типа, который играл такую роль в дни ее молодости и ее подвигов. Она и в старости упорно держалась былых традиций и обычаев, оставаясь верной воздушным нарядам, жеманным манерам и томным позам, которые так нравились в начале XIX столетия. В 1810 г. у нее был первый салон в Вене. В отсутствие мужа, который никогда не показывался на ее приемах, она собирала у себя своих приверженцев, обожателей и поклонников. В этом кружке избранников, куда не допускался ни один непосвященный, составлялось мнение и задавался тон; безапелляционно решалось, какого рода отношения считать допустимыми, с кем можно видеться и кого нужно избегать. Тут и было постановлено, что французское посольство не принадлежит к обществу хорошего тона, что слишком часто бывать в нем – значит манкировать принципами и правилами приличия, и все подчинялись этому приговору не столько из убеждения, сколько ради моды, из боязни людского мнения, порицания или насмешек. “Каждого, кого бы увидали в интимном обществе французского посланника, – писал Отто, – подняли бы на смех”.^[525]

В салонах княгини и ее соотечественников выковывалось и другое оружие антифранцузской пропаганды. Отсюда при всяком удобном случае выпускаются ложные известия и изумительные слухи, вызывающие страшный переполох в городе.^[526] Тут составлялись заговоры против лиц, стоявших у власти; здесь зарождались оппозиционные страсти, которые, постепенно захватывая все слои общества, вызывали неизвестные доселе вольнодумные разговоры и давали Отто повод говорить присущим ему поучительным тоном: “Дух анархии, изгнанный из общественных клубов, нашел убежище при дворах”.^[527] В результате, горсть русских галлофобов заняла в Австрии положение влиятельной партии. По словам наших агентов, она-то и есть постоянная причина беспорядков и смут. Да и сверх того, постоянное присутствие среди этих крамольников официального агента, облеченного его правительством известными полномочиями, т. е., Алопеуса, этого устроившего свою резиденцию в Вене, аккредитованного при неаполитанском дворе посланника поощряет интригу и служит источником ее силы, придавая ей как бы официальный характер и санкцию царя.

Между тем, Алопеус перестал даже и говорить о своем отъезде в Италию. Он дает понять, что ему хорошо живется в Вене, что он желает продлить в ней свое пребывание, и преспокойно остается в столице Австрии. Правда, его доступ к должностным лицам очень ограничен, его влияние на правительство, по всей вероятности, ничтожно; он даже состоит под надзором полиции, и все-таки он вместе с Разумовским в корне “развращает дух общества”. К тому же, он непрерывно получает подкрепление; они стекаются к нему со всех сторон. В разгар летнего сезона наши агенты в Вене доносят о постоянном приливе и отливе странствующих иностранцев. Это большею частью русские. Некоторые из них, например Строганов и Новосельцев, известны своими близкими отношениями к императору Александру и ненавистью к Франции. Проездом на воды в Германию и при возвращении оттуда они останавливаются в Вене ради того, чтобы оказать поддержку проживающим в Австрии соотечественникам и проявить зловредное влияние в стране, где навязывается борьба между союзниками Тильзита. С каждым курьером Наполеон получает донесение о деяниях этих смелых партизан, этих непримиримых врагов, которые в течение десяти лет подкапываются под его славу. И кого же он видит среди них в первом ряду? Кого узнает он? Своего брата-корсиканца, своего заклятого врага Поццо ди Борго, одно имя которого вызывает в нем горькие воспоминания и бешеную злобу! Поццо открыто появляется в Вене; он разгуливает там в мундире русского офицера, в эполетах полковника, состоящего на личной службе царя, и, под прикрытием своего звания, безнаказанно возобновляет борьбу с нами. Очевидно, что Россия снова вручила ему полномочия и делает его орудием своей интриги; что после временного устранения от дел император Александр вновь призвал его к деятельности.

