Сквозь окно моего подъезда

Глава 2

Валюха так вытаращил глаза за мою спину, что если б я не знал голос его папаши, то точно подумал, что там произошло восстание динозавров. Валька весь посерел, побледнел, виновато свел брови к переносице и сжал в руках свою банку, все еще не открытую. Дядь Боря сверлил меня глазами: я спиной чувствовал прожигающий, раздраконенный взгляд. Еще б! Валюха пойман с поличным, в моей компании и с украденной банкой энергетика – тянет на месяцовый домашний арест и лишение гаджетов. Иногда я радовался, что бабуленции с дедом было плевать – никто не смел запирать меня дома и отнимать телефон. А если б заперли, я бы все равно свинтил вниз по водосточной трубе. Всего лишь второй этаж!

– Острых ощущений захотелось? – процедил он. Его голос звенел и острием клинка разрезал ночной воздух. Я прикусил язык, чтобы чего-нибудь не ляпнуть: Валюха кинул на меня предупредительный взгляд. – Так я сейчас устрою!

– Пап… – Валюха виновато шагнул вперед, а потом всучил мне энергетик. От неловкости я его чуть успел перехватить. – Не злись, ну типа…

– Типа что? Воровать у нас в стране стало безнаказанным делом? Понять не могу, Валентин, все-то у тебя есть. Чего не хватает-то?

Выяснение отношений между отцами и детьми редко заканчивалось хорошим. Я неловко переминался рядом с ноги на ногу, иногда оттягивая подошву на кроссовках, – они давно каши просили, и бабуленция с зарплаты поклялась купить новые на рынке. Но зарплата не предвиделась: обещанию было уже полтора месяца. И вообще, обещанного три года ждут.

– Всего хватает, – Валюха мыском кроссовки ковырял асфальт. – Просто…

Дядь Боря дернул Вальку за куртку на себя. Тот сделал шаг навстречу, ткань чуть не порвалась от такого рывка.

– Ты чего с ним якшаешься? – дядя Боря понизил голос, видать, чтобы я не слышал, но в ночной тиши его слова долетали до меня так же отчетливо, как музыка из старых наушников. – Удивительно, как он еще не в колонии. Мало детской комнаты полиции? Посерьезней приключений захотелось?

Я пялился в асфальт, высматривая трещинки, и наморщил лоб. Губы поджались сами собой. Дядь Боря постоянно на меня орал: он знал, что отец ошивается на Крайнем Севере, а оттого я, по его словам, беспризорник. Меня и правда поставили на учет в комиссию по делам несовершеннолетних, после того как мы с Генкой разбили булыжником школьное окно. Мы так и не поняли зачем: лежал кирпич, и мы хотели протестировать – долетит или нет? Долетел. И все закончилось участком.

– Вернитесь и заплатите.

– Нечем, – я вывернул пустые карманы штанов.

– У меня тоже нет… – пробормотал виновато Валюха. – Вадя поэтому и взял…

– Э, ты че?! Ты тоже согласился, чего сейчас стрелки-то переводишь?!

Дядя Боря слабенько боднул меня кулаком в плечо.

– Полегче, молодой человек. Я даже не сомневался, что именно ты подбил Валентина на кражу. Идите и возместите ущерб.

– Нечем, говорю же, – я снова кивнул на пустые карманы.

– Значит, подработайте и помогите. В ресторанах в таких случаях посуду моют, а вы можете коробки носить. Товары разгружать. Вперед, – дядя Боря попытался схватить меня за плечо, но я ловко увернулся и отпрыгнул на пару шагов. Я посмотрел на Валюху, который понуро и виновато склонил голову перед отцом. Не сдержав ехидной усмешки, я глядел на то, как дядя Боря попытался ухватить меня за объемный пуховик. Наивно с его стороны было думать, что я послушаюсь.

– Я пас, – в два глотка допив энергетик, я швырнул жестянку в мусорку. Та, звякнув, грохнулась на пустое дно. – Мне пора.

– Стоять! – опять рявкнул дядя Боря, но я не стал его слушать и еле удержался от того, чтобы не показать средний палец. Валюху, правда, было жалко, но я надеялся, что папашка не заставит его таскать коробки в одиночестве. Все-таки зачинщиком и правда был я.

