Попроси меня. Матриархат. Путь восхождения. Низость и вершина природы ступенчатости и ступень как аксиома существования царства свободы. Книга 3

Через несколько дней после этих событий Марина родила сына, которого назвали Иваном, и в народе получивший печальное прозвище «Воренок»: «а Сердомирсково дочь, – говорит летопись, – Маринка, которая была у Вора, родила сына Ивашка. Калужские же люди все тому обрадовашесь и называху ево царевичем и крестиша ево честно»³³. Однако радость калужан была непродолжительна. Скоро к ним прибыл из Москвы князь Юрий Трубецкой с отрядом и заставил их целовать крест Владиславу, чему они нехотя подчинились. Марина же с сыном была заключена в тюрьму.

После смерти Вора «лучшие люди, которые согласились признать царем Владислава из страха покориться казацкому царю, – говорит С. Соловