По лагерям

Strength +

Съев суп, и в ту же секунду почувствовав прилив сил, я решил отправиться в Лагерь у Болота, как и велел Финниган.

Выходя из Родного Лагеря, внезапно обнаружил мага, одного из наших. Я сразу узнал: тусклая пунцовая роба сверкала золотыми нитями, изображавшими узоры пламени. В солнечную погоду казалось, что роба и впрямь исходит золотыми языками, только еле движимыми, гордо-застывшими на карминовом полотне.

Фигура двигалась неспешно вдоль высоченных стен Лагеря, на поясе выделялась огромная золотистая бляха, натертая до блеска, которой впору слепить врага; лицо скрыто капюшоном, руки сложены, затаенны широкими рукавами мантии.

В походке величавость, степенность – детали, отличавшие чародеев от рядовых жителей Лагеря. Маг вышагивал каждый метр, не оглядывался, будто знал, что произойдет в следующую минуту.

Я заспешил – не перечесть было мыслей, которые не давали покоя: про народ, планы волшебников, работу чужими руками, магию, про Дикий Лес, наконец.

Но не успел я вымолвить и слова, как тот воздел руки, запарил над землей, окутанный в изумрудную пелену, и растворился в пространстве.

Все произошло стремительно. Я обнаружил себя полнейшим болваном, стоящим подле ворот в полной растерянности.

Так телепортом жахнул, скотина! Смотался в нору каменную, пунцовый крот! Столько незаданных вопросов повисло в воздухе, что стало даже обидно.

В пространстве затухали изумрудные ошметки заклинания, сквозь которые я сердито прошел, направляясь в Лагерь у Болота.

По пути я думал, как же здорово обладать камнем телепортации. С такой штукой весь мир на ладони. Только знай себе заряжай камешек да перемещайся, на сколько силы хватит. А у магов полным-полно силы.

Однажды старатель поведал, мол чародей, не помню от какого лагеря, на глазах у других использовал заклинания ветра двадцать три раза кряду. Толи рудокоп оплошно насчитал, толи настолько я слаб – любые заклинания ветра давались мне с великим трудом.

Тем временем тропинка вывела к берегу звонкой реки. Не торопясь, я зашмыгал вдоль, поглядывая по сторонам.

«Где бы ты ни находился за пределами лагеря, и какой бы локация ни казалась безопасной – сомневайся. Сомневайся и остерегайся. В любую секунду появится зверь и нападет. Самые безопасные места – открытые». Так учил Финниган.

Я перебрался через покатый и невысокий холм, стал подходить к Лагерю у Болота.

Поселение стояло у края купола. Хмельным или дурным там никто не гулял. Чуть заблудишься, свернешь в ложную сторону, и опомниться не успеешь, как ноги доставят прямо в стенку барьера.

Потому никто не ходил там, кроме обитателей the лагеря: те собирали траву на болоте, дома обустроили в ближайшем лесочке, на деревьях.

Необычность и самобытность приумножались храмом, который был высечен в скале, неподалеку от обжитого леса. Там пребывала знать и видные члены общины. Это обстоятельство дюже напоминало Родной Лагерь.

Примечательным было и другое. The Лагерь вместе с лесом и храмом находился вблизи берега. Забравшись на дерево повыше, получалось наблюдать за водной гладью сквозь прозрачный купол.

А по вечерам устроиться у берега и глядеть, как море поигрывает синевой, блестит под светилом и хочет что-то рассказать, уставшее от груза тайн.

Как Бард вещал:

«И робкий шепот волн

Поведает им тайну,

Что скрытая в веках,

Носилась вместе

С рваным чайным ветром,

И все не видела преград.»

Вечерело. На главном входе встречала пара стражей. Лица светились игристыми огнями свежезачатых факелов. Один из стражников сладко зевнул и окинул взглядом поросший короткой травой покатистый склон, с которого я пришел.

Меня здесь знали, потому пропускали без расспросов. Здоровые детины в диковинных доспехах праздно кивнули и деловито уставились каждый в свою точку, пребывая без разговоров.

Выглядели те значительно: в наплечниках с подкладкой на голую кожу, чешуйчатых доспехах, добротных наручах и расписных железных пластинах, расходящихся юбкой до колен; на ногах обычная обувь. Бывало, ходили в сандалиях или даже босиком, если погода теплая. Будто обувь не была частью одеяния, и это казалось странным.

Лагерь у Болота давно полюбился. Я бы никогда не вступил в ряды обитателей, но пойти отвести душу – блаженное, угодное дело. Думаю, Лагерь у Болота будет стоять вечно, как и остальные. Эта та часть нашего мира, без которой он видится неполным, незаконченным.

Болотная трава, которой богата округа, расходилась по всему миру стремительно, точно пироги с мясом. Обитатели лагеря употребляли траву сотней способов. Сушеной добавляли в еду как приправу, подмешивали в табак, пекли булочки, и даже заваривали в качестве чая. О приготовлении настоек умолчу!..

Потому, едва заступив на знакомые тропинки поселения и почуяв аромат травки – в голове загуляло.

– Чего нового в лагере, старина?

– Все как обычно… – спокойно ответчал дородный господин в сером халате с зеленой вышивкой и набедренной повязкой поверх цвета свежей оренжуры. – Нынче урожай небогатый, не то, что в прежние времена. Видать, изводят травку-то…

Оран, как звали обитателя, всегда преуменьшал урожай травы, и по наитию предлагал купить свеженькой, только просушенной, за плату, выше принятой. Я не покупал. Пару раз даже подворовывал, но господин только повышал цену, не понимая моих намеков.

Воровать больше не хотелось. Я окинул взглядом поселение: в домах на деревьях суетились, внизу сновали, общались, уходили на Болото, готовили траву. Вдалеке слышалось сиплое дыхание кузнечных мехов.

В Родном Лагере тоже есть, берусь судить – получше. Но скучна там кузница, в закутке средь хижин надоевших и знакомых. А здесь природа! Недалеко птички щебечут, соленый запах моря и плеск волн доносится. Красота!

Я побыл возле кузницы, где остывали свежие клинки. Потом было отправился смотреть на волны, но передумал в последний момент. Близился вечер.

В один из дней я ходил смотреть, как изумрудно-голубые валы с белопенными шапками набегают на резкий, обрывистый берег. Прогулку ту запомнил крепко, до глубины души.

Пришлось обогнуть поселение через дремучий темный лес, под завязку набитый опасностями, миновать холм, и уставшим повалиться на обрывистом берегу, что вечно точимый беспокойными волнами. Травка там не выжженная, а сочная и мягкая, отдыхать на такой приятно. Мир вокруг казался совсем безобидным, пусть я находился на обрыве, который подбивал рокочущий прибой. Ведь было на что поглядеть – вдалеке не шумные волны, а ровное дыхание воды и чистое закатное небо, на котором рано проступали звезды. Возвращался тогда глухой ночью. Потому сейчас, ранним вечером, решил не уходить.

За раздумьями не заметил, как солнце закатилось, и синева небес уступила нежной позолоте, медленно переходящей в янтарь.

Вскоре накрыла ночь, лес приутих. Многие забрались на деревья и устроились на ночлег в домах. Теперь Лагерь вел беседы тихими голосами.

На душе уже спокойно, пускай и дивные звуки да тени проснулись – ночь вступила в полную власть и заиграла своим обаянием, зашептала что-то неслышно.

Свежо стало – ветер шел с берегов, а потом – когда я расположился в доме для гостей – и вовсе прохлада пришла. Все же близость к берегу давала знать.

Я укрылся пледом и уснул.

Утро началось с похода в храм, где я пытался выведать чего новенького.

Поднявшись по широким, вытесанным из камня ступенькам, и пройдя мимо знакомых стражей, я попал в комнату к старейшинам, где было заметно прохладнее, чем снаружи.

Свет в комнате вырабатывался факелами, которые почти не коптили – самые лучшие вещи всегда достаются тем, кто рангом выше.

Сидя за каменным, из плит, столом, старейшины ничего нового не поведали. Только известные факты из жизни лагеря и набившие оскомину советы. Впрочем, все как обычно.

Дальше надо было разговаривать с Кухеном, местным торговцем, который жаловал приличными кустами и сбавлял цену на товар, как постоянному покупателю.

Я помнил наказ Финнигана, на Поляне он сказал:

– Только не говори, что от меня, а то не допросишься. Он человек своеобразный…

– Что привело тебя, путник?

