Я вряд ли могу выступать в качестве эксперта, рассуждая о танцах, но по своему опыту помню, что танцевали на танцплощадках в те годы в основном танго, вальсы, из экзотического, возможно, какую-нибудь летку-енку, а у молодёжи в моде были твист и шейк. Движения, рисунок, техника этих танцев существенно отличались у разных исполнителей, видеомагнитофонов ещё не было, но в любой компании всегда находился кто-то, кому друг или подруга показали, как это делается. Танцевали как могли, как показали друзья. Запускали их всегда уже в конце вечера, твист уже был как бы легализован, его танцевать было можно, мы его со своими новыми знакомыми отплясали на ура. А вот шейк они с нами танцевать не стали, сказали, не умеют, тут мы стали отрываться вдвоём с Мокушкой. Но наше веселье остановила дама-распорядитель, сухопарая женщина лет пятидесяти. Она подошла к нам и строго сказала: «Немедленно прекратите, у нас этот танец танцевать нельзя». Мы остановились и вступили в дискуссию, требуя обосновать, почему нельзя. Тут она сделала ошибку, пытаясь обосновать то, что обосновать невозможно, забрела в такие дебри, где логика теряла смысл, и чтобы не потерять лицо, сказала: «А я сейчас специалиста приглашу, она вам всё быстро растолкует, подождите», и растворилась в толпе танцующих. Стоим размышляем, сейчас дружинников приведёт, но через пару минут она появилась вместе с миловидной женщиной лет сорока, которая была, как мы узнали позже, руководителем танцевального кружка и сказала: «Вы посмотрите, что они танцуют». Мы продолжили уродовать эстетический вкус присутствующих, женщина посмотрела на наши несуразные телодвижения и ответила: «Интересный рисунок, да пусть себе танцуют». Забавно, через несколько лет в каком-то советском кинофильме я видел эту сцену, отображённую с кинематографической точностью, видно, схожие ситуации были в те времена не редкостью на танцевальных площадках. После танцев мы поменялись с Мариной телефонами, договорились созвониться. Созвонились, стали изредка встречаться.
Препятствием для наших встреч являлось то, что я продолжал встречаться с одной из девиц из восемьдесят пятого дома. Дело было не в моих высоких моральных устоях, у меня просто времени не хватало, надо было ещё иногда посещать школу. Но вскоре всё благополучно разрешилось, нас троих пригласили домой на день рождения к одной из тех самых девушек. Ну, мы взяли водки, дамам вина, букетик, какой-то непритязательный подарок и явились в назначенный час. В процессе застолья все рассорились друг с другом, я с подругой поцапались, расселись по разные стороны стола, я сел с именинницей, она рядом с Витькой. Все изрядно выпили, закончилось тем, что я страстно, прямо за столом, целовался с именинницей, Витёк с моей подругой за оконными шторами. Кемель с их товаркой ломанулись в соседнюю комнату, но там затаился засадный полк в лице мамаши именинницы, и они передислоцировались на кухню. В итоге любовь у меня закончилась, не начавшись, и я стал встречаться с Мариной.
В декабре шестьдесят пятого года мне присвоили второй разряд; процедура, вопросы комиссии полностью повторяли экзамены на первый разряд, так что проблем сдача не вызвала. Я стал получать восемьдесят рублей в месяц, сравнялся по зарплате с сестрой, мать к весне купила мне плащ-болонью, я становился крутым перцем, ещё бы – мне исполнилось семнадцать.
В начале весны, как только проклюнулась первая травка, мы двинули вчетвером, я с Маринкой и Тамаркой, не помню, с кем-то из парней, в поход. Мы Мариной впервые через полгода встреч ночевали практически наедине, если не считать наших друзей. За ужином у костра, как водится, выпили, девчонки по чуть-чуть, мы по кружке, для храбрости. После трапезы все расползлись по палаткам, я пошёл в решительную атаку, Мариша, как полагается, оказывала умеренное сопротивление, возможно, главным побудительным мотивом к сопротивлению было то, что мы были не одни. Где-то к полуночи мне надоели мои безрезультатные потуги, я решил посмотреть, как будут развиваться события. Марина стала размышлять вслух, что происходит между мужчиной и женщиной после близости, и высказала предположение, что парень после этого перестаёт уважать девушку. Меня такая постановка удивила, и я сказал, что всё не так, это развитие отношений, вершина любви, но при этом принял её слова как некое разрешение к действию и возобновил свои попытки, но она была непреклонна, в итоге мы заснули, как после длительного марафона. Через неделю после Марина позвонила и пригласила меня в гости к себе домой, но с условием, что я не буду к ней приставать.
Я был у неё дома в первый раз, в их небольшой двухкомнатной квартире, в мебели, интерьере ощущался достаток, диссонировало с интерьером лишь какое-то замурзанное покрывало на диване тёмно-коричневого цвета, факт этот мне запомнился, но тогда я на него и внимания не обратил. Я сидел на диване, а она лежала, положив голову мне на колени, что-то мне всё говорила о том, что мне надо обязательно учиться, а я целовал её, я был влюблён, мне нравилось её целовать, и ещё чтобы не слушать эти надоевшие мне речи. Допекали две её подружки, которые находились балконе соседней квартиры и каждые двадцать минут кричали, вызывая её на разговор. Она вскакивала с дивана, бежала на балкон, они о чём-то шептались, затем она приходила и снова ложилась на диван. Соблазн был велик, но я дал ей слово. После последнего её рандеву с подругами она зачем-то попросила мои часы, взяла и отнесла их своим подругам. Отдал, ладно, думаю, пусть поиграют. Когда пришла пора мне уходить, она почему-то выглядела слегка расстроенной. Через какое-то время в наших отношениях наступило охлаждение, и она вернула мне часы. Что это было, зачем, до сих пор не пойму. Вспоминая эту историю, я, кажется, понял, что она хотела развития отношений в этот день, для этого-то меня и пригласила домой, и покрывальце-то было подобрано зашарканное, чтобы не измарать диванчик, но что ж мозги-то мне крутить. Мне вообще кажется, что женщины, зачастую прося нас о чём-то, в душе предполагают совсем другую нашу реакцию на собственную просьбу, поскольку говорят это исключительно для того, чтобы не выглядеть плохо в глазах партнёра или ещё по каким-то неведомым нам причинам. Но тогда я не был погружён, даже на немного, в пучину женской психологии, да и сейчас не всегда понимаю. Но, возможно, и этим, в числе огромного количества других отличий, мы и интересны друг другу? Мужик – он же прост, что не означает глуп, но прямолинеен, если говорит «да», значит, да, если говорит «нет», значит, нет, и полагает, что ему говорят о том же. Ан нет.
За хлопотами пришёл шестьдесят шестой год, мне исполнилось восемнадцать, мамуля подарила мне на день рождения норвежский или финский свитер чёрного цвета с красивейшим национальным узором на груди. Такой красивой вещи у меня никогда не было, на меня стали поглядывать девушки, сейчас я мозгую, что они, наверное, глядели на мой замечательный свитер, но тогда я мнил иначе. Омрачала моё настроение только Катька, стоило мне отвернуться или отвлечься на секунду, эта зараза сразу напяливала на себя мой свитер и сваливала на свидание. Я и объяснял ей, что растянет на сиськах, что у меня всего-то приличных вещей – этот свитер, ей хоть кол на голове теши.