Валюха вместе с папашей остались вдалеке, а я бежал, пока в очередной раз не захотелось выплюнуть легкие. Чертаново на каждом углу встречало угрюмыми, серыми домами, и все они были безликими, похожими друг на друга. Повернув за угол очередного огромного строения, я оказался на набережной Чертановки. Почти никого не было: совсем свечерело, в такое время все уже готовились к завтрашнему, непосильно трудному дню.

От Чертановки несло паршивым холодом, и под старую куртку тут же забрался ветер, пересчитывая мне ребра. Я подошел к черным металлическим перилам и оперся на них, глядя на плещущуюся перед глазами реку.

В кармане пиликал телефон. Старенький, с ним еще отец ходил. Единственное, на что его хватало, – выйти в интернет через слабенький браузер и ответить на звонок. Бабуленция все равно меня контролировала, пусть я и обещал вернуться не поздно. Не дозвонившись, она отправила мне сообщение: «Вадя, ты в порядке?»

Пальцы окоченели от холода, но я все равно смог нажать на глючащий сенсор в нужном месте. Открылись обычные сообщения: прошлые попытки установить мессенджер для бесплатной переписки закончились провалом.

«Нормально. Буду скоро. Дед спит?»

Она ответила нескоро. Я мог только предполагать, что укладывала опять разбуянившегося деда.

«Уснул».

Но даже несмотря на то что дед уснул, домой все равно не хотелось. Я продрог до самого позвоночника, но все равно стоял на набережной, слыша плавное течение реки, наблюдая за едва уловимыми, маленькими волнами.

Недалеко от места, где я стоял, припарковался автомобиль. Какая-то старенькая «Тойота» – я разглядел знак в темноте – предположительно «Камри». Я разбирался в тачках: когда-нибудь хотел работать в автосалоне и гонять на какой-нибудь крутой машине. И даже со своим не очень хорошим зрением я разглядел, кто сидел на переднем сиденье машины.

Дверца пассажирского сиденья открылась, и первым делом оттуда показалась кудрявая растрепанная голова. Валерка вылезла из старенькой «Камри», накинула потрепанный рюкзак из искусственной кожи на плечо и махнула кому-то в салоне.

– Валерон! – окликнул я ее. Она оглянулась воровато, словно от неловкости, и быстро попрощалась с водителем. Старая «Камри» резко стартанула с места, оставив после себя следы шин.

– Вадя, – она подошла поближе. Ее карие, почти черные глаза отражали звезды, россыпью лежавшие в удивительно чистом для октября небе. Я не сдержался, подошел и заправил растрепанную кудрявую прядь ей за ухо. Мы были похожи: кудряшками, черными глазами, смугловатой кожей и нагловатым видом. Никто бы не сказал, что она сестра Вальки Глухарева, местного златокудрого Есенина.

– Очередной мудак? – я кивнул на «Камри».

Она усмехнулась, достав пачку тонких Kiss.

– Как догадался?

– Сальными глазками он на тебя смотрел, – я отвернулся и взглянул на реку. Лера встала рядом, закурив и оперевшись на перила. – Так, будто очень не хотел отпускать.

Лера пожала плечами, облизнув пересохшую нижнюю губу. Я даже в темноте видел, какого болезненного состояния у нее были губы.

– Развяжись с этими уродами, – попросил я, тоже закурив. – Слышь, Лер? Прикопают под Битцевским, никто не найдет потом. Без шуток.

– Это любовь.

– Я тебя люблю, – рассмеялся я, ткнув ее в бок. Локоть ударился об ее худые ребра. Она была старше меня всего на несколько лет: в июне ей исполнилось семнадцать, мы целовались под сиренью, а потом она укатила на чьей-то «бэхе» отмечать праздник.

Лера замялась.

– Домой неохота, – она съехала с темы так же коряво, как в пять лет каталась на скейте. – Но батя нервничает, надо грести. Опять за сигареты орать будет.

– Поэтому ты прям перед домом покурить решила? – я не сдержал смешка.

– А по-другому батино нудение вынести, что ли, можно?

