Бывало, мы с бабкой и ссорились, однажды в возрасте лет шести я расплевался с бабкой напрочь, обругал её бабкой-косолапкой, после моих слов она схватила хворостину и попыталась меня догнать и отхлестать. Когда её план провалился, я заявил, что не могу находиться с ней рядом и минуты, поэтому убываю в Москву. Вопреки моим ожиданиям, она не рухнула на колени и не поползла ко мне, протягивая руки с мольбой о прощении, а сухо сказала: «Поступай как хочешь», – развернулась и пошла по своим делам. Ну, ничего себе!
Деваться было некуда, мужик я или батон за тринадцать копеек? И я в майке и труселях потащился на станцию. Мне уже не раз приходилось ездить из дома на дачу с матерью или бабушкой, дорогу знал назубок. Читать я ещё не умел, но в какой стороне Москва, представлял, билет, по возрасту, мне не нужен, и понимал, что обойдусь без знания расписания поездов, сяду на первый в направлении Москвы и покачу. Так и произошло, часов в семь вечера приехал в Москву на Казанский вокзал, дошёл до Каланчёвки, там была конечная остановка нужного мне трамвая, сел на семёрочку и через полчаса был у нашего дома. До звонка я не доставал, поэтому развернулся спиной и стал лупить пяткой по двери, пока минут через пять из-за двери не раздался испуганный мамин голос: «Кто там?» – бунт мой и побег произошёл посреди недели, на выходные меня оттранспортировали обратно. Мы подулись с бабулей пару дней друг на друга, я уяснил, что шантаж с ней не пройдёт, она поняла, что ей меня уже не догнать и хворостину надо держать поближе, и снова зажили душа в душу. Бабуля нас любила, но никогда не сюсюкалась с нами, умела держать спокойный, ровный тон в разговоре.
Как-то раз, мне тогда было уже лет тринадцать-четырнадцать, бабушка подозвала меня и протянула фотографию, на фото был я именно в этом возрасте, стоящий с велосипедом, рядом двое незнакомых мне парней, такого же возраста, тоже с велосипедами. Я разглядывал и не мог ничего понять, несомненно, это был стопроцентно я, но одетый в одежду, которой у меня никогда не было, я не знал никого из тех парней, с кем был изображён на фото, и у меня не было велика. Я был растерян, всё никак не мог сообразить, в чём дело, а бабулечка хохотала надо мной до колик, потом сжалилась и сказала: «Это твой отец». Сказать, что меня это поразило до невозможности, ничего не сказать, я был даже подавлен – это было одно лицо, та же сутуловатость. Сходство наше в детском возрасте было поразительным, наверно, это была ещё одна из причин тёплого отношения бабушки ко мне.
Меня она баловала как могла. Любимым лакомством, из тех, что бабушка могла мне предложить, были оладушки с клубничным вареньем и молоком, и она частенько меня радовала ими. При этом хитрила, у неё заканчивались блинчики, но оставались молоко и варенье, и она предлагала допечь блинчиков, чтобы я доел всё без остатка, я соглашался, доедал, но тогда приходил черёд варенью или молоку, и всё начиналось сначала. Я объедался так, что просто сползал со стула и уползал с летней кухни под её заразительный смех. Она умела и любила играть в шахматы и решила научить игре меня. Для реализации своего плана она сама сделала шахматную фигурку и доску. Ну с доской ей долго возиться не пришлось, она взяла наклеенную на картонку большую старую фотографию, на которой был изображён дед с делегатами какого-то съезда или совещания во дворе Кремля, он какое-то время был заворгом ВЦИК РСФСР, наклеила на картонку белую бумагу, разлиновала и раскрасила её под шахматную доску. Храню эту картонку – шахматную доску с фотографией до сих пор как память о любимой бабуленьке, одну из немногих, сохранившихся после её ухода, вещей. А вот с шахматными фигурками ей пришлось повозиться, дело в том, что изготовила она их так же, как она делала это во время своей отсидки на каторге. Жевала белый и чёрный хлеб и из полученной массы лепила белые и чёрные шахматные фигурки, потом просушивала их. Сам процесс изготовления я не видел, но изделия её были твёрдые и прочные. Бабуля очень хохотала, когда я не поверил в технологию их приготовления, она часто меня удивляла каким-либо новым для меня умением.
