В МСУ было пять или шесть сборочных участков, группы токарных и фрезерных станков, несколько больших строгальных, расточных и прочих станков, два мостовых крана постоянно проплывали над головами, всего работало человек двести работников, в общем, он произвёл на меня впечатление большого производства. Определили меня в бригаду к тому самому Анатолию Курганову, который как-то посоветовал нам набить морду начальнику нашего цеха. Позднее я узнал, что у него были какие-то личные счёты с моим бывшим начальником и в бригаду к нему я попал не случайно. Мужики в бригаде мне рассказали, что, находясь в кабинете у начальника МСУ, Анатолий услышал его разговор по телефону с начальником экспериментального цеха, тот просил забрать у него одного мелкого говнюка, стало быть, меня, к себе, поскольку он, в смысле я, в компании с такими же уродами его допёк до невозможности терпеть его, а именно меня, в цехе. И что он выгнал бы засранца вообще с завода, да перед Надькой-медсестрой неудобно – этот урод её сын. Услышав это разговор, Толя Курганов сказал: «Отдай его мне, раз этот (далее совсем уж непечатно о моём прежнем начальнике) его выгоняет, значит, парень нормальный». – Так я стал работать в бригаде Кургана.
Появление моё в бригаде прошло буднично. Бригадир поручил тёзке Анатолию, работнику бригады, привезти на сборку какие-то детали и узлы из гальванического участка, с участка термической обработки, со сварки, дал ему чертежи, перечень и сказал: «Алика возьми в пару, это наш новый сотрудник, вместе телегу катить легче будет». Алеком, моим именем по паспорту, меня называли редко, всё больше Аликом, Алькой, Олежкой или Олегом, но меня это мало парило, какая разница. Мы впряглись в ручную четырёхколёсную тележку и двинулись путешествовать по заводу. В принципе, работу эту обычно выполняли комплектовщики, но делали они её всегда с запозданиями и неряшливо, зачастую с ошибками, поэтому иногда для ускорения работы бригадиры подключались сами к этой работе, точнее, подключали своих работяг.
Занимались мы этим дня полтора, Анатолий, Толик, как его звали в бригаде, был парень презабавнейший. Тридцати двух лет от роду, ростом был с меня, широкоплечий стройный, с удивительно красивым лицом, с такими данными ему бы в кино сниматься, а не горбатить слесарем четвёртого разряда на заводе «Металлист». Бабы наши цеховые явно Толику благоволили, а Толику было всё по барабану, назревала личная драма – развод с женой, которую он любил. Но об этом позже, а тогда мы с ним ржали до упаду, Толик был хохмач, знал множество уморительных историй и в целом был парень хороший, незлобивый и контактный.
Изготовляли в МСУ малые партии различных технологических устройств, наша бригада к моменту моего зачисления полгода делала пескоструйные аппараты, в сборке головного образца которых, кстати, я принимал участие, работая ещё в экспериментальном цехе. Мужикам-то обычно было всё равно, что собирать, лишь бы зарплату платили, да и когда всё знаешь назубок, дело идёт быстрее и с меньшими проблемами, но бригадир бунтовал. Помнится, перехватив в начале очередного месяца нашего начальника цеха – Анатолия Блохина, он наседал на него, потрясая альбомом чертежей очередной партии пескоструек, грозно вопрошая: «Ты знаешь, что такое квалификация?» Но Анатолий тоже был не лыком шит, отвечал ему с напором: «А ты знаешь, что такое специализация?» Битва эта продолжалась на моих глазах и вне их ещё с полгода, потом начальник смилостивился – систему распределения заказов изменили, работу в бригадах стали менять чаще. Мы начали собирать гидроаккумуляторные станции, устройства не шибко сложные, позволяющие, как я сегодня понимаю, поддерживать стабильное давление в гидросистемах больших технологических машин.