Она затушила окурок о перила и скинула бычок в Чертановку. И Валерка так низко склонилась над речкой, почти переваливаясь вниз с перил, что мне захотелось в ту же секунду дернуть ее обратно. Кудрявые волосы совсем заслонили красивый профиль с прямым носом. И все-таки совсем она не была похожа на Валюху: он напоминал рубаху-парня, а Лера – древнегреческую богиню.

– Давай хоть провожу? До угла только, а то мне не очень хочется твоему бате на глаза попадаться. Вдруг он тебя у подъезда пасет?

– Он может, – она усмехнулась и сунула руки в карманы короткой курточки. – Хочешь встретить меня завтра с тренировки? Погуляем заодно.

– А как же твой принц на старой «Камри»? – не удержался я, зажав сигарету между губ. – Неужели променяешь на пешеходного меня?

– Дурак.

– Конечно встречу. В три ж заканчивается? – я дождался ее кивка, а потом и сам сдержанно, деловито кивнул. – Ну, буду ждать у клуба. В благодарность буду ждать тысячу поцелуев.

– С тебя хватит одного, – она внезапно остановилась и дернула меня за рукав. В тот момент и я встал как вкопанный, замерев на одном месте, а сердце чуть не сделало очередное сальто. Только теперь от предвкушения.

Лера приблизилась быстро: я почувствовал запах дешевых сладковатых духов, сигарет и мятной жвачки, которую она успела выплюнуть за секунду «до». Когда мягкие пухловатые губы накрыли мои, я ощутил и вкус этой жвачки. По неосторожности мы столкнулись носами, и я точно услышал задушенный ехидный смешок, но постарался не обращать внимания. Она стиснула меня за пояс через пуховик, углубляя поцелуй, и я медленно сжал ее талию.

Мы сплелись языками, а ладошкой я залез ей под кофту, погладил нежную кожу спины, но Лера почти сразу отстранилась. Глаза по-шальному блестели, и она облизала и без того влажные после поцелуя губы.

– Хватит тебе, – объявила она не без самодовольства. – А то уже руки распускать начал.

– Сама виновата, – отшутился я. – Слишком хорошо целуешься.

– А ты – так себе.

Не сдержавшись, я слабо двинул ее локтем в бок, чтобы ощутимо, но не больно. Тем более ее коротенькая, но объемная куртка точно смазала удар. Лера только рассмеялась, не став бить ответным ударом. А она могла бы: все-таки занималась боксом.

Мы дошли до угла ее дома. Жили в соседних: ее повыше, чуть новее, а мой дом стоял поодаль, к нему нужно было идти через двор. Поэтому я остановился за углом: ее бешеный папаша, не особенно меня любящий, и правда мог караулить у подъезда любимую дочурку.

Она чмокнула меня в щеку и посеменила прочь, закинув сумку-шоппер на плечо. Я так и остался стоять за углом, не высовываясь, и запихнул руки в карманы поглубже. Чем ближе был вечер, тем сильнее меня обдувало холодом, тем ярче на небе выделялись звезды. Сначала они отражались в Лериных карих глазах, а теперь – в грязных лужах под моими ногами. Я медленно побрел к своему подъезду, через двор. Старенький телефон в кармане совсем иззвонился: столько пропущенных от бабки принял, что точно чуть не взорвался.

Во дворе – хоть глаз выколи, темень непроглядная, и я постоянно спотыкался о неровный асфальт, то и дело проваливаясь в ямы. Едва не расквасив себе нос в неудачном падении, я стер о землю все ладони: на коже остались мелкие ссадинки, а в ранки где-то даже мелкие частички грязи забились.

– Блядь, – шикнул я себе под нос, вытирая ладони и так о не первой свежести джинсы, вытертые и растянутые на коленях. – По-другому этот день-то, блядь, закончиться не мог.

Теперь я шел аккуратнее и пристально смотрел перед собой. Перед концом узкой заасфальтированной тропинки передо мной пробежала черная кошка: я заметил ее только по горящим желтым глазам. Впрочем, ничего удивительного – черная кошка из плохой приметы поперек моей жизни пробежала в момент рождения.