На даче всегда были собаки. Сначала была овчарка – сука, псина крупная, злобного вида, но нрава вполне себе дружелюбного и была очень любвеобильна. В соответствии с зовом природы по весне она покидала родные пенаты, появлялась через пару недель в хорошем настроении и начинала стаскивать под дом тряпьё, а ещё месяца через полтора из-под дома начинало раздаваться попискивание целой оравы потенциальных волкодавов. После очередного кормления суку брали на цепь и отводили подальше, а мне давали задание забраться под дом и достать щенков, я лез и доставал эти чудесные, вылизанные до блеска, маленькие, ещё слепые, доверчивые комочки. Виталий Петрович складывал их в тряпочку и уходил, на вопрос куда, отвечал туманно и непонятно. Я раз навязался к нему в попутчики, по дороге он балагурил, рассказывал что-то интересное и весёлое, щенята иногда подавали голоса из узелочка, мы дошли вместе с ним до небольшого заболоченного прудика по дороге на станцию, там он размахнулся и бросил узелок прямо в центр пруда, обратно мы шли молча. А на следующий год Виталий Петрович выкопал на краю дачного участка яму, взял берданку и выстрелил собаке нашей в голову. Потом погрузил её в тачку, отвёз к яме и закопал, допекло его каждый год щенков топить, да и охранница она была никакая. Завели мы нового собакена, помесь фокстерьера, не помню, кобелёк это был или сучка, но щенков не производила, правда, имя клички, которую дали псу, было женского рода – Чита, наверно, всё же это была сучка. Она была подвижной, всегда носилась вдоль забора, протоптав такую тропу, будто там каждый день ходило стадо слонов на водопой, с энтузиазмом бросалась на всех входящих в калитку, сторожем была отменным. Муж Беллы написал её портрет, очень точно передав и внешность, и темперамент, у собак ведь тоже бывают разные характеры.
Со временем на даче у меня появился друг и несколько приятелей. Обычно мы проводили время вдвоём с другом, но, бывало, собирались вместе ребятами и играли в футбол у кого-то из нас на даче, нас было четверо или шестеро, но наши вопли раздражали наших старушек, и нас гоняли, поэтому перед игрой главным было договориться, у кого сегодня играть.
Один из наших дачных приятелей решил как-то похвастаться револьвером и принёс его в нашу компанию. Ствол был самый настоящий, никелированный, украшенный резьбой по стали, с перламутровыми выпуклыми накладками на рукоятке, одна из которых была чуть сколота. Это был очень маленький раган, такой револьверчик, вполне умещавшийся у меня на ладошке. У него даже спусковой крючок был складной, наверно, это был дамское оружие. Ни у кого такого не было, а у него был, но он им не очень дорожил, надоел, видно, во всяком случае, когда он предложил мне поменяться, я согласился сразу. Менял он его на камеру от автоколеса, перочинный двухлезвийный нож и три рубля. Камера ему нужна была, чтобы научиться плавать, нож, ну это понятно, нож нужен любому пацану, как без ножа? В ножички поиграть, срезать и обстрогать какую-нибудь веточку, да мало ли для чего нож может пригодиться. Ну, а трояк это понятно, с ним как-то повеселее, чем без, вдобавок часть нашей компании активно увлеклась игрой в карты на деньги. Особенно популярна была игра по названием «Ссека», а игры на деньги требуют наличия денег, а их то у нас было маловато. А может быть трояком он как-то пытался уравновесить неравнозначность обмена. Я-то эту неравноценность понимал, но не убеждал его, а, наоборот, горячо расхваливал возможности автомобильной камеры для обучения плаванию. Это ж ежу понятно, что с камерой тебе весь мир открыт, точнее, любой пруд, а без неё так и будешь, как последний салабон, всю жизнь возле берега плескаться с карапетами. С трёхой тоже был затык, не было у меня трёшницы, денег было где-то чуть побольше полутора рублей, но стороны бартерной сделки договорились о месячной отсрочке второй части платежа, короче, он согласился подождать месяц. Обмен состоялся, два дня я не мог налюбоваться приобретённой красотой, а на третий к нам заявилась разъяренная бабка второго участника бартера, заявив, что я облапошил её несмышлёныша-внучка и, если я не верну ей немедленно ствол, то моя дальнейшая судьба незавидна, но вполне ясна: следствие, суд, ссылка, Сибирь. Далась им эта Сибирь, это