При этом зрелище, до глубины души оскорбляющем Наполеона, он не выдерживает и решается на суровые меры. Так как Россия не умеет, или, вернее, не хочет обуздать перешедшее всякие пределы дозволенного усердие своих подданных и агентов, то он сам учинит над ними суд и расправу. Он требует от австрийского кабинета выдачи Поццо, давая понять, что готов удовольствоваться его изгнанием.^[528] Он хочет гнать своего врага отовсюду и не давать ему пристанища на земле.

Он решает, что следует предупредить царя о предъявленном требовании, и, кстати, хочет дать почувствовать Александру, что приличие требует, чтобы он выразил порицание Разумовскому, отозвал бы его в Россию И запретил ему выезжать за границу. Он не хочет излагать этого в форме требования и думает ограничиться достаточно ясно выраженным желанием. Исходя из этого, он и дает Шампаньи канву для депеши Коленкуру. Просмотрев ее, дважды переделав, исправив, прибавив к ней целые параграфы, он придает ей отпечаток своей мысли и своего стиля. Когда в депеше употребляются по адресу Поццо крайне оскорбительные выражения, когда в ней высказывается удивление, что он носит мундир дружественного монарха, чувствуется, что это собственные слова императора. “Странно, – говорится в депеше, – что Россия жалует чинами и званиями сторонников Англии, с которой она ведет войну, я даже общепризнанного врага императора, своего союзника”. Что же касается “Разумовского”, говорится в ней далее, то он снова начинает разыгрывать в Вене свою старую роль… Вена успокоилась бы, при дворе исчезли бы интриги, население Австрии не тревожилось бы в чаяниях новой войны, если бы партия, непрестанно говорящая о готовящейся войне, ибо желает таковой, лишилась своего вождя. Отозванием Разумовского и запрещением ему выезжать из своих поместий русский император дал бы доказательство своей дружбы и доброжелательства к императору, нашему повелителю, (равно как и к императору австрийскому. Разумовский – его подданный, был его послом, обязан императорской фамилии своим колоссальным состоянием, и, несмотря на все это, пользуется выгодами своего положения только для того, чтобы интриговать против своего собственного государя, против приютившего его императора и, помимо всего этого, открыто объявляет себя другом врагов континента. Столь наглое поведение есть оскорбление Величества; оно должно быть обуздано. Милостивый государь, нужно настоять на отозвании Разумовского, не делая, однако, этого предметом официального требования. Русский император должен прибегнуть к этой мере в интересах своего собственного достоинства и своего сана, которому изо дня в день наносится оскорбление предерзостным поведением одного из его подданных”.^[529]

Вместо того, чтобы получить удовлетворение за Разумовского и его единомышленников, Наполеон узнает о новом деянии этих агитаторов. Не довольствуясь уже войной на словах, они доходят до враждебных поступков и только что проявили себя посягательством на международное право. Персидский посланник, направленный к Наполеону шахом Фет-Али, при возвращении на родину проезжал через Вену. Его сопровождала получившая назначение в Тегеран французская миссия под начальством Утрея. Она состояла из довольно большого количества лиц и везла с собой документы государственного значения. Русские, проживавшие в Вене, т. е. на пути лиц, сопровождавших дипломатическую миссию, подкараулили ее. Князь Багратион, муж княгини, появился в Вене как будто только для того, чтобы подкупить одного из причисленных к миссии переводчиков. Он уговорил его перейти на русскую службу и бежать в главную квартиру фельдмаршала Каменского на Дунае, захватив с собой все бумаги, касавшиеся переписки между французским и персидским правительствами. Если бы, благодаря стараниям нашего консула, беглец не был пойман в Бухаресте, эти важные бумаги попали бы в руки русских и были бы для них истинной находкой.