На этой станции я прошёл слесарное «крещенье». Мужики о чём-то пошептались, потом один из них подозвал меня с просьбой помочь, велел подтянуть мне какой-то патрубок, располагавшийся внизу резервуара с машинным маслом. Пока я пытался подтянуть затянутую до упора гайку на патрубке, он слегка ослабил муфту на стыке напорного трубопровода, расположенного надо мной, и окатил меня машинным маслом с ног до головы. Я пытался уворачиваться от струи масла, но он ловко направлял её на меня, затем затянул гайку и с чувством выполненного долга вернулся к наблюдающей за этим действом бригаде. Я, ошалевший, толком не понимая, что произошло, подошёл к ним же и спросил: «Это что было?» Мужики, довольно похохатывая, похлопали меня по плечам, и кто-то изрёк: «Вот теперь порядок, теперь крещёный. А ты думал, как мы тут деньги зарабатываем?» Откровенно говоря, меня мало интересовало, как они их зарабатывают, как они собирают все эти устройства, как функционируют потом в производстве машины, в сборке которых я принимал участие, и для чего они нужны. Меня больше привлекало изучение устройства милых особ, которые удостаивали меня своим вниманием.
Да и к тому же, какое-то представление о том, как зарабатываются деньги в рабочих профессиях слесарей-токарей и фрезеровщиков, я уже себе составил, как-никак отработал около двух лет. В массе своей работяги-станочники или слесари ходили изрядно замурзанными, эмульсия, металлическая стружка постоянно попадали на руки, на одежду, через месяц работы рабочие куртки и брюки начинали блестеть, как начищенные ваксой солдатские сапоги, при этом заводское руководство никак не заботил внешний вид рабочих и никаких заводских служб, типа химчистки или прачечной для рабочей одежды, на заводе не было. В обычные прачечные рабочую одежду в стирку не принимали, каждый крутился как мог. Мне мою форменку стирала вручную мать.
Признаться, произошедшее меня не порадовало, не огорчило и не удивило, дурь, конечно, но что поделаешь, были такие дурацкие традиции и на других производствах – не они такие, жизнь такая. Обтёрся чистыми концами, благо в цеху всегда стоял большой ящик, набитый концами – обрезками тряпок, текстильными отходами, вымыл голову, руки и шею хозяйственным мылом, переоделся, занёс матери в здравпункт спецовку и пошёл домой.
В ноябре я сдал экзамен на третий разряд, зарплата моя периодически стала переваливать за сотню, жить стало веселей.
Организация труда на заводе была такова, что у работяг появлялась возможность приработка. Ведь нашей вины в том, что в начале месяца на сборке отсутствовали детали и узлы, не было, поэтому простои оплачивались по тарифу, а вынужденные переработки оплачивались по завышенному тарифу как сверхурочные. Мне, признаться, дороже было личное время, терять его из-за возможности заработать три-пять рублей мне как-то не хотелось, и я, как правило, увиливал поначалу от этих работ, ссылаясь на учёбу в вечерней школе. Меня и не напрягали, мой малый возраст не очень позволял этого, но однажды, в начале месяца, произошла такая история. Начальник производства завода бегал по цеху и уговаривал остаться кого-нибудь задержаться на три четыре часа, помочь с отправкой изделия, собранного накануне. Станок был собран и опробован, но надо было вкрутить рым-болты, присверлить и поставить на место телескопические ограждения направляющих и ещё что-то по мелочи. Поскольку в предыдущем месяце весь цех поголовно работал сверхурочно, закрывая квартальный план, желающих не находилось. Пробежав все сборочные участки и не найдя желающих потрудиться ещё полдня сверхурочно, завцехом остановился у нашей бригады, и понимая, что это его последний шанс выпихнуть станок с завода, без чего, кстати, квартальный план моментально вставал под угрозу срыва, торжественным голосом Левитана, полным значения и важности сообщения, произнёс: «Мужики! Тут работы на три часа, кто остаётся, плачу по десятке». Это было уже серьёзно, десять рублей, червонец или чирик – немалая сумма в те годы. На эти деньги можно было прожить около недели или купить недорогие ботинки, да, наконец, просто три бутылки водки с закуской или провести вечер в хорошем ресторане, народ задумался. Бригадир отмахнулся, сказал, что он не может, и двинулся в раздевалку, за ним потянулись остальные. Завпроизводством стоял с растерянным лицом, но бригадир, видно, смекнув, что без квартального плана не будет и квартальной премии, остановился, повернулся и сказал: «Парни, деньги-то хорошие, кто может, оставайтесь». Остались мы втроём: Виктор Гусев, Саша и я.