Кухен всегда говорил со мной странно, будто видел в первый раз.

– Есть у меня вещица одна, тебя заинтересует.

Я достал трубку из инвентаря и дал посмотреть.

У торговца вдруг загорелись глаза. Он заулыбался, и сразу сообщил:

– Обязательно продай мне!

– Трубка мне без надобности, но что предложишь взамен?

– Договоримся.

– Тогда предлагай.

Кухен выставил ладонь, будто успокаивая покупателя:

– Есть товар, тебе понравится.

Торговец вынул из мешка комок мятой бумаги с пол-ладони и протянул.

– Что это?

– Бери, не пожалеешь.

Я взял сверток и понюхал. Пахло болотной травой.

– Во много раз ценнее трубки, что ты принес. Никто другой столько за нее не даст, – объяснял торговец с улыбкой на лице. – Трубка ценна исключительно для меня, я немного переиначу ее – укорочу мундштук, вычищу нагар в камере и чуть расширю, подмаслю, обкурю с медом, – он вертел трубку в руках с жадным азартом. – Уж очень мне корень вишéньки нравится. Ты ведь знаешь, из чего она сделана?

– Вишéнька? Да, из корня, я так сразу и решил, – солгал я.

Я подумал, что целый сверток болотной травы куда ценнее неизвестной трубки, применение которой мне не выдумать.

– В общем… по рукам! – заключил я смело.

– Неет, уважаемый, – торговец помахал указательным пальцем, затем быстро убрал трубку в мешок и затянул гуляющий узел. – По рукам, – он одобрительно кивнул. – Но вижу, ты не совсем берешь в толк.

Я вгляделся в лицо торговца: оно стало исключительно важным и учтивым, будто собирался читать лекцию перед десятком товарищей.

– Это не совсем тот болотник, что мы собираем и продаем. Нет-нет. Это особенный. Встречается раз на сотню кустов. Его выделяет характерный запах и цвет, – он указал на сверток и посмотрел мне прямо в глаза. – Не все могут видеть.

– Раз он так ценен, зачем же ты отдал редкий куст за какую-то трубку, пусть и приглянувшуюся?

– Я себя не уважал бы, купи я трубку за бесценок. В какой-то мере, обесценил бы свою покупку, понимаешь? Но я знаю, сколь ценна эта вещь.

– Дело твое.

Я махнул.

– Только я прошу: сверток не продавай, сам употреби. По чужим рукам не пускай – не для каждых рук такие вещи.

– Понял.

Я принялся разворачивать кулек. Грубая бумага напрочь пропиталась болотником и давала стойкое амбре. За первым слоем обнаружился еще один, из бумаги потоньше. Расправляя второй, дал волю мысли, что торговец облапошил – сунул пучок обычного болотника, обернутый слоями бумаги.

Но третьего слоя не оказалось. А оказался там совершенно удивительный кустик засушенного болотника, непохожий на тот, что я встречал доселе.

Рифленый стебелек, полуночно-синий, что глаз не оторвать, листочки, потухшие, но отчетливые до пылинки, тоже синие (правда светлее, скорее лазурные); пара цветков, крохотных, с четырьмя лепестками на каждом и белесыми сердечниками, словно драгоценными камнями в середине.

Я достал из инвентаря ступку с пестиком, принялся готовить кустик. Размолов сушеное растение, ловко соорудил простенькую, но аккуратную закрутку из нехитрого кусочка бумаги. Закурил.

Первые секунды ничего не происходило.

Ничего и не произошло, но только спустя пару минут, я наконец понял, что смотрю на мир, а не картину неизвестного художника.

Мир вокруг не заиграл красками – он в них утонул. Были те не столь яркими, сколь сдержанными, приземистыми.

Я оценил Кухена – какое-то ожившее изваяние из дерева. Не обращал на меня ни капли внимания.

Кухен, или та деревянная фигурка, которую он теперь представлял, выглядела безжизненной, со скудным набором жестов. Пока я изучал фигурку, та успела повторить несколько движений, выполнив элементы плавно, без ошибок, как для сцены.