ж русская земля. На мои резонные доводы по возврату переданных мною ценных вещей и крупной денежной суммы бабка заявила, что ей наплевать на все эти наши обмены, и чтобы я разбирался, как хочу, с этим мелким ублюдком, мнящим себя её внуком, который прёт из дома всё, до чего дотягиваются его паскудные ручонки. Но если я пальцем его трону, то она мне башку оторвёт ещё раньше, чем своему внуку. Интересное кино, а как же я назад при таком раскладе заберу своё. Ничего себе семейка, на ходу подмётки рвут. Я понял, что семья этих проходимцев сговорилась облапошить меня и пустить по миру, но тут на подмогу выдвинулась моя бабка, привлечённая шумом у калитки. Выслушав обе заинтересованные стороны, бабуся сказала мне: «Принеси наган». Я с неизбывной грустью потащился к себе в комнатёнку, достал из тайника и принёс револьвер. Бабуля взяла его в руки, покрутила в руках и поинтересовалась: «И пульки есть?» Я вяло покрутил головой, демонстрируя отсутствие оных. Бабуся перевела взгляд на бабку моего приятеля, та, явно оробев, пробурчала: «Да где-то была коробочка, давно не нахожу». Дальше разговор продолжался на латышском языке, в Искре, кроме моей бабки с сёстрами, были ещё латыши. Бабуся моя наговорила соседке что-то явно неприятное, потом отдала прелесть, почти ставшую моей, но безвозвратно утерянную, повернулась и пошла по делам. Через полчаса явился заплаканный участник сделки, отдал мне камеру и ножик, денежки мои тю-тю, все проиграл, прокурил. Кинула меня всё-таки семейка, вот они внуки старых большевиков, одно курево и карты на уме.
Любили мы ходить купаться на дачу Маленкова, так все в посёлке называли это место, проникали туда через дыру в тыльной стороне забора и шли прямиком к пруду. Вообще-то, нормально искупаться, имея в виду погрузиться целиком в воду и поплавать, можно было ещё в Быково, пруд там был общедоступный и значительно больше. Иногда мы туда ходили, идти было не близко, а главное, возвращаясь по жаре, мы теряли эффект от купания, по приходу хотелось идти купаться вновь. А дача Маленкова была в минутах десяти ходу, пруд был овальной формы, метров пятьдесят в ширину и метров двести в длину, с трёх сторон его обступали лиственные деревья. Трёхэтажное деревянное здание дачи располагалось на четвёртой, длинной стороне овала пруда, а наш импровизированный пляж находился на противоположном берегу, прямо напротив строения. Вид у дачи был ухоженным, но следов жизни не наблюдалось, не мелькнёт тень в окне, никто не прошмыгнёт по открытой террасе. Территория была очень обихожена, в пруду разводили карпов, как-то в конце лета мы наблюдали за тем, как группа работников в резиновых полукомбинезонах ловили их бреднем. Размер некоторых рыбин впечатлял, здоровый мужик держал за жабры карпа, хвост которого бил по земле. Я к этим годам уже умел неплохо плавать и любил переплывать пруд сначала в ширину, а когда мне это надоело, в длину. Как-то проплывая вдоль пляжа и понимая, что за мной могут наблюдать, я, стараясь плыть красиво, забыл о других важных компонентах плавания и почувствовал, как долбанулся со всей дури головой во что-то. Не понимая, во что можно удариться в центре пруда, с изумлением поднял голову и увидел борт лодки и глядящих на меня с испугом и не меньшим удивлением женщину и девочку моих лет. Женщина спросила: «Мальчик, ты не ударился? Тебе помочь?» Голова гудела, как колокол после удара бревном, но я буркнул: «Нет», – и отчаянно молотя руками и ногами, растворился вместе со своим позором на краю пруда. Надо ли рассказывать, как ржали мои друзья на берегу. Потом мы узнали, что в то время, дача Маленкова уже была каким-то профсоюзным пансионатом или домом отдыха, во всяком случае табличка с таким названием находилась рядом с воротами, на фасадной стороне забора, мы просто по той стороне редко ходили, да и недосуг нам было таблички всякие читать. Странно, что нас никогда не прогоняли, а таких загорающих, как мы иногда собиралось человек по пятнадцать, наверное, дело было в том, что бывали мы там только по будням. И хочется верить, что просто там работали хорошие люди, да так, наверно, и было, иначе погнали бы нас в три шеи. Сейчас бы точно дали под зад коленом. Чудны дела твои, Господи, демократизма вроде стало больше, а люди лучше не стали.