Работы, как это всегда бывает, оказалось не три часа, закончили мы где-то около двенадцати ночи, разошлись по домам уставшие, как черти. В ближайшую получку все получили свои кровно заработанные, мне, по каким-то бухгалтерским закавыкам, заработанную прибавку разнесли аж в три ведомости. Я расписался в зарплатной ведомости и двух других, но в сумме червонец никак не получался. В бригаде народ сформулировал сразу: «Об…бали, пид…сы, иди базарь к начальнику цеха». И я пошёл.
Начальник наш в момент моего прихода песочил у себя в кабинете одного из наших слесарей, пьяного в хлам. Увидев меня, спросил: «Тебе чего?» Я объяснил, что, по моему разумению, мне недоплатили. Толян, так заглазно звали его в цеху, в силу его молодости, отвлёкся от своего бесполезного занятия и начал мне объяснять, что по тарифу мы получаем каждый месяц разные суммы, так как число дней в месяцах рознится, что есть подоходный налог, то, сё. Затем взял карандаш, сложил сам на бумажке цифры столбиком, поднял на меня глаза и сказал: «Ну не хватает рубля с небольшим, что ты из-за этого шум будешь поднимать?» Ничего подобного я и не планировал, поэтому поднялся и собрался уходить, но в этот момент недопесоченный слесарь поднял поникшую голову и с большим чувством произнёс: «Петрович, а может, он на этот рубль рассчитывал?» Тут задумался наш Анатолий Петрович и, посидев несколько секунд с опущенной головой, он сказал: «Ладно, дуй в цех, скажу, чтобы добавили тебе рублишко к получке». Не проверял, наверно, добавили.
На восемнадцатилетие ко мне домой пришли Лёсик, он же Борька Стуколин, Витька Медведев – Мокушка, он же Фред, кто-то ещё, не помню, конечно, поиграли на гитаре, поели, попели, попили, в смысле немного выпили, Лесик поймал ёлочную игрушку, которая сорвалась с ёлки, посидели тепло, по-домашнему. Сестра отмечала Новый год где-то с друзьями и со своим парнем Жорой Яковлевым. После Нового года мой рабочий день увеличился на час, вот же суки, эксплуататоры.
С Жорой, Георгием, они встречались уже пару лет, правда, во время нашей совместной поездки в Крым она закрутила роман с крымчанином, невысоким атлетичным парнем. Помнится, к концу нашего пребывания она попросила меня посмотреть, незаметно со стороны, на её нового парня и на то, как они смотрятся вместе, лучше чем когда она с Жорой или хуже. Ничего себе сюжетик, эти бабы выбирают себе нас, как воротник к пальто или сумку к туфлям, но сестра всё ж таки, я посмотрел, вынес однозначное суждение – Жора во всех отношениях круче. Не думаю, что моё мнение было определяющим, но, как когда-то сказал мой друг Вовка Петров, курочка по зёрнышку – весь колхозный двор в говне, оно, возможно, тоже повлияло на её выбор, на следующий год они с Жорой поженились. Мне-то её Жорик нравился, это был толковый парень из интеллигентной семьи, закончил весьма серьёзный вуз, знал два языка, при этом не кичился своим образованием, был лёгок в общении, обладал весёлым нравом, был не дурак выпить. После свадьбы он около года жил у нас, мы с ним хорошо ладили. Ещё в то время, когда они встречались с Катькой у нас, произошёл неприятный инцидент. Катька, почувствовав мощную защиту за спиной, после какой-то пустяковой перепалки со мной полезла по старой привычке руками ко мне в морду и получила оплеуху. Дальше всё по заведённому сценарию, «глубокий обморок», а после него угрозы, что-де её парень меня закопает в палисаднике под окнами. Надо сказать, осуществить это в отношении меня он мог вполне свободно в силу разницы физических кондиций, у меня возникли вопросы, ответ на которые дал Колька Писькин, когда я обсуждал с ним перспективы возможной моей трёпки, сказав: «Алек, твой кулак его не свалит, мой кулак его не свалит, кулак Джона (был у нас такой паренёк в тусовке по имени Михаил) его не свалит, но в три кулака мы его