С взрослением для меня стало важным, как я выгляжу, как одет. Очевидно, повлияло то, что в детстве я подспудно всё же ощущал изрядный дискомфорт из-за своего неприглядного внешнего вида, просто не понимал этого. Надо сказать, что власть рабочих и крестьян не шибко заморачивалась по части пошива одежонки для трудящихся, и хорошая одежда перепадала весьма узкому кругу лиц партийно-государственной номенклатуры и ещё весьма специфичной группе: туваровэд, завэдущий магазин, завсклад. У нас в цехе был парень года на два постарше меня, звали его Миша, очень модно одевался и давал мне советы по части одежды, советы были, как я полагал, правильные, но воспользоваться я ими не мог, зарплату ведь я отдавал мамане, но однажды… Однажды приятель мой пришёл на работу со страшного похмелья и сказал мне: «Всю ночь не спал. В карты играли, пили. Не могу, меня рубит, я минут пять покручусь, чтобы меня все увидели, а потом сваливаю спать в раздевалку, как бугор в ярость впадёт, беги за мной, буди». Первый раз мне удалось втюхать бригадиру, что он в сортире, потом я сказал, что он пошёл за развёрткой в МСУ (большой механосборочный участок, который находился в соседнем здании, там была большая инструментальная кладовая), у нас в кладовке такой развёртки нет. Насчет развёртки я знал, что он ходил за ней накануне, могло проскочить. Но часа через два бригадир начал расспрашивать уже всех остальных в бригаде, я понял, надо бежать, вытаскивать приятеля из раздевалки. Я сунул развёртку в карман и втихую смылился за приятелем. Разбудив его, я сунул ему развёртку, объяснил его легенду и сказал: «Дуй, бугор уже на пределе». Приятель мой сполоснул физиономию, сортир с умывальниками был рядом с раздевалкой, и скатился по лестнице. Через пару минут я тоже был цеху и наблюдал, как Лёха костерил моего приятеля за то, что он полтора часа где-то болтался, получал сраную развёртку, которую он, бригадир, готов ему засунуть в его жопу, но не хочет марать рук, и что если он ещё раз, и так далее. Далее бригадир сказал ещё много хорошего, но всего бумага передать не сможет. В общем, гром погрохотал, но молнии били в землю, а могли ударить по карману. Обошлось. После работы, когда я, уже умывшись, переодевался в раздевалке, приятель мой подошёл, поблагодарил меня, оценил изобретательность, которую я проявил, и вдруг, поглядев на мои ноги, спросил: «А какой у тебя размер ноги?» Я ответил, у меня тогда был сороковой. Приятель мой забрался в свой шкафчик, достал оттуда чёрные блестящие ботинки, протянул мне и спросил: «Тебе ботинки не нужны?» Ботинки мне были нужны, мои «собачки» я носил уже года три, выглядели они не очень, но когда я взял в руки туфли, которые предлагал Миша, то понял, мне такие не носить. Это были мокасины, модные в то время туфли, но какие мокасины! Я видел похожие в магазине дорогие импортные ботинки, стоили они безумных для меня денег – тридцать пять рублей, но эти были круче. Плотная кожа лоснилась глянцем, на них не было никаких индейских финтифлюшек вроде дырочек и прочей дребедени, это, скорее, были туфли, стилизованные под мокасины, практически новые, по состоянию кожаной стельки было видно, что их одевали несколько раз. Но где мне было взять такие деньги? Я и ответил, что туфли мне нужны, но на такие у меня денег не найдётся. Миша сказал: «Да это понятно, но ты померяй, для интереса». Ну, для интереса чего ж не померить, я надел мокасины, они практически были моего размера, чуть-чуть велики. – «Ну как?» – «Да отлично». Приятель мой с огорчением сказал: «А мне малы. Вчера в карты выиграл, а куда мне девать? Продавать не пойдёшь, вдруг краденые. Ладно, бери за пятнадцать рублей». Я от такой щедрости опешил, но пятнашки у меня не было, а мать, как я знал, уже ушла с работы, ей надо было в поликлинику. Я спросил: «А до завтра?» Мишка ответил: «Не вариант, похмелиться мне сегодня нужно. – Задумался и сказал: – Ну трёшку-то найдёшь