Без страха перебежав ее путь, я остановился, чтобы показать кошке средний палец, но та уже юркнула в кусты, и даже черного хвоста на фоне сереющих листьев видно не было. Бабуленция бы точно пошла в обход: она – тетка суеверная, приметы для нее все равно что буква закона. Она точно знала, что разбитое зеркало – к несчастью, просыпанная соль ведет к беде, и с ножа есть нельзя.

Над подъездом лампочка опять не горела. Наш дом стоял внутри двора, окруженный другими домами, такими же или чуть повыше. Когда я оглядывался, то вокруг видел только каменные джунгли: сплошные закутки, проулки между зданиями, возвышавшимися до самого неба. Растительности было мало: деревья во дворах, небольшие аллейки у дорог, но летом, в жару, асфальт и дома раскалялись так, что были похожи на печку.

В окнах почти не горел свет: я не знал, сколько времени я прогулял. По ощущениям, совсем недолго, но, скорее всего, почти до ночи. Бабуленция наверняка не спала, сидела на кухне при приглушенной лампе и капала себе валосердин в стаканчик, наполовину наполненный водой.

Я остановился у двери. Никого вокруг не было: тишина да благодать. Только собаки – бездомные, чипированные, подранные и несчастные, – гавкали в тишине. Иногда я сравнивал себя с ними: голодный, подранный, разве что не чипированный, но и то с ярлыком – «цыганенок».

Вытащив пачку сигарет, я зажал одну губами и чиркнул спичкой. В темноте маленький огонек показался еще ярче, чем обычно: он осветил кусок асфальта и старенькую деревянную лавку у подъезда. Сначала я затянулся, а потом сразу прокашлялся, чувствуя сухость в горле. Но я все равно курил, делал затяжку одну за другой почти без перерыва, воровато оглядывался. И только потом додумался поднять глаза, на второй этаж. С кухонного деревянного окна на меня пялилась бабуленция. Я глянул на нее сдержанно, совсем без эмоций, и повернулся спиной, не желая выносить тяжелый осуждающий взор. Пусть себя осудит, я в таком не нуждался.

Стоило мне докурить и повернуться обратно, как бабуленции в окне уже не было. Она появлялась и исчезала незаметно: тощая, как сухая ветка, она могла спрятаться за занавеской, и ее никто б не заметил. Я растоптал окурок, с неуместным, непонятным раздражением вмял в асфальт так, что бумага по нему размазалась. Лучше бы бабуленция этого вовсе не видела. На черта она только встала у этого окна?

Сунув руки в карманы, я попытался отогреть порядком заиндевевшие пальцы. Они уже плохо разгибались от октябрьской прохлады. В кармане звенели ключи, и я решил зайти в подъезд, погреться, и, только оказавшись внутри, обнаружил, что из одной квартиры на втором этаже льется свет. И, поднявшись на пару ступенек, я понял, что приоткрыта была наша квартира. Видать, бабуленция ждала.

По ступенькам я шел медленно, будто на публичную порку, но в коридоре меня никто не ждал. Шаркающие шаги бабуленции слышались из кухни. Я снял провонявшую табаком и Валеркиными сладкими духами куртку и повесил ее на крючок. Петелька уже держалась слабо и должна была вот-вот оторваться. Я все хотел пришить ее, но руки никак не доходили.

– Будешь кушать? – бабка выглянула из кухни. – Дед уснул давно, а ты ничего и не поел за ужином.

Сначала хотелось демонстративно отказаться, но желудок отозвался урчащим недовольством. Я слабо кивнул, а бабушка, попытавшаяся скрыть радость за напускной серьезностью, сдержанно махом руки позвала меня на кухню. Плюхнувшись на табуретку, я придвинул к себе винегрет, пахнущий подсолнечным маслом и вареным картофелем, которого было больше, чем всего остального.

– Вкусно, – с набитым ртом выдавил я. Есть из общей чашки, пока не видит дед, было так приятно, что я даже не обращал внимания на недосоленность. – А еще чего осталось?

Бабуленция выложила на тарелку сваренную в горячей воде сардельку. Я вилкой размял ее на несколько частей и ел вприкуску с винегретом.

– Давно куришь? – она осторожно присела напротив.