приведём в чувство, если забыкует». Но Жора оказался умнее и Катьки, и нас с Колькой, он просто со мной поговорил. Объяснил мне, что у него самые серьёзные планы в отношении Катьки и они съедут от нас, хотя сейчас это и проблемно, но что ж делать, если к ней такое отношение в семье. Я, в свою очередь, объяснил ему, что это за дурь такая – чуть что не по тебе, лезть с руками в морду. Договорились о следующем: он объяснит своей избраннице, что ей следует вести себя посдержанней и свои аргументы доносить, используя речь, а не рукоприкладство, а я взял обязательство избегать конфронтации по всяким поводам и постараться не отвечать ударом на удар, всё ж таки она женщина, хоть и сестра мне. Да и выросли мы из тех отношений, когда приходилось лупцевать друг друга для отстаивания своей правоты. На том и порешили. Стычки наши прекратились, правда, и общались мы реже – Катька готовилась к свадьбе, ну а я… да что мы всё обо мне.
В школе мы с Кемелем совсем оборзели, как-то решили поднять себе настроение во время занятий. Путь к его поднятию протоптан был до нас – выпить, но дорога эта была тернистой, в самом её начале зияла пропасть или, скорее, яма, сказать правду, дыра в нашем совместном бюджете. Опрос однокашников на возможность разжиться денежкой до зарплаты указал нам на тщетность наших потуг, мы впали в депрессию. Но Саньку вдруг озарило. Глядя на меня блестящими карими глазами, он произнёс: «Знаешь, у кого не спрашивали?» – «У кого?» – «У педсостава». Я понял, он гений. Но у кого? Историчка – наш классрук, бабка тёртая, заподозрит неладное, физичка классная тётка, но вычислит нас на раз, так мы перебирали всех преподавателей, пока Кемель не сказал: «Стоп. Я знаю, кто, бежим, пока перемена не кончилась, по дороге расскажу». Я рванул за ним в учительскую, по дороге Санька сказал: «Училка по литературе». Он был гений, реально. Литераторша наша дама привлекательная, молодая, немного за тридцать пять-тридцать шесть, слегка богемная и, как полагалось училке её профиля, немного не от мира сего, но была женщиной в полном смысле этого слова. Беседовала с нами, как с взрослыми людьми, впрочем, таковых было немало за партами. Помнится, как-то читая нам «Двенадцать» Блока, она, произнося строчки: «Гетры серые носила, Шоколад «Миньон» жрала, С юнкерьём гулять ходила, С солдатьём теперь пошла», густо покраснела и рассмеялась волнующим мужское ухо контральто. Да, выбор был стопроцентным, но сколько просить, вот в чём вопрос. Мало попросим – не прокатит, будет понятно, на что просим, много – неудобно, кто мы такие, чтобы так должать? Решили просить червонец, это было по тем временам немало, солидно и всё же не запредельно. Но пропить договорились только трёху. Мечты, мечты, где ваша сладость… Училка просьбе нашей не удивилась, но явно поняла всё по нашим горящим глазам. Спросила: «А на мой урок-то вы явитесь?» Мы клятвенно заверили, что будем непременно, и, получив заветный чирик, бодро двинули в гардероб и на выход. Уже за порогом мы нос к носу столкнулись в толпе курящих, с нашим однокашником, уважаемым дядей Колей, Николаем Николаевичем, который вдобавок был нашим участковым и иногда трепал нас за уши за мелкие шкоды. Увидев наши радостные рожи, дядя Коля повернулся к нам и с недоумением поинтересовался: «А куда это вы намылились?» Врать милиционеру, это как врать родному папе, а уж дяде Коле – да никакого смысла, вдобавок червонец, кроме блеска в глазах и энергичной походки, придавал нам наглости. Мы честно признались: «За водкой, что-то в башку ничего не лезет, решили выпить». Кемель решил понтануться и усугубил, глядя на Николая Николаевича честными глазами, поинтересовался: «Выпьете с нами, дядь Коль?» Уважаемый Николай Николаевич чуть не поперхнулся дымом и вдруг, к огромному моему удивлению, буркнул: «Ладно, тащите».