сегодня, остальные в получку». Я ответил: «Ждёшь пять минут». – «А куда ты собрался?» – «У ребят в цехе стрельну». – «Да хрен кто даст. Жлобьё. Ну беги, попробуй». Я метнулся вниз и первым делом обратился к Василь Макарычу: «Василь Макарыч, займи трёху до завтра». У Макарыча деньги были всегда, но давал их он не всем. Я тоже не показался ему надёжным заёмщиком, и он сказал, что денег у него нет. Последней надеждой был Лёха, наш бригадир, подойдя к нему, я спросил: «Алексей Иванович, можно у вас попросить взаймы три рубля до завтра?» Лёха ответил стандартно: «Попросить-то можно, вот получить… – Потом спросил: А зачем тебе трёшник?» Я ответил как было: «Мишка туфли хорошие продаёт, трёху сегодня просит, а остальные в получку». Бригадир хмыкнул: «На опохмел сегодня трёху, вот отчего он, сучонок, с утра по углам ныкается. – Лицо у меня изменилось, я понял, что спалил Миху, бригадир, заметив это, сказал: – Не ссы, не трону я его. А сколько остальных?» – «Двенадцать рублей», – ответил я повеселевшим голосом. Бригадир положил на верстак синьку чертежей, которые держал в руках, и сказал: «А Мишка-то где?» – «В раздевалке». – «Ну пошли». – «Куда?» – «На кудыкину гору, туфли смотреть». Это совсем не совпадало с моими планами, но деваться было некуда, мы пошли в раздевалку. В раздевалке бригадир взял у Мишки из рук туфли, подошёл к лампе и стал их внимательно разглядывать, рассмотрев, спросил: «Пятнадцать рублей?» Приятель мой ответил: «Точно, пятнадцать». Бригадир вынул из кармана кожаный кошелёк, напоминающий подкову, достал оттуда пятнадцать рублей, вручил их Мишке и сказал: «Чтоб завтра был как штык». Приятель мой, с удовольствием засовывая деньги в карман, ответил: «Алексей Иваныч, чуть голову поправлю, и больше ни-ни». Уходя, бригадир уже у дверей повернулся и сказал мне: «Я у Надежды сам спрошу, когда ей будет удобней мне деньги вернуть, скажу ей, что туфли хорошие, чтоб она тебя не клевала. – Потом спросил у Мишки: – А чего дёшево продал-то, ворованные?» Мишка ответил: «Да в карты выиграл вчера, хрен их знает, может, и ворованные». – Бригадир подвел черту беседы: «Наверняка краденые. – Снова глянул на Мишку и добавил: – Ладно, полчаса осталось, можешь домой идти. Всё равно с тебя сегодня толку». – Махнул рукой и ушёл. Мы посмотрели ему вслед, Мишка сказал: «Мужик. Человек». Я подтвердил: «Да». Мы переоделись и двинули, я домой, пожрать чего-нибудь и в вечёрку, он в «шайбу» – пивную, напротив магазина «Богатырь».
Вечером, придя из школы, я продемонстрировал маме свои новые мокасы. Мамуля моя, выслушав историю приобретения туфель, впала в панику и выдала, что туфли явно ворованные и мне за скупку краденого напаяют срок, туфли дрянные, потому что хорошую вещь никто задёшево не продаст, я поступил как болван, который купился, как последний дурачок, и собственно, им и являюсь, но завтра она у нас в цеху устроит выволочку моему приятелю, туфли кинет ему в морду, а потом пойдёт в милицию и напишет заявление, что он торгует краденым на заводе. Но я был готов к чему-то подобному и заявил, что, во-первых, мои башмаки после трёх лет каждодневной носки уже приплывают, а зима придёт, как ни крутись. Во-вторых, туфли классные, их бригадир лично осмотрел, покупку одобрил, и теперь она ему должна пятнадцать рублей за настоящие мокасы, которые стоят, как минимум, рублей тридцать пять, а то и поболе. В-третьих, если она хоть раз сунется в мои внутрицеховые отношения, я забью на завод и на всё на свете, и она может сама, когда у неё найдётся свободное время, шаркать напильником по заготовкам. Не знаю, отпугнула ли её перспектива окунуться в суровые слесарные будни, но, выслушав мою тираду, маманя задумчиво произнесла: «Алексей одобрил». Затем взяла в руки башмаки и стала их внимательно разглядывать. Рассмотрев и прощупав каждый шовчик, вздохнула и сказала: «Хорошие ботиночки». Поставила их на пол и добавила: «Поступай как хочешь».