– Тебе показалось, – сбрехал я, но винегрет встал поперек горла, застряв под кадыком от такого грубого, нахального вранья.

Она не стала спорить, только поджала и без того тонкие губы. В ее светлых волосах давно пробивалась седина, серебрясь на фоне остальной, некогда пшеничной копны. Она заправила пряди за торчащие уши и еще раз тяжело вздохнула, словно желая вызвать во мне сожаление или жалость. Но ни того ни другого так и не поднялось внутри. Я запихнул в рот последнюю ложку винегрета, не оставив деду наутро ни единого кусочка морковки, и отодвинул чеплашку.

– Помыть посуду?

– Сама, – пробормотала она, и я скинул тарелки в раковину.

Войдя в свою комнату, я сразу закрыл ее на крючок. Пусть он был хлипеньким, слабенькиим, но все равно защищал от внешнего мира. Я стянул футболку и рухнул на кровать, прямо на покрывало, уже проеденное молью от старости. В комнате пахло сыростью и старостью, у шкафа отваливалась потертая глянцевая дверца, а ковер на стене у кровати напоминал о доисторическом ремонте. Где-то у потолка отходили обои, но я давно предпочитал их не замечать, иначе эти куски сразу хотелось отодрать.

По экрану старенького телефона давно из угла в угол ползла трещинка в виде тонкий нитки. Она ничего не портила, кроме внешнего вида, экран продолжал так же работать, в динамике я нормально слышал звонивших. И оповещения у допотопного гаджета тоже были громкими: он вибрировал так, будто взлетал самолет.

В такой поздний час писать мне могли только три человека: Генка, Валюха и Валерон. Я с интересом глянул на экран, забравшись под одеяло почти с головой, так, чтобы темноту комнаты освещал только тусклый свет телефона.

«Дома заперли на три недели, – писал Валюха, и в его сообщениях даже на расстоянии слышалась неприкрытая голая тоска. – Как типерь на хокей пойдем? Приглосы бесплатные прападут!»

Нам от школы выдали парочку бесплатных пригласительных на матч молодежки одной из хоккейных команд. Я не больно интересовался спортом, но все, что попадало в категорию «бесплатно», меня автоматически интересовало. На самом деле пригласительные дали отличникам и спортсменам, а отжать у заучек эти бумажки – дело плевое. Мы с Валькой справились на ура. Поэтому у нас лежали три пригласительных билета, и матч должен был случиться на следующей неделе.

«Отдай белет Лерке:) – написал я, – никакой котастрофы. Даже не замечу разницы. Она даже покрасивше, попреятней».

«Может Лерка еще сама с тобой идти не захочит? – тут же ответил Валюха с такой скоростью, будто заранее напечатал ответ. –  Спрашу. Но лучше б меня вытащел!»

Я растянулся на кровати, откинув телефон. Постельное белье уже не менялось тыщу лет: у меня было только одно сменное, но на пододеяльнике того комплекта зияла огромная дырка, и бабуленция никак не могла ее зашить. А это никак не доходили руки снять и засунуть в машинку. В последнее время у нас даже стирка была по расписанию: мы экономили воду, чтоб меньше платить за коммуналку.

Стык двух разноуровневых кроватей, заложенных одеялом, неприятно упирался в спину. Я ерзал и крутился, пытаясь найти удобное положение. По районам отопление только начинали давать, и до нашего дело дошло недавно, батареи и трубы еще не успели прогреться, поэтому в квартире было совсем прохладно. И полы ледяные, и стены еще, бетонные, тоже отдавали свой холод. По утрам у меня даже клацали зубы, и пальцы немного сводило от холода. Одеяла у нас были драповые, прохладные, почти не спасали. Мне хотелось пуховое, какое было у Валюхи дома. Вот он-то уж точно никогда не мерз: под такими королевскими перинами дрыхнуть!

Бабуленция поскреблась в дверь, но не смогла ее открыть из-за крючка. Если б это был дед, стук был бы громче, страшнее. Такой, будто дверь сейчас вынесут. А бабка даже стучалась ласково, словно гладила меня по голове.