Причину, по которой Сашка предложил дяде Коле хлопнуть с нами, была мне понятна. Пару дней назад Санька затеял возню в классе с одним из пацанов, дело было на перемене, но в классе была наша классная руководительница, которая сделала им замечание, однако ребята никак не расцеплялись, так бывает. Тут Николай Николаевич вскочил с места и стал их лупить по спинам папкой, с которой он ходил за занятия. Кемель не сразу понял, кто его охаживает, развернулся и чуть не схлопотал папкой по физиономии, но ушёл от удара и сразу сел за парту. А второй участник поединка не был в курсе, что дядя Коля – милиционер, и попытался качать права, но был осыпан таким градом ударов, что просто сбежал из класса. Народ ржал над Санькой, и я подумал, что, предлагая выпить, он захотел подколоть дядь Колю. Не получилось, но так даже веселее. Выпить с участковым! Нам, соплякам, да ребятам рассказать, не поверят. И кстати, не поверили, только ржали над нашим рассказом.
Магазин находился от школы в пяти минутах ходу, мы разделились: я взял в винном бутылку водки, Кемель четвертушку чёрного, два плавленых сырка и полкило квашеной капусты, которую ему насыпали в кулёк из обёрточной бумаги. Дядя Коля ждал нас у школы, взглянув на раскисший кулёк, он поинтересовался: «На кой хрен капусты-то взяли?» Кемель радостно ответил: «Вкусная, я попробовал». Мы собрались с Сашкой обойти вокруг школы в поисках укромного местечка, но дядя Коля остановил нас, достал из кармана и показал здоровенный ключ, сказал: «Взял у уборщицы». Мы дотопали до школы, прошли холодный вестибюль, зашли в коридор, он был пуст, все были на занятиях. Дядя Коля открыл дверь чулана, располагавшегося в самом начале коридора, в нём уборщица держала свои вёдра, щётки, и сказал нам: «Давайте быстро». Мы нырнули в комнатушку вслед за дядей Колей. Чулан оказался вполне приличной комнатушкой с окном, в которой, кроме составленных в углу швабр, веников, ведра и лопаты для уборки снега, вполне себе разместились рукомойник с краном холодной воды, небольшая лежанка, гардеробчик, столик, на котором стоял чайник на старенькой электроплитке кое-какая посуда и в аккурат три стула. Кемель по-деловому тут же расставил чашки, выложил капусту в тарелку, накромсал тупым ножом уборщицы хлеб и плавленые сырки, разлил водку. Дядя Коля взял чашку, глубоко вздохнул, пробормотал себе под нос, что-то вроде: «Будем», и опрокинул её в себя. Мы повторили это действие молча. Молча закусили, у нас с Сашкой завязалась какая-то беседа. Дядя Коля, вяло пожевав капусты, сказал: «В самом деле неплохая». Взял бутылку, разлил остатки, поднял чашку, кивнул, выпили молча. Сидели, грызли нашу немудрящую закуску, разговор не завязывался. Дядя Коля сидел, глядя в тёмное окно, и вдруг сказал: «Вот у нас тоже в милиции. Давали на праздники в заказах красную икру по банке на заказ, я одну банку ещё выменял, оставил в столе две банки, домой сразу не понёс, хотел сделать сюрприз своим. Спрятал подальше, бумагами заложил. Перед праздниками полез – нет икры, думал, в бумагах затерялась, всё перетряхнул, нет. – Он поднял голову и поглядел на нас: – Но ведь мы милиционеры же, ну как же так можно, мы же сами должны. Мы ж милиция». Сидели молча. Николай Николаевич встал: «Ладно, пора. Скоро урок кончится, надо прибраться». Мы с Санькой быстренько прибрались, сполоснули чашки, вышли в коридор, дядя Коля протянул Саньке рубль, спросил: «На урок пойдёте?» – «Пойдём, дядь Коль». – «Правильно. – Поглядел на нас и устало добавил: – Не бузотёрте».