Не меньше времени, чем на даче, проводил я в пионерских лагерях, и чаще всего в одном из них под названием «Медработник», организованным, наверно, профсоюзной организацией медицинских работников Дзержинского района. Поелику на медицину во все времена нашей многострадальной родины денежки выделялись по остаточному принципу, то и лагерёк наш был создан и финансировался так же. Вроде бы всё, что полагалось иметь пионерлагерю, у нас было: огороженная территория в лесном массиве, здания для проживания отдыхающей пионерии, административно-бытовой комплекс, включающий кухню, столовую, комнату для занятий в дождливую погоду, душевые, кладовые и кабинет директора. Был спортивный комплекс – неровная грунтовая площадка с двумя вкопанными столбами, между которыми была натянута волейбольная сетка и пара городошных площадок, иными словами, труба у нас была пониже и дым был пожиже, чем в крупных пионерских лагерях. Единственное в нём, что не вызвало бы никаких претензий у любого критика, это территория, большая, местами заросшая лесными деревьями и кустарником настолько, что невозможно было продраться, она нам всем очень нравилась, было где зашхериться от вожатых, перекинуться в картишки или предаться разврату – сыграть в бутылочку с девчонками. Спальные корпуса являли собой хилые фанерные строения, в каждом были мальчишечьи и девчачьи спальни, разнесённые по разные стороны от входа, и комната вожатого, расположенная посередине. Пройти из мальчишеской спальни в девчачью и наоборот можно было только мимо комнаты вожатого, точнее, вожатой, за все годы моих поездок парень был пионервожатым в моём отряде только один раз. Наставники наши спали всегда с открытыми дверями, предполагалось, что они должны наблюдать за порядком и дисциплиной, особенно в тихий час, была такая норма – отдыхать, лёжа в кроватях два часа после обеда, и это соблюдалось строго. Вожаками были, как правило, студенты педагогических вузов и техникумов, учители младших классов, дети работников лагеря, учащиеся в непрофильных вузах и техникумах или работающие в системе здравоохранения района, народ молодой и горячий. Вечером, дождавшись, когда мы угомонимся, они все потихоньку проходили по палатам, проверяя, все ли спят как убитые, а удостоверившись, смыливались по своим делам, закрыв дверь на ключ. Дети, право слово. На рамах окон, как известно, есть шпингалеты. Когда мы стали постарше, то открывали окна и сваливали вслед за ними, прикрыв окошко так, чтобы его можно было открыть снаружи. Бывало, так, что наши ночные костры в лесу были в прямой видимости от их кострищ, но им было не до нас, а нам тем более не до них. Утром после бодрых звуков горна, раздающихся из громкоговорителя, расположенного на крыше столовой, мы выползали из спален и вялой трусцой вслед за вожатой перемещались на большую грунтовую площадку, где проводили общий сбор, утренники и прочие пионерские мероприятия. Площадка была квадратной формы, в центре одной из сторон которой стояла сколоченная из досок трибуна. Мы потихоньку просыпались, выполняя разные упражнения, которые повторяли за старшей пионервожатой, стоящей на трибуне. Старшая наша была дама, дважды перешагнувшая бальзаковский возраст, и наблюдать за тем, как она пытается выполнять все притопы и прихлопы, было уморительно, что способствовало нашему пробуждению больше, чем сама физкультура. Почему зарядку проводила старшая, а не физрук, не пойму до сих пор, наверно, чтобы мы быстрее просыпались. Назад мы мчались бодрым галопом, каждый хотел первым занять место у умывальника. Они размещались прямо перед входом в спальный корпус и представляли собой навес, под которым располагался жёлоб, в который подавалась вода из летнего водопровода, в жёлобе с интервалом полметра торчали соски рукомойников, под ними было длинное корыто, куда стекала вода. Умывшись, мы собирались у входа и во главе с вожатым отправлялись в столовую. Традиционное меню завтрака: каша манная, овсяная или гречневая, чай, кофе, изредка какао, белый хлеб и брусочек сливочного масла. Обед: суп, борщ или щи, макароны по-флотски, сосиски с вермишелью, котлеты с гречневой кашей, компот или кисель, иногда кипячёное молоко, хлеб. Ужин: жареная рыба с гарниром, чай, хлеб. Простенько, незамысловато, иногда с вариациями, но всегда добротно и сытно, без изысков, но вполне съедобно, может быть, мне это, казалось, потому что я не был набалован. За все годы моих поездок я не помню ни одного случая отравления.