На этот раз Наполеон приносит жалобу официальным порядком. Он приказывает передать Куракину ноту. Интересен черновик этой бумаги. По изложении в проекте ноты фактов, герцог Кадорский затруднился вывести из них заключение, т. е., что Россия должна не только наказать Багратиона, но, сверх того, в качестве предполагаемого сообщника покушения отозвать Разумовского и водворить его в его поместьях. Прежде, чем приступить непосредственно к делу, министр счел нужным обставить его длинными подготовительными фразами. Он сделал это красноречиво и изящным слогом. При чтении проекта Наполеон находит подобное многословие излишним. Взяв перо, он вычеркивает целые фразы и вместо них то тут, то там своим жестким и неразборчивым почерком набрасывает на бумагу какое-нибудь одно слово. Перечитав абзац, он находит его все-таки слишком слабым и растянутым, зачеркивает все целиком и заменяет министерское многословие несколькими надменными и сильными строками. “Мне предписано, – приказывает он сказать посланнику, – принести жалобу на князя Багратиона и просить справедливого возмездия за поведение, столь противоречащее воле русского правительства. По поводу этого я должен просить Ваше Превосходительство довести до сведения вашего правительства, что в Вене обосновалось преступное сообщество из русских и иностранцев, состоявших и, по их словам, и по сие время числящихся на службе России. Эти господа объявляют себя друзьями англичан; они выступают в роли врагов мира и спокойствия на континенте, в роли подстрекателей к континентальной войне, факелы которой они стараются снова зажечь. Им дважды удалось вызвать войну, и теперь еще война остается очевидной целью их святотатственных усилий и подлых интриг. Во главе этого сообщества стоит бывший русский посланник в Вене граф Разумовский. Русский император сделает дело, приятное французскому правительству, отозвав из Вены этих господ и водворив их в их поместьях. Франция могла бы потребовать удовлетворения от Вены, если бы эти иностранцы не находились под защитой своих званий русских офицеров и чиновников. У Франции, Австрии и даже у самого русского императора нет больших врагов, как эти интриганы”.^[530]

Не останавливаясь долее на событиях в Вене, на этих проявлениях злого умысла, корень которых находился в другом месте, Наполеон возымел желание объясниться с Россией в широком значении этого слова и разобрать свои отношения к ней во всей их совокупности. Дабы иметь возможность высказываться более свободно и откровенно, он желал бы объясниться не на бумаге, а на словах. Он хочет основательнейшим образом разобрать все вопросы, которые нарушили согласие и могут скомпрометировать мир. Он думает, что может доказать, что по каждому из этих вопросов Россия жалуется и беспокоится напрасно, что ее жалобы плохо обоснованы; что она их придумывает и что такой образ действий дает повод к законным подозрениям. Он хочет внушить ей, что, вызывая разрыв, навлекая на себя грозу, которая не так давно миновала ее, она ставит на карту свое достоинство великой державы, свое положение в Европе. Еще раз он считает нужным прибегнуть к угрозе, привести Россию в трепет и уныние. На булавочные уколы он хочет ответить ударами дубины.

При нем состоял представитель России; но это не был аккредитованный, вечно больной, не вполне оправившийся после ужасного события посланник. Незадолго до этого Куракин, не являясь ко двору, отбыл на поправку за город в замок Клиши, куда приказал торжественно перенести себя, при обстановке, пригодной только для того, чтобы выставить в смешном виде даже постигшее его несчастье.^[531] То был брат посла, князь Алексей Куракин, присланный царем для передачи его поздравлений по случаю брака и не получивший еще от Наполеона разрешения вернуться обратно. В сущности, единственной заботой князя было весело пожить, насладиться всевозможными удовольствиями Парижа и удовлетворить свое праздное любопытство. Не подражая поведению дурного чрезвычайного посла, не беря примера с Меттерниха, он и не думал воспользоваться своей блестящей миссией, чтобы повлиять на ход дел. Он жил на положении путешественника, не делал никаких приемов, не сумел завязать полезных знакомств, и обычно вращался в подозрительной компании. В донесениях полиции много говорилось о нем; в них подробно рассказывалось о его ночных прогулках в Пале-Рояль, о его восхищении этим учреждением, – восхищении немного наивном среди увеселений и соблазнов Парижа. Все это не могло дать особенно высокого понятия о его вкусах и способностях. Все равно! В распоряжении Наполеона нет другого человека. Поэтому он не прочь воспользоваться им, чтобы довести до Петербурга слова, которые, быть может, удержат императора Александра на наклонной плоскости, по которой тот скользит; может быть, они властно напомнят ему об обязанностях, налагаемых союзом.