А я уже так и делал, года два, не меньше: учиться перестал, школу дневную бросил. Слава богу, что мать запихнула меня на завод и в вечёрку. Поступки собственные мои, как правило, не приносили мне пользы, но что поделаешь? Несло меня по жизни, как парусное судно, оставленное в море экипажем, повезло, не пошёл пока ко дну. А счёт моих потерь среди близких и друзей начался рано, в восемнадцать лет, похоронили Васю Коркина. Несколько моих бывших друзей и приятелей напоролись уже на рифы тюрем, пьянства, болезней, а моя посудина была и есть пока на плаву. Увы, не было отцов во многих наших семьях, или водка занимала их больше, чем мы, матери наши трудились с утра до ночи, чтобы прокормить нас, одеть и обуть, не было старших друзей, что-то понявших в жизни и подсказавших нам правильный путь. Или не слышали мы, не учились слушать, да нас и не учили слушать. Или этот дар не приобретается, а даётся от Бога?
Повезло, если твои родители, учителя в школе, преподаватель в учебном заведении или твой руководитель на предприятии, где ты начал трудиться, нашли для тебя правильные слова, предприняли нужные действия, чтобы вовлечь тебя в свою систему ценностей, чтобы ты сделал осознанный выбор в пользу простых, обычных истин, не ощущая давления, чтобы различал добро и зло, правду и ложь, солёный пот труда и восторг его результатов, радость познания и скуку безделья, истину всего того, что делает нас людьми. А если не нашлось для тебя времени, желания, просто не хватило сил, что ж удивляться и сетовать, что от осинки не родились апельсинки. Надо помнить, что источник гибели любого организма заложен в нём самом, значит надо стараться самому разбираться, что и как. Надо стараться.
При этом все знают, что в какой-то момент родители, да вообще все люди существенно большего возраста, зачастую перестают являться авторитетами для нас в юном возрасте, у подростков появляются свои системы ценностей. Хорошо если это тренер в секции, или руководитель творческого кружка, или, куда ни шло, какая-то поп-звезда, но бывает, что таким авторитетом становится приблатнённый, сидящий на игле, полудурок.
Мне, кажется, в этом отношении везло. Люди, совершенно обычные, зачастую не шибко отягощённые знаниями и жизненным опытом, встречавшиеся на моём пути, говорили какие-то слова, по сути правильные и от этого кажущиеся тривиальными, и вследствие этого не воспринимаемыми мной абсолютно, по непонятным мне причинам западали в мою память, лежали там, глубоко на дне, без всякой моей мыслительной реакции, и вдруг всплывали впоследствии и радикально влияли на принятие мной каких-то ключевых решений в моей жизни. Мой цеховой приятель Михаил, человек лёгкий, весёлый, большой модник, как я уже рассказывал, не дурак выпить, любивший прекрасный пол, был мне интересен, поскольку был постарше и более осведомлён во многих вещах, я прислушивался к его мнению. Помнится, когда одного из наших коллег, слесаря четвёртого разряда, как учащегося на старших курсах заочного техникума перевели работать техником в заводской техотдел, Мишка сказал: «Молодец! Учится». Сказал с уважением к его труду, старанию чего-то добиться, и это запало мне в голову, как семечка засухоустойчивого растения в неплодородную землю, но когда пришло время, оно проросло. И казалось бы, кто мне ни долдонил о пользе и необходимости ученья: школьные учители, мать и родственники, всё мне было по барабану, сыпались их слова, как сухой горох об стенку, ни пользы, ни вкуса, а сказал мне это Мишка, двадцатитрехлетний слесарь третьего разряда завода «Металлист», и на тебе, сработало, не сразу, правда, года через три. Странная вещь, но я абсолютно уверен, что своему поступлению в один из лучших институтов страны я обязан Михаилу, точнее, той его фразе.