– Спокойной ночи, Вадюшенька, – пробормотала она в щелку. – Не забудь завести будильник на семь часов, тебе завтра в школу.

– Спокойной ночи, – сказал я громче, чтоб бабуленция услышала меня за дверью.

Будильник-то я завел, вот только не был уверен, что пойду. Гаджет опять завибрировал. И я быстро накрыл его подушкой, чтоб до спящего в пьяном умате деда не долетело ни звука. Как только он перестал звонить, я посмотрел на пропущенный: незнакомый номер.

«Даже по ночам звонят, суки», – подумал я, вспомнив всех раздражавших меня рекламщиков стоматологий и медицинских клиник, предлагавших огромную скидку. Когда я сказал, что мне и со скидкой денег не хватит, они предложили оформить рассрочку без процентов и переплат. Валька поржал, а мне до сих пор было обидно.

Я выключил уведомления у телефона совсем, смахнув последнее, которое мне пришло перед сном:

«Тренировка закончится в три. Ты же помнишь?»

«Помню. Лерчик, помню», – уже засыпая и отчаянно зевая, подумал я.

Глава 3

Школа – обшарпанное старое здание, пережившее, казалось, уже больше полувека, – стояла на окраине Северного Чертанова. Я здесь учился с первого класса, с первого класса слышал «цыганенок», упреки учителей и недовольства чужих родителей. Восемь лет терпения, компромиссов, уступок и растущего внутри недовольства, которого с каждым днем становилось все больше и больше. Внутри меня с каждым походом сюда роилось холодное, угрюмое отчаяние. Всегда хотелось развернуться и пойти прочь, но почему-то я шел прямо к кабинету математики под хищным, орлиным взглядом завуча, не рискнув свернуть с намеченной тропки.

– С бомжа свитер снял? – донеслось мне вслед от Димы Рябова, одноклассника. – Прикольный, но лучше верни, вдруг бездомный замерзнет.

Противный гогот долетел до ушей даже сквозь играющую в дешевых наушниках музыку. Я чавкал жвачкой, мелкими шагами двигаясь к кабинету, и правда желал игнорировать ненавистного Рябова, но он почему-то не отставал.

Вообще Димон редко двигался без свиты: вокруг него топтался и Тёма Логинов, известный подпевала, и Макар Данько – не так давно перешедший к нам из подмосковной школы. Рябов кооперировал вокруг себя людей: не только для того чтоб было с кем сходить в кино, но и чтобы травить неугодных. В неугодные я попал в первом классе, а за восемь лет так и не выбрался.

– Завидно? Могу бомжей показать, может, и себе шмоток найдешь, – парировал я, развернувшись. – Отвали, Рябов. Заебал.

Но Рябов не отваливал. Димон, сияя наглой мордой, преграждал мне путь к пока еще закрытому кабинету математики. Макар и Тёма, как два верных соратника, топали за своим предводителем. Они встали втроем.

– Цыганенок, а цыганенок, – проблеял Макар своим недавно сломанным, периодически срывающимся на девчачий писк голосом. – Сопрешь для нас золотишко на вокзале?

Я расплылся в улыбке.

– Иди говна пожуй, уродец. Пройти дайте.

Но Димон не отступал, а вместе с тем и его телохранители. Тёма хрустел костяшками пальцев так, будто меня должно было это испугать, но на самом деле вызывало только желание закатить глаза.

«Все равно зассыт ударить», – подумал я. Хотя драться не хотелось: мне сегодня Лерку после тренировки встречать и сиять фингалом, как фонарем, на всю улицу, было стремно. И Тёма реально зассал: разминал кулаки, хрустел суставами, но так и не рискнул меня ударить. Зато Димон попер вперед.

– Ты осмелел, цыганенок.

– Это ты зарвался, – пролаял я, сделав шаг вперед, якобы не испугавшись массивного Рябова. – Трое на одного! Честно, думаешь? Потому что сам ссыкло и один вообще ничего не можешь.