Я наскоро огляделся, и обнаружил, что каждый член лагеря вел себя подобно Кухену, нарочито выверяя будничные перемещения. Потом снова посмотрел на Кухена и кивнул.

Тот посветлел, как если бы над головой возникло маленькое невидимое солнце, а затем выпалил:

– Ты что натворил, болван! – рот его представлял два деревянных кусочка с нанесенными очертаниями губ и мутной щетиной. Кусочки двигались невпопад, сбивчиво. Неотстроенный механизм. Уверенности, что говорит именно Кухен, у меня не было.

– Кухен, это ты?

– Кто еще, болван?! Ты зачем это сделал? – голова Кухена вещала обвинительным тоном, не передавая эмоции как следует. Два кусочка рта чуть погнулись, изображая недовольство, а полоски бровей свисли к носу.

– Что-то выглядишь ты неважно.

– Со мной все в порядке, придурок! – говорил болванчик обычным голосом, но рот открывался фальшиво. Словно у куклы на нитках, какую озвучивают. Воспринимать Кухена оставалось сложно.

– А вот тебе сейчас не следует никуда ходить, – продолжил Кухен. – Лучше вообще оставайся, где стоишь!

– Это почему?

– Я говорил тебе, что Темные Грибы не следует мешать ни с чем, что растет в нашем лагере? Говорил??

– Кажется… Но ты не говорил с чем конкретно их не стоит мешать.

– Я же… – деревянная голова покачалась. – Ладно! Слушай сюда: что с тобой происходит, нормальным состоянием не назовешь. Оставайся на месте, я приготовлю лекарство.

Фигурка опустилась на корточки и принялась толочь что-то в ступке, которая появилась out of the blue.

Я кивнул на Кухена. Фигурка встала, как ни в чем не бывало, и снова посветлела.

– Я вижу мир совершенно иначе, он настолько… настолько отрепетирован. Я словно в картинку попал, которая движется.

– Оставайся здесь, и никуда не ходи, – заладила фигурка Кухена.

Какое странное имя, подумал я, наблюдая, как фигурка склонилась над пузатой ступкой и нерасторопными движениями принялась молоть содержимое. Я присмотрелся – в миске ничего не оказалось. Фигурка молола пустоту.

Я снова кивнул.

– Что опять?

– А что ты молотишь в ступке? Там ведь ничего нет!

– Замолчи и жди. Важно, чтобы ты не отходил, иначе потом не поймаю.

– В смысле?

– Просто стой и жди!

Я промолчал, а деревянный торговец вернулся к работе.

Я ждал, слушал мир, глядел на картинку и все не мог представить, как она работает.

Цвета переходили друг в друга, объекты двигались в картине то с привычной скоростью, то нарочито плавно. Некоторые, особенно вдали – словно бы рывками. Они казались отрывками мира, краями полотна. Вот-вот отстанут, померкнут и совсем уйдут из поля зрения, а значит – перестанут существовать.

Но подойди к ним – сразу главными станут, на первом плане красоваться будут. Как иначе?

Еще решил, что доселе не задумывался о подобном. Не представлял, как видят глаза, как мир показывает себя в них.

В остальном, все выглядело… разумно. Болванчики занимались повседневными хлопотами, выполняли нехитрую работу.

Мир шел привычно: облака так же плыли по небу, только казались плоскими, музыка тихо играла, солнце светило. Правда, лучи под определенным углом отражались предо мной, словно от невидимой преграды отталкивались. Раньше не задумывался.

Но я не поразился, не заиграло удивление, не открылось чего-то нового. Словно бы так и было прежде. Возможно, грибы притупляли чувства, и знакомая расслабленность не давала эмоциям волю.

Ужасно хотелось пройтись по миру. Потрогать ногами полотно, уйти внутрь картины, в скрытые глубины.

Я знал: проникнешь чуть дальше, и откроются новые ракурсы – заиграет солнышком трава, блеснет весело в речке водица, зашумит зверина листвой пожухлой в чаще леса, полетят квардéры агатовые, понесется заведенный ветер по опушкам, и зачерпнет жадный рот воздуха морского на бреге одиноком, что у лагеря болотного мягкими приливами ласкаем. А ночью – по холмам бродить, да мглу смотреть. Вот!

– Как ты там? Как себя чувствуешь? – поинтересовалось изваяние.