Следующим был урок литературы.
На работе наш слесарь Толик ходил непривычно сдержанным, молчаливым – жена подала на развод. Поводом большинства разводов в те годы было пьянство, пили мужики по-чёрному. В следующий день после зарплаты процентов двадцать работяг на работу не выходили, прогуливали. Наш Анатолий страдал тем же недугом, скорее всего, это и послужило причиной их разрыва. Напивался Толян быстро и обязательно до талого. Первым признаком того, что Толик надерётся, было исчезновение его на пару часов. Когда он появлялся, бригадир оценивал, может он стоять на ногах или его необходимо где-то уложить. Если Толик мог стоять, то применялся стандартный цеховой приём. На такого персонажа надевался клиновой ремень, таковой был почти в каждой бригаде, затем этот же ремень цеплялся за слесарные тиски за направляющей призмой. В тиски зажималась какая-нибудь болванка, вручали напильник, и болтающееся в таком хомуте тело весьма напоминало слесаря за работой. Если не приглядываться. Впрочем, начальство старалось не приглядываться. А вот если он не держался на ногах, то бригадир наш и старшие проявляли чудеса изобретательности, чтобы спрятать его бесчувственное тело. Однажды, ввиду полной невозможности оттащить его в раздевалку – по цеху болтался замдиректора по производству, бригадир открыл ящик для хранения тросов, чалок, как говорили в цехе, и убедившись, что ящик наполовину пуст, стал запихивать туда Толика. Ящик был в подстолье верстака, и наладить туда Анатолия представлялось вполне логичным, ибо Толян, потеряв способность держаться вертикально, уже перешёл в партер, сиречь ползал раком возле верстаков, подыскивая себе место для сна. Толик вяло сопротивлялся, явно не понимая причины такого бездушного отношения, но усилиями бригадира и Володи, второго за бригадиром по авторитету человека в бригаде, того самого, кстати, который крестил меня машинным маслом, был запихнут в ящик по пояс, но на этом процесс его удаления с глаз застопорился. Толян не оказывал активного сопротивления, но в ящик явно не вмещался, возможно, что-то ему мешало или в какой-то момент перспектива почивать в ящике на груде стальных тросов не пришлась ему по душе. Хотя, думаю, это вряд ли, он, похоже, в тот момент утерял возможность соображать. Тут Володя, обладавший взрывным характером, стал, как заправский футболист, лупить его по заднице ногами. Бил непрофессионально, пыром, но явно очень болезненно. Толик застонал от боли и сам стал заползать в ящик. Когда снаружи остались только ступни, мужики поджали их и закрыли ящик. Но этим дело не завершилось. Через час бригадир решил проверить, как наш узник зелёного змия чувствует себя в ящике, однако, приоткрыв ящик, обнаружил, что узник куда-то слинял. Предпринятыми розыскными действиями беглец был найден, но оказался вне зоны наших возможностей по его возвращению. Дело в том, что часть верстаков нашей бригады располагались вплотную к участку разметки. Участки разделяла стеклянная перегородка, высотой метра три, начинающаяся от уровня поверхности наших верстаков. Стёкла были забраны в обычные оконные переплёты, к которым были прикреплены с обеих сторон чертежи. Разметочный стол – огромная, идеально ровная, оребрённая снизу для придания ей жёсткости стальная плита – был размещен вплотную к стеклянной стенке, разделяющей наши участки. Наш Толик отломал заднюю стенку верстака, покинул свой острог и благополучно уснул на полу прямо под разметочным столом. Извлечь его оттуда не представлялось возможным, так как наш главный разметчик, он же секретарь партийной организации завода, хоть и был мужиком невредным, но принципиальным, пьяниц не любил. Являлся сторонником самых жёстких мер в отношении наших алкашей. Делать было нечего, оставалось только ждать, надеяться на то, что пронесёт. Надежды на то, что Толик не начнёт храпеть во сне спалится и спалит всю бригаду было немного. Поэтому бугор зажал в тиски тонкий стальной лист, всучил мне напильник погрубее и велел пилить. Я принялся, пластина, вибрируя, издавала громкий препротивнейший звук, старшие стояли рядом, громко вели какую-то умную беседу. Повезло, парторг, если у него была такая возможность, заканчивал работу в цехе на пару часов пораньше, умывался и шёл в кабинет парткома, заниматься своими партийными делами. Вот и в тот день он дал какие-то указания своему помощнику, собрался и ушёл. Возможно, что его просто допёк шум за стеклянной стенкой, но это вряд ли, он же коммунист, коммунисты они же ого-го. Бригадир с Володькой сквозанули на разметку, вытащили из-под стола, на глазах у изумлённого помощника разметчика, разбуженного, что-то пьяно бормотавшего Толяна, подхватили его под руки и бегом отволокли в раздевалку. На другой день он жаловался мне: «Алек, всю жопу где-то отбил, сроду так не падал. Представляешь, сидеть не могу».