Лагерь наш был маленьким, человек девяносто, всего три отряда по возрастам, третий отряд – учащиеся с первого по четвёртый класс, то есть с восьми до одиннадцати лет, второй отряд – классы с пятого по седьмой, с двенадцати до четырнадцати лет, самым малочисленным был первый отряд, там были парни и девушки старших классов с пятнадцати до семнадцати лет. Многие ездили в него из года в год, знали друг друга с детства, перемещаясь с годами с третьего до первого отряда. Когда я впервые в возрасте восьми лет попал в «Медработник», в нашем третьем отряде был юноша полных восемнадцати лет, уже окончивший школу, которому по всем положениям нельзя было там находиться, но он был в лагере в десятый раз, ему некуда было деться летом, а мать его работала поваром у нас на кухне, взяли его в порядке исключения, были такие формулировки в те годы. Ввиду того, что великовозрастных обломов в том году было всего трое, всем троим определили спальные места в нашем отряде, а его назначили старшим в тройке, следить, чтобы остальные не обижали мелкоту. За что ему сразу присвоили кличку Бугор, меня Бугор прозвал Гомулкой, так меня и звали в пионерлагере «Медработник» все годы, что я ездил туда. То, что Гомулка – это бывший секретарь Польской рабочей партии, я узнал лет через двадцать, почему я стал Гомулкой, знал только Бугор, теперь не узнать. Мелкота наша, включая меня, была рада такому соседству, с ними было интересно. Бугор ввёл порядок – рассказывать перед сном любые истории, так сложилось, что я попал в число постоянных рассказчиков, было нас, основных, двое – я и ещё один мальчуган. Когда запас прочитанных мной сюжетов истощился, я, как человек, посетивший несколько занятий авиамодельного кружка и знающий несколько авиационных терминов: фюзеляж, шпангоуты, элероны, закрылки и ещё что-то, стал авторитетно врать, что я своими руками изготовил модель самолёта такого размера, что на ней можно летать, что я и делаю, но низенько и недалеко. Мой содокладчик подхватил тему и рассказал, что он тоже большой авиаконструктор, и дальше понеслось. Критические высказывания слушателей Бугор пресекал, разбивая любые доводы о том, что это явная брехня простым аргументом, – конечно, врут, не нравится, давай ври ты, не можешь, не слушай или не мешай врать другим. Мы самозабвенно несли эту муру, пока не выдохлись, и тема перестала казаться интересной. Жизнь в лагере тянулась по расписанию, каждый пункт которого отмечался звуком горна, мелодии отличались, к вечеру падал темп, они становились менее энергичными. Последняя, играемая к отбою, была медленной и печальной. Когда стали постарше, ходили перед сном на кухню, поварихи из нарезанного хлеба сушили сухари, мы подходили к раскрытым окнам и кричали: «Тёть Люсь (или тёть Вер), дай сухарика», – всех их мы знали по именам. Было что-то в этих походах неуловимо притягательное, сближающее нас, нечто большее, чем просто погрызть сухариков за компанию, не сказать, что мы голодны, хотя пожрать готовы всегда, но сближает людей совместное принятие пищи, причём именно в том составе, который мы определили сами. Ведь не было этой магии, когда мы завтракали, обедали и ужинали в лагерной столовой.