Заболела бабуля, моя любимая бабулечка, баба Гермина, лежала в больнице месяца полтора-два, всё произошло очень быстро, скоротечная саркома, смерть. Тело бабушки кремировали и похоронили на Донском кладбище, прах её покоится там же в колумбарии, в одной ячейке с дедом. Я навещал бабулю в больнице, понимал, что дела её неважные, и когда пришло известие о её смерти, не удивился. Поначалу я остался равнодушен, вспоминая, не мог понять, почему. Бабушку я любил. Понял это через много лет – не было ощущения её смерти. Знать знал, но пазл не складывался. Накатывать на меня стало по дороге в крематорий, ехали втроём, я с сестрой и её хахаль Пашка Талалаев. Он о чём-то весело болтал в вагоне метро, я поддерживал разговор, иногда отворачивался, было муторно, я понимал, что Пашка нас хочет поддержать, но чем ближе была конечная точка маршрута, тем меньше хотелось о чём-то говорить. На кладбище, по дороге до крематория, проходя мимо множества могил, я понял: нет моей бабуленьки, совсем раскис, отвернулся. Отошёл в сторонку и расплакался. На похороны прилетел отец, в детстве мне наверняка приходилось его видеть, но зрительно я его себе не представлял, и мне интересно было посмотреть на человека, являющегося моим отцом. Папенька мой был довольно высокого роста, выше меня практически на голову, ходил с лицом провинциального трагика, фотографировался, склонившись у гроба, стоя на коленях, с выражением вселенской скорби на лице. Когда в зале прощания крематория гроб с телом бабушки опустили вниз и створки, закрывающие свод печного зала, сомкнулись, встал, отряхнул колени и больше о своей матери не вспомнил до конца визита. Остановился он у нас, мама светилась от счастья, любила, несмотря ни на что, его всю жизнь. В первый день приезда подарил мне часы, оно и понятно, он был часовым мастером. Часы у меня были свои, но не взять было бы невежливо. Пару дней он производил впечатление нормального человека, потом по вечерам за столом появилась водочка, и папашу нашего понесло, стал объяснять маме, что она живёт не так, делает не то, что она дура. А мы должны сидеть помалкивать, когда старшие говорят. Я, наблюдая такую картину, размышлял, кого из ребят привлечь, чтобы начистить, в рамках наведения порядка в доме, рожу отцу родному. Мама всё принимала, только нас с Катькой попросила: «Поговорите вы с отцом, что он меня всё дурой называет, меня на работе уважают, и нигде меня дурой не считают». Мы переглянулись и поняли: клиника, любовь зла. Когда деньги кончились, папаша забрал у меня подаренные часы и улетел к себе в Кемерово. Через несколько дней мамуля сказала нам, что они решили с отцом снова попробовать жить вместе, и поинтересовались нашим мнением. Мнение было сформулировано мгновенно: «Караул! Никогда!» Мама, из-за нахлынувших на неё чувств, не видела, а нам было ясно то, что папенька наш вновь приобретённый просто хотел снова вернуться в Москву, в те годы попасть в столицу было непросто, существовал институт прописки, и по тому, как он вёл себя эту неделю дома, было понятно, что её он не любит, не уважает, если не сказать хуже, и дети ему собственные нужны, как зайцу триппер. Это ей мы и объяснили. Мама в лёгкой растерянности сказала: «А что же делать? Он поехал увольняться». Мы ответили: «Так он же тебе телефон оставил, позвони». Мама заказала звонок в Кемерово, через полтора часа нас соединили. Поздоровавшись, она сказала: «Володя, дети против твоего возращения, не приезжай». – Наблюдая за её лицом во время их разговора, я понял, что всё она видела и понимала относительно его отношения к ней, просто пыталась убедить себя в обратном, и ещё я понял, что ей было даже приятно отказывать ему, в этом была её маленькая месть за то, что когда-то он принял решение бросить её с двумя маленькими детьми, а теперь она и её дети не принимают его назад, и он бессилен изменить их решение, она стала сильнее и значительнее его. И кто из них дурак?