Как-то он явился на работу, сияя. Лёгкий, весёлый, разговорчивый. Я спросил его: «Что, заявление забрала, помирились?» Толян с воодушевлением ответил: «Да заберёт, неважно всё это, любит она меня». Всё это потребовало дополнительных разъяснений, и Толик рассказал, что утром жена была близка с ним. Произошло это, когда он собрался покидать кровать, чтобы начать собираться на работу. Супруга обняла его и стала страстно целовать, дальше всё произошло так, как и должно происходить в семье, где супруги любят друг друга. Здесь у меня возник вопрос: «Постой, ты же говорил, что вы не спите друг с другом уже полгода». Толик ответил: «Не спим как муж с женой, но ночуем в одной постели. У нас комнатёнка-то, только кровать наша, кроватка сына и шкафчик влезли. Мне негде даже на полу тюфячок для себя расстелить, мы ж в малюсенькой двухкомнатной квартирёнке живём с моими родителями, у нас кухонька пять метров. Но теперь всё, заживём, Олежка». Я поздравил его. Дай, как говорится, бог, парень-то хороший, добрый, может, и с пьянкой завяжет.
Не завязал, на следующий день не вышел, как, впрочем, ещё на пять остальных. Через неделю появился понурый, какой-то помятый, одутловатый, весь в ссадинах и синяках. Как у нас говорили – асфальтная болезнь. Был грустен, я подошёл переговорить: «Ну как же ты так, Толян, ведь только помирились. Она же опять тебя бросит». Толик поморщился, отошёл от меня, не захотел говорить. Подошёл мастер, что-то шепнул ему, они вместе ушли. Бугор сказал: «К начальнику цеха. Будут увольнять, я ходил уже, просил, чтобы не по статье, по собственному желанию, но вряд ли. Неделя прогула, не пойдут на это». Анатолий появился часа через четыре, уже получив трудовую книжку и какие-то деньжонки под расчёт. Уволили по статье за длительный прогул, он был снова слегка под хмельком, подошёл ко мне, сказал: «Мы с мужиками пойдём сейчас, отходную на прощанье ставлю, пойдёшь?» Мне как-то не катило, и я отказался. Толян не удивился, протянул руку, мы стали прощаться. Тут он сказал: «Я в тот день как на крыльях летел, думал, всё, завяжу, сдам на пятый разряд, заживём. Прихожу домой, а она из комнаты нашей всю мебель вывезла, мои тряпки на полу валяются. Ни записки, ничего. Где она, где сын? Половину кухонного гарнитура забрала, а его родители покупали, всю посуду хорошую. Да сказала бы мне, я ей сам всё отдал, да мне без неё ничего не надо». При этом он так сжал мне руку, что я чуть не завопил, но молчал, понимая, что он сейчас разрыдается. Не разрыдался, обошлось, опамятовался, отпустил мою руку и ушёл.