Однажды, когда Алексей Куракин явился на выход императора в Сен-Клу, он подозвал его и, отпустив других, завел с ним длинный разговор, или, точнее сказать, горячий монолог. Он горячо обвиняет русское правительство и, в частности, Румянцева. Из слов его видно, что его преследуют, что у него не выходят из ума ни прежние жалобы Румянцева, ни недавние его намеки. Он говорит, что ничего не понимает в этих каждодневных жалобах, смешных по содержанию, несправедливых по духу, что во всем виноват французский посланник в России: он не должен допускать ничего подобного; что с первого же слова он должен был оборвать канцлера и не терпеть такого тона, “Коленкур говорит вам только любезности, – сказал император; это портит Румянцева”.^[532] Но что касается его лично, он не намерен далее выносить его бестактных замечаний; что подобные замечания предполагают превосходство, которого он ни за кем не признает; что, очевидно, Россия забывает то положение, в каком она была во время Тильзита, забывает, из какой пропасти вытащил ее великодушный победитель и какими обещаниями она откупилась. Не замышляет ли она отречься от своих обязательств? – продолжал император. Глядя, как она, без всякой видимой причины, ухитряется создавать предлоги к неудовольствию и ссоре, он может подумать это.

Какой вопрос может разъединять их? Что стоит между ними? Восток? – В эрфуртском договоре все предусмотрено, все точно обозначено, в нем разрешено, русским отнести свои границы до русла Дуная, ни на один дюйм не переходя за середину реки, и, конечно, не из-за этого ясно изложенного и, к тому же, никем не оспариваемого текста, мог возникнуть законный повод к жалобам и ссоре.

Правда, остается нерешенным вопрос о Польше – этот вечный источник трения и всякого рода недоразумений. Здесь Наполеон напоминает, что он предлагал все гарантии, каких только можно желать. С помощью своих обычных доводов он доказывает Куракину эту бесспорную истину и заставляет его согласиться с ним. Он вкратце повторяет причины, заставившие его отказаться от ничем не оправдываемой формулы и оборвать дальнейшее обсуждение вопроса, и, намекая на разделы– это преступное деяние, бессильной зрительницей которого была незадолго до этого Франция и которое теперь хотели заставить его санкционировать, он с дрожью в голосе кидает своему собеседнику следующие слова: “Раздел Польши – позор Франции. Из дружбы к императору Александру я не касался этого пятна, но я не хочу брать на самого себя, санкционируя его таким способом, который приведет в негодование Францию я оттолкнет от меня поляков. Франция не считает дело Польши своим делом. Французская кровь не прольется за Польшу; но и против этой несчастной нации не будет! пролита наша кровь. Согласиться на такое обязательство, или иное, имеющее такое же значение, было бы делом чересчур унизительным для меня. Я не хотел расширения герцогства Варшавского, но я не мог отнять от поляков того, что они сами завоевали. Если бы для вступления в поход Россия не выжидала моего вступления в Вену, она сама могла бы занять Галицию, я тогда Галиция не досталась бы герцогству Варшавскому; это входило и в мою политику, и в мой план кампании. Следовательно, расширение герцогства Варшавского было плодом нерешительной политики Румянцева. Я имел право жаловаться на медлительность русских войск, однако я этого не сделал. Зачем же жалуются теперь, когда нет даже и тени обиды?”