Через полгода батя наш явился снова, после смерти бабушки осталось весомое наследство: восемьдесят соток земли в садовом товариществе «Искра» на станции Удельная по Казанской дороге и какая-то доля в доме, всё перечисленное батя наш посчитал необходимым забрать, что вполне логично, не с детьми же делиться, в самом деле. Мама пыталась оспорить это в суде, ссылаясь на бабушкино завещание в письменной форме, но поскольку оно не было заверено нотариально, советский суд, как известно, самый справедливый в мире, отверг её наглые притязания. Я идти на суд не собирался, мне тогда вся эта канитель показалась ненужной, но отец почему-то попросил, чтобы суд вызвал меня. До сих пор не понимаю, на кой чёрт я ему понадобился. Судья задала мне несколько весьма тупых, по моему мнению, вопросов: чем я занимаюсь, сколько зарабатываю и что-то вроде того, как я отношусь к своему отцу. Я рассказал всё по порядку, добавив, что упомянутого гражданина отцом не считаю, потому как вижу его второй раз в жизни. Дачка отошла отцу, он её тут же забодал и пропал с горизонта лет на семь.
После похорон бабушки осталось много исписанных листов бумаги, она писала книгу-воспоминания, видно, писать воспоминания – наше семейное хобби, к сожалению, она писала их на латышском языке, носителя языка не стало, и мама посчитала бессмысленным их хранить. Осталась небольшая этажерка книг, я взял одну и прочитал довольно быстро, это была книга Джона Рида «10 дней…» 1958 года издания. Мне эта книга показалось интересной тем, что в ней версия событий 1917 года излагалась с большими отличиями от официальной, но главное было даже не это. В приложениях к первой главе были три интересных таблицы, составленные комитетом представителей Московской торговой палаты и московского отделения Министерства труда и опубликованные в газете «Новая жизнь» в октябре 1917 года. В них указывались заработная плата основных рабочих профессий и цены на предметы первой необходимости в 1914 и 1917 годах. Таблицы эти обосновывали возникновение революционной ситуации в России в 1917 году, и мне показалось очень интересным исследовать этот вопрос. В таблицах, в числе прочих сведений, указывался дневной заработок слесаря в размере девяти рублей, то есть где-то двести тридцать четыре рубля в месяц, и цены на все основные товары. Все дореволюционные цены были приведены из расчёта за фунт, аршин, кружку, пересчитать их из расчёта за килограмм, метр, литр не представляло труда, а затем, зная зарплату слесарей в цехе и цены на все основные товары, я рассчитал и составил таблицу, в которой были указаны цены на все основные товары в долях зарплаты на тот момент. Полученная картина меня удивила до невозможности. Оказалось, что в 1966 году еда и одежда нам обходятся гораздо дороже, чем в 1914. Сравнение с ценами 1917 года было не столь удручающим, но всё равно, по многим позициям, не в пользу нашего времени. Я накропал сравнительную табличку, приволок её в цех и показал во время перекура мужикам, реакция была настолько бурной, что работа в цеху притормозилась на полдня. Народ поначалу воспринял мою инфу полускептически, однако когда я объяснил, откуда я взял данные, задумались: кто-то остался сидеть на скамейке и обсуждать, остальные разошлись по рабочим местам, но периодически откладывали инструмент, подходили к спорящим и заново ввязывались в разговор. Потом подошёл кто-то из станочников, и всё продолжилось и потекло дальше. Через пару дней ко мне подошёл парторг нашего цеха и спросил меня в лоб: «Ты чего народ мутишь?» Когда я понял, что он имеет в виду, то объяснил ему, что я просто привёл данные из книги американского коммуниста (потом я узнал, что коммунистом он не был, но тогда не знал, впрочем, парторг этого тоже не знал) Джона Рида и просто сравнил с нашим временем. Имя Джона Рида знали все, мало кто его читал, но все знали, что о его книге положительно отзывался Ленин, и как тут полемизировать? С Лениным не поспоришь, он же памятник. Поэтому беседа прошла примерно в таком ключе: «Так ты читатель? Ну прочитал и сиди, помалкивай. Много вас таких, читателей». В общем, не убедили мы друг друга. Дня через два-три всё забылось и потекло по-прежнему.