А Бугор наш, красава, между тем склеил пионервожатую второго отряда, деваху рослую, под стать ему, но постарше года на четыре. В конце смены во время тихого часа она иногда, не обращая на нас внимания, забегала к нам в палату, ложилась бочком, лицом к Бугру, поверх одеяла на кровать и что-то ему шептала, Бугор невнятно мычал в ответ, она прыскала, слегка тормошила его и улетала. Бугор надувал грудь, закладывал руки под голову, обводил нас усталым взглядом замученного поклонницами бонвивана и жуира, начинал светиться глубоким внутренним светом, и было ощущение, что он слегка парил над койкой. Да, были люди. Два других наших старичка оказались в любви неудачливы и свой нерастраченный пыл тратили на обсуждение недостатков анатомического строения взрослых девиц из первого отряда, которые наблюдали в щели дощатого сортира. У каждого спального корпуса была своя уборная, которая располагалась с тыльной стороны. Являла она собой дощатый двухдверный сарай, разделённый перегородкой на мужское и женское отделение, установленный прямо над выгребной ямой. Сами удобства представляли собой дырки в полу невысокого подиума, никак не разгороженные друг от друга. Древний возраст строений привёл их к упадку, в дожди капало, сквозь многочисленные щели дуло, комары зверски терзали голые зады. Наши доморощенные искатели приключений тихарились с тыльной стороны и подглядывали за посетителями женского пола в щели, понеже деятельность такого рода редко удаётся сохранить в секрете, а они даже и бравировали ею, где-то протекло, узнала вожатая, и понеслось. В итоге одного с позором отчислили, а второго оставили, как можно догадаться, в порядке исключения. Наверно, глядел одним глазом.
Футбольного поля с воротами у нас не было, и в футбол гоняли на площадке для общего сбора, играли в волейбол, просто для интереса. Каждую смену у нас был волейбольный турнир с участием команд из соседних лагерей. Была городошная площадка, бывало, ставили фигуры, кидали биты. Невдалеке от лагеря протекала небольшая речушка шириной метров пять не более и глубиной по щиколотку, но была у неё заводь, шириной метров семь-восемь, довольно глубокая в центральной части. В этой заводи меня научили плавать во вторую мою поездку в лагерь. В хорошую погоду нас водили туда купаться, ходили обычно отрядами, в воду запускали человек по десять. Однажды во время купания пара ребят, переплыв заводь, стали звать меня на свою сторону, я отнекивался, мол, плавать не умею, но пацаны мне: «Да ладно, что ты пару метров не проплывёшь?» Там и в самом деле надо было преодолеть метра три. Я прикинул, ну чего там, как-нибудь добултыхаюсь, и задвинул на противоположную сторону. Но, увы, проплыв метра полтора, несмотря на мои отчаянные старания, благополучно пошёл ко дну, глотая воду. Меня вытащил кто-то из ребят первого отряда, и у них моментально созрел план научить меня плавать. Я ещё не успел откашлять всю налившуюся в меня воду, как они подхватили меня и потащили к реке. Методика моего обучения была чрезвычайно проста: войдя в воду, они встали с двух сторон, взялись за руки, уложили меня на них как на носилки и пошли на глубину. Там они чуть отпускали меня, и я начинал барахтаться, пытаясь удержаться на плаву, когда я уставал, они меня чуть поддерживали. В результате чувство воды появилось у меня на второй день, деться просто было некуда, как научиться, за каждый сеанс обучения я наглатывался столько воды, что не мог потом смотреть на любую жидкость без содрогания. Через три дня под их контролем я уже уверенно переплывал заводь, то есть мог проплыть пару метров.