Валюха бы сказал, что у меня включился режим самоуничтожения: так перечить Рябову никто не смел. Даже те, на кого он не особенно нападал. Димон был выше меня на голову, шире в плечах: я от одних дешевых вареных овощей на рынке не прямо чтоб набирал в весе. Медсестра на школьном медосмотре сказала, что у меня дистрофия, и возле веса поставила знак вопроса. Мои ребра и правда можно было пересчитать через кожу, но мешковатые отцовские свитера, которые я носил, прятали все недостатки тощей фигурки.

– Охуел?! – взревел Димон и кинулся на меня. Лопатками я больно ударился об плитку возле кабинета информатики, что находился напротив нашего. Затылком, благо, не приложился: вовремя напряг шею.

Димон занес кулак, но он ввиду своих габаритов был неповоротливым и немножко неуклюжим, и я юркнул ему под руку. Мы поменялись местами, теперь Рябов стоял у стенки. Пока меня не схватили двое его подпевал, я кинулся на него. Лучшей защитой всегда оставалось нападение.

Мой тощий, слабенький кулак врезался в губу Димона прежде, чем я успел осознать произошедшее. Я, дохлый цыганенок, которого всегда лупили в мужском туалете, внезапно ударил первым.

Рябов взревел. Боковым зрением я уловил, что Макар и Тёма пытались кинуться ко мне, но он остановил их жестом. Боль пронзила левую скулу, за ней – уголок губ, и я грохнулся копчиком прямо на школьный старый линолеум. Димон навалился сверху, без разбора колошматя по моему лицу. Я закрывался, выставляя вперед локти, чтобы получить как можно меньше ссадин.

В один момент я чуть не подавился жвачкой, но вовремя запрятал ее под язык: жалко было, вкус яблочного орбита еще не исчез до конца. Но она уже становилась мягкой, не очень приятной консистенции. Задумавшись о жвачке, я настолько абстрагировался от драки, что очнулся только тогда, когда Димон с меня начал слезать.

– Понял, цыганенок? – рыкнул он. – Только сунься еще!

Взгляд чуть расплывался, во рту чувствовалась кровь, а ребра ныли. Но я быстро подскочил на ноги и незаметно вынул жвачку изо рта.

– Стой, Рябов! – окликнул я его и подбежал ближе. – Зря я на тебя залупился. Ты нормальный чувак…

Он ошалел было от моих слов, а я, улыбнувшись окровавленными губами, провел рукой по его волосам. У него были красивые волосы: чуть отросшие, спадавшие на виски и затылок в изящной стрижке. Оставляя прямо на макушке среди светло-русых прядей жвачку, я уже представлял, как вечером все его пакли сбреют под машинку.

Рябов отпихнул мою руку.

– Пошел ты, цыганенок, – он скривил пухлые губы. Все его лицо было большим, напоминавшим вареную, поплывшую от лишней воды картошку. – Не надо только в друзья набиваться.

– Ну что ты, – я осклабился, но попытался быстро превратить оскал в добродушную улыбку. – Куда уж мне.

Я подхватил с пола старый рюкзак. Бабуленция говорила, что с ним еще отец в одиннадцатый класс ходил. У него был оторван бегунок у молнии на внешнем маленьком кармане, стерт полностью рисунок, а по швам давно трещали широкие лямки. Я небрежно закинул его на одно плечо и направился к кабинету биологии.

Биологичка больше напоминал надзирателя в местах не столь отдаленных, нежели учителя высшей категории. Ей было около пятидесяти, лицо все давно покрылось морщинами и странными темными пятнышками. Когда она в очередной раз орала на нас, то изо рта вылетали капельки слюны, а желтоватые зубы с потемневшей эмалью то и дело угрожающе клацали.

Я никогда не сидел на уроках ближе третьей парты: меня пугала близость любых учителей, да и за вторыми и первыми обычно восседали девчонки-отличницы, лихо сносившие все учительские претензии.

– Убрали все с парт, лабораторная работа, – объявила она сходу, раздраконенной фурией влетев в побитый жизнью кабинет. Я как раз раскачивался на стуле и громко шваркнул ножками о линолеум.

– Царитов, не качайся на стуле! И вообще, иди на первую парту! Вот, как раз Васильева заболела!