А через пару недель ко мне подошёл начальник цеха и сказал, что меня просили срочно зайти в отдел кадров, что-то нужно подписать. Я пошёл со спокойной душой – отлынить полчаса от работы, что плохого? Поздоровавшись с инспектором ОК, молодой симпатичной девушкой, я спросил: «Чего надо подписать?» Она, состроив какую-то неопределённую гримасу, ничего не отвечая, показала пальцем на дверь начальницы и жестом подогнала меня, мол, давай быстрее. В кабинете я увидел за столом начальницы мужика и сидящую сбоку Лидию Сергеевну. Увидев меня, она встала, поздоровалась и сказала: «Алек, с тобой поговорить хотят, ответь на все вопросы», – и вышла из кабинета. Он жестом предложил мне сесть, я расположился на стуле напротив незнакомца, сидящего в кресле начальницы. Это был мужчина лет сорока, в костюме, белой рубашке с галстуком, на заводе я его не видел, решил, что он из отдела кадров института. Мужик спросил: «Вас Алеком зовут?» – Я подтвердил. – «Не возражаете, если я вас так буду называть?» – Я не возражал, было бы странно, если бы он называл меня, к примеру, Егором. Поначалу он детально расспросил меня, где и с кем я живу, где я учусь и где учился, с кем дружу, про мать, отца и про чёрт его знает ещё что. Тон разговора был располагающий, а темп разговора был такой, что я не успевал подумать, зачем ему всё это нужно знать. Потом он достал из папки, лежавшей на столе, замусоленный до черноты листок бумаги, протянул его мне и сказал: «Расскажи, что это такое». Я взял листок и непроизвольно расплылся в улыбке, узнал свою табличку, заулыбался, так как понял: не пропали старания даром, плод труда моего изрядно походил по рукам. Потом рассказал всё то, что рассказывал парторгу цеха. Для себя решил, что мужик из парткома института, сейчас начнёт мозги вскрывать. Мой визави заметил мою улыбку, но никак не отреагировал на неё, выслушал рассказ, а потом вступил со мной в дискуссию по существу написанного мною. Сказать по правде, дискуссия не получилась, поскольку часть фактов была неоспорима, а в какой-то части я не был достаточно осведомлён. Он говорил о бесплатной медицине и бесплатном образовании, о разрушенной после войны стране, о необходимости перевооружать армию, о космосе, почти убедил. Потом спросил о книге Джона Рида, спросил, откуда она у меня, я рассказал про деда и бабку, старых большевиков. В итоге попросил дать посмотреть книгу, сказал, что в книге, которую читал он, не припоминает таблиц, увидев, что я немного задёргался, понял: боюсь, что книга уплывёт навсегда, подмигнул и добавил: «Зуб даю, верну». На мой вопрос: «А как передать?» ответил: «Занеси Лидии Сергеевне, она мне передаст, а я потом через неё верну». На другой день я занёс книгу в отдел кадров, передавая её Лидии Сергеевне, спросил: «А откуда этот мужик?» Она ответила: «Да работает тут у нас».
Возвращаясь в цех, я размышлял о нашей беседе, надо сказать, мужик мне понравился. Спокойный, убеждая в своей правоте, не истерил, аргументировал основательно, убедительно, но всё равно в мозгу свербило: ну да, разруха после революции, разруха после Отечественной войны, ну космос, враги-капиталисты, но ведь почти пятьдесят лет после революции, двадцать пять после войны. Как же в других странах, ведь вроде бы получше нас живут, даже в той же Германии, а победили-то мы.
В цеху меня сразу взял за шкибот бригадир: «Ты где болтаешься?» Я всё подробно рассказал о своей встрече. Бугор помрачнел, закурил, сказал: «Сексот у нас завёлся». Я спросил: «А кто это?» – «Дятел, стуканул кто-то». – «Кому стуканул, куда?» Лёха задумчиво вымолвил: «Куда-куда, коту под муда. В контору глубокого бурения». Я с удивлением: «В какую контору?» – «Да в КГБ, мать твою перемать. Да не бери в голову, провели беседу, всё нормально. Идей поменьше в цех таскай, целее будешь. Ладно, пошли работать».