Один раз в смену была какая-нибудь пионерская игра, лагерь делили на две команды, одни охраняли знамя, другие пытались его потырить. Поскольку позволить украсть знамя было бы идеологически неверно, выигрывать всегда должна была команда, охраняющая знамя, но игра теряла смысл, и вводились всякие дополнительные условия, при которых команда, охраняющая знамя, могла бы проиграть, но знамя осталось бы на месте. Однажды я с двумя такими же охламонами, будучи в составе команды, охраняющей знамя, подвёл нашу команду, и она проиграла. По условиям игры наша команда должна была, кроме всего прочего, не допустить на территорию вражеских лазутчиков. На инструктаже нас проинформировали, что через лагерь проходит тропинка, по которой могут проходить сотрудники рядом расположенного совхоза. Нас троих поставили у калитки и сказали, чтобы до прихода новой смены мы никого не пускали. Что мы и сделали, закрыли калитку на щеколду и стали ждать, но никто к нам и не рвался: ни сотрудники совхоза, ни прохожие – мы торчали на заборе, болтали, ждали, когда придут сменщики. Через час на тропинке появилась сгорбленная старуха с клюкой, которая, приковыляв к забору, стала ломиться в калитку. Мы втроём наперебой ей объяснили, что у нас игра и до вечера никого пускать не велено, бабка пригорюнилась и начала канючить, что ей позарез нужно куда-то, где без неё загнётся некормленая внучка, что обойти наш лагерь ей никак невозможно и лучше будет, если мы её тут и прикопаем, что у неё больные ноги, и задрав подол рваной юбки, демонстрировала, страшные изъязвлённые старческими хворями ножищи, затем, привалилась боком на забор и заплакала, точнее, заревела как белуга. Мы сползли с забора, провели совещание и единогласно решили бабку пропустить, игры играми, а старуху жалко. Отворили калитку. Бабка рассыпалась в благодарностях, как-то мерзотно хихикнула и бодрым галопом запылила по тропинке. Минут через пятнадцать горн заиграл отбой, мы снялись с поста и помчались к месту сбора, где нам объявили, что наша команда проиграла, ибо три лопуха, дежуривших у калитки, пропустили вражеского лазутчика, который скрывался под личиной бабки, оказавшейся, на самом деле, пионервожатым третьего отряда. Он, подлец, был студентом первого курса театрального вуза, даже ноги, гад, себе загримировал. Вот и верь после этого людям.
Ходили мы в однодневные походы в недалеко от нас расположенные лагеря. Со второго раза было понятно, что водят нас по одному и тому же месту, но ходили с удовольствием, всё же какая-то развлекаловка. К тому же по дороге купались в каком-то небольшом пруду. Озёрцо было тёплым, с чистой прозрачной водой, с одним маленьким нюансом, сводящий на нет эффект от купания, – у ставка было топкое торфяное дно. Стоило зайти в него на пару метров, как со дна поднималось облако взвешенных в воде микроскопических частиц торфа, которые оседали на наших телах, и счистить их либо смыть было большой проблемой. Со временем мы нашли методы её решения: таскали с собой пару вёдер, набирали аккуратненько в стороне чистой водицы, обмывались после купания. Это было хлопотное занятие, но на вопрос вожатых: «По дороге купаемся?» – все хором кричали: «Да!» Обычно дорога до лагеря вместе с купанием занимала часа четыре. По приходу в лагерь, а приходили мы, как правило, к обеду, нас кормили вместе со всеми, после чего тот же обязательный тихий час, закладывали нас всех вместе в пустующем помещении прямо на пол, выдав спальные мешки и подушки. После сна старшие наши, как правило, играли в волейбол, всегда проигрывая, сложно было в нашем маленьком лагере сформировать сильную команду, а нужное количество для игры в футбол сроду не набирали. Остальные, кто поменьше, шли посмотреть, чем занимаются в различных секциях, и, если удавалось, самим поковыряться в авиамодельном или с глиной в скульптурном кружке. Под вечер вожатые вытаскивали нас изо всех углов, выстраивали в торжественную линейку, мы вразнобой выкрикивали прощальное приветствие, отдавали честь, дудели что-то невразумительное в горн и убывали. Домой мы добирались минут за двадцать, ужинали и заваливались спать беспробудным сном.