Еле подавив стон, я нехотя поднялся и подцепил с парты засаленную тетрадку в синей обложке и учебник. Мне выдали самый потрепанный: лучшие расхватали до меня. Тетрадки по лабораторным работам не было, поэтому я вырвал листочек в клеточку прямо из середины тетради, наверху написал корявым почерком «Вадим Царитов, 8А» и посередине «Лабораторная работа».

– Изучение остроты зрения и слуха, – объявила тиранша-биологичка, а потом заскрипела мелом по доске. – Это тема. Записываем. Живо, не отнимайте у себя время.

– А когда уже лабораторная по теме размножения будет? – не удержался я, и Вовчик со второй парты гаденько захихикал. – Мы в какой форме будем ее проводить?

– Жаль, что твои родители, Царитов, вообще прошли тему размножения! – гаркнула она, ударив деревянной указкой по и без того шаткому столу. – Уткнулся в тетрадь и пиши!

Над словами биологички тоже засмеялись, особенно громко хохотал Рябов. Обиженно поджав губы, я схватил прозрачную ручку с синими чернилами и написал тему. А вот что писать дальше – я не знал. Рядом сидела отличница, которая уже вовсю строчила, и я попытался подглядеть под ее рукой, что она записывала.

– Мешаешь, – шикнула она. – Не дыши в мою сторону, цыганенок.

Я знал, что Рябов может быть злющим, но что миловидные отличницы тоже такие – даже не представлял. Нервно отодвинувшись и скрипнув стулом, я уткнулся в листочек. Биологичка въедливо смотрела на каждого из нас, впивалась хищным взглядом и пыталась поймать за списыванием. Мой телефон не ловил здесь интернет, и я даже попытаться списать не мог.

– Что, Царитов, – ехидно начала она, – опять пустой листочек сдашь? Позориться будешь перед всеми, да? Что ж тебя в школу для детей с умственной отсталостью не определили-то? Ничего ж не можешь, а нам мучайся…

Я почувствовал, как в носу предательски, очень обидно защипало, поэтому быстро вскочил и положил пустой листочек ей на стол.

– Ставьте два, – прошипел я, а потом выбежал из класса под ее грозные, громкие требования вернуться. Но сейчас в кабинет биологии я б не вернулся, даже если бы мне сказали об отчислении. После девятого все равно выгонят – какая разница?

Я не слышал и не видел этого, но мог поклясться, что ее ручка очень противно скрипела, когда она выводила жирную синюю двойку в журнал. Скатившись по стареньким, хлипким перилам, я очутился на первом этаже школы. Гулкие шаги раздавались по коридору, охранника на посту не было. Он закрывал дверь школы на ключ, чтобы ученики не выбегали на переменах. А сейчас он отлучился, и ключ торчал прямо в замочной скважине. Неслышно повернув его, я толкнул дверь плечом и вывалился на улицу. Уроки в мои планы больше не входили – хватило драки и двойки по биологии.

Нос и губы все еще саднило – они до сих пор вспоминали жесткие прикосновения Рябовских кулаков. Крови уже не было, и я не видел себя в зеркало, но, судя по ощущениям, в правом уголке губ будет синяк. Димон бил скорее чтоб испугать, а не избить до полусмерти. Но появляться перед Леркой побитым было стремно: она все-таки боксерша, еще засмеет.

«Скажу, что это боевые ранения, – решил я, выбегая из школьной калитки. – Она и не подумает смеяться, зная, что я защитил второклашку».

Врал я часто и первоклассно. Главным кредо стало не забыть, что и кому я солгал. Учителям я вещал одно, подделывая записки бабкиным почерком; семье – совсем другое, ловко иголочкой стирая двойки из дневника или просто выдирая из него страницы. Даже друзьям привирал, желая выглядеть лучше. А настоящего себя я уже и не помнил, оставив его далеко в детстве. Где-то возле отца, милых прогулок с бабуленцией и беспроблемного первого класса.

Я решился пройтись по району. В кармане нашарил помятые сто рублей, видать, сунутые с утра бабуленцией, и направился в магазин. В нашем подвале жили бродячие коты, а кошка недавно окотилась. Маленькие, пищащие комочки все время хотели есть и жили в подвале, в коробке. Там было тепло, и я принес туда старый плед, стянув у деда. Тот в пьяном угаре и не заметил.