Скоро у меня появился новый приятель, хотя, пожалуй, в приятели его вряд ли можно определить, скорее, хороший знакомец – Гаврилыч. Гаврилыч работал электриком, было ему под шестьдесят, презабавнейший был старикан, плотный, крепкий, невысокого роста. Подошёл как-то ко мне, когда я ковырялся с какой-то заготовкой на верстаке, расспросил, кто, откуда, чем занимаюсь, принял к сведению, поговорили о том о сём. Стал подходить, когда у него было свободное время, видно, охота была с кем-то потрепаться, что-нибудь рассказать, в цехе все его рассказы знали наизусть, а я слушал. Заходы у него были несложные, например, он поднимал какую-нибудь тему и, выслушав мой ответ или соображения, рассказывал какую-то свою историю, связанную с этой темой. Так, поинтересовавшись, есть ли у меня девушка, он тут же рассказал свою историю: «Я во флоте служил, раньше не говорили – моряк, нас называли краснофлотцами. Встречался с девахой одной, помню, на шинели моей прилегли, забрался на неё, дрючу, чувствую, дерьмом завоняло. Знаю, что сам-то я не мог, вот, думаю, как пропёр – обвалилась, рукой провёл по её заднице – сухо. Вонища, уже не до перепихона, встали, стал разбираться, а там уклончик небольшой, и мы головами как раз вниз. Я как ей задвину, мы чуть сдвигаемся, как задвину, и так доползли до кучи говна и наехали на неё». У Гаврилыча жена была моложе на двадцать лет, он гордился этим фактом, а когда мужики подкалывали его, мол, Гаврилыч, что ты с ней делаешь-то, нанимаешь небось кого-нибудь. Гаврилыч надувал грудь и витийствовал: «Я её раком ставлю, на спину поднос. На подносе графин с водой и пачка «Беломора», и деру до тех пор, пока графин не выпью и «Беломор» не выкурю», – большой был затейник и враль. Мне нравилась одна его история. В конце войны он служил в интендантской флотской службе кем-то вроде каптенармуса, и ему пришли две парадных контр-адмиральских формы, полнокомплектные, с кортиками. И надо такому произойти, одна из них ну прямо как на Гаврилыча пошита, чуть рукава и брюки подшить, и в самый раз. Только чуток свободно болтается. А тут Победа, контр-адмирала срочно переводят на Дальний Восток, куда, где большой секрет. Адмирал укатил японцев добивать, а форма-то у Гаврилыча на складе, да и зачем она ему? Удачно повоюет, глядишь, и полным адмиралом станет. Тут и Гаврилычу дембель, и, сдавая складские остатки, Гаврилыч немного подмухлевал бумаги и контр-адмиральский костюмчик с погонами, рубашечкой, галстучком, ботиночками и, что самое главное, с кортиком попятил со склада. Пролежал он у него лет двадцать, куда в нём пойдёшь? Кортик приносил на работу, хвастался, а в форме прийти – увы. Все ж знают, что Гаврилыч мичманом служил, да побаивался, вдруг какой-нибудь патруль или милиционер прискоблится, потребует документы. Со временем форма эта допекла его жену – лежит, место занимает, и она отвезла её на дачу. А недалеко от дачи располагалось небольшое рыбное хозяйство, разводили карпов и ещё что-то. Однажды по осени Гаврилыч решил пойти тайком порыбалить, весь их дачный посёлок туда наведывался, ловили их, конечно, штрафовали, рыбу отбирали, но для рыбака это всё ничто, других-то прудов поблизости не было. Было прохладно, но сухо, копаясь в ящиках в поисках чего надеть, Гаврилыч наткнулся на контр-адмиральскую форму. Призадумался, форма пошита из тонкой шерсти, по погоде в самый раз, примерил. Сидела на нём тик в тик, годы, пополнел слегка, чуток рукава и брюки длинноваты, да какое это имеет значение. Прикинул, ну какие здесь патрули? Да и милиционера ни одного ни разу не видел, оделся, прицепил кортик, веточек там подрезать или ещё чего, и пошёл.