Но однажды, я тогда был уже во втором отряде, вожатые стали организовывать настоящий двухдневный поход с ночёвкой в лесу. Желающих было хоть отбавляй, но отбор был строжайший, брали только тех, у кого не было никаких нареканий по дисциплине и наиболее крепких. С поведением у меня в те годы было всё нормально, но по здоровью меня забраковали. Причиной того было не состояние моего здоровья, а справка, которой мать меня сопровождала во все мои поездки в пионерлагеря. После моего зимнего купания в Люблинском пруду и последующей тяжёлой болезни она, постоянно находила во мне симптомы несколько смертельных заболеваний одновременно, сама выписывала мне справки о критическом состоянии моего здоровья, ставила на них печать заводского здравпункта и предоставляла их в любые места, куда я отправлялся. Допекала меня этим страшно, но поделать с этим я ничего не мог, вот и попадал периодически в инвалидные команды. В лагере осталась наша группа задохликов и хулиганов, насчитывающая пять-шесть пацанов и столько же девчонок, и весь третий отряд, малышня была в пролёте. Вместе с туристами в поход ушла наша вожатая, оставив нас на попечение воспитателю третьего отряда. День прошёл как-то бессодержательно, друзья наши в это время героически преодолевали суровую, буреломную, дремучую, непроходимую тайгу, а мы, как лохи, торчали в лагере. После ужина к нам в палату забежала вожатая третьего отряда, посмотрела на наши кислые физиономии, попыталась нас немного подбодрить: «Да ладно, не огорчайтесь, находитесь ещё в походы, – сказала: – Ну, вы ребята взрослые, я вас на ключ закрою, а то мне к моей малышне надо бежать», – что и сделала. Мы лежали в кроватях, как обычно о чём-то трепались перед сном и не заметили, что один из наших парней куда-то смылился, через некоторое время он вдруг появился, картинно встал в дверном проёме и сказал: «Пацаны, девки нас в гости приглашают». Поднялся гвалт, он рявкнул: «Тихо, пойдут…» – и назвал четыре имени, среди которых было и моё. Моментально наступила тишина, мы быстро оделись и пошли вслед за ним. Войдя в девичью палату, он показал каждому из нас, к какой койке ему следует направляться, и сам нырнул в одну из них. Я подошёл к указанной мне кровати и остановился, девчачья рука откинула край одеяла, и я увидел, что избравшая меня девчушка лежит в ночной рубашке, длина которой доходила практически до стопы. Не очень представляя, что мне надо делать, я молча скинул кеды и улёгся рядом, как был одет, то есть в тренировочном костюме и носках. Самое общее понимание, конечно, было, но как оно реализуется практически, я не представлял, и главное, не было во мне волнения, жара, желания обладать, которое возникает в созревшем мужчине и толкает нас иногда на необдуманные поступки. Мы лежали рядом, стараясь не дышать оба, и молчали. В палате стояла абсолютная тишина, и только с койки нашего организатора доносились какие-то признаки жизни, смех и возня. Пролежав минут сорок в полной неподвижности, я немного освоился, устроился поудобнее и через какое-то время стал задрёмывать. Поняв, что так спать не очень удобно, я встал, не тратя время на обувание, взял кеды в руки, удалился к себе в палату и завалился спать. Проснулся я оттого, что меня теребил наш главный ходок, разбудив меня, он с упрёком сказал: «Ты куда свалил? Идём, тебя Кира ждёт», – я, понимая, что поступил не по-мужски, не по-пацански, поднялся и, уже не одеваясь, в полудрёме, поплёлся за ним в девчачью палату. По приходу тут же нырнул к Кире под одеяло и заснул. Проснулся я утром от того, что меня, лежащего в обнимку с Кирой, бесцеремонно спихнули с постели на пол пионервожатая третьего отряда. Разбудила она не только нас, а всю нашу весёлую тусовку, застукав четырёх парней в девичьей спальне, один всё же ушёл и не вернулся. Глядя на всё происходящее глазами, превратившимися в две большие плошки, она деловито пробежала вдоль коек, срывая одела и бесцеремонно спихивая ребят с коек, мельком разглядывая постели. Потом велела ребятам идти одеться и подождать её на улице, а сама осталась в спальне девочек. Минут через десять на улице, подойдя к нам, она сказала: «Чтобы не было никакого скандала, я никому не скажу, но вы, – тут она понизила голос, глядя на нас, – языками не очень, а не то все вылетите из лагеря, сообщим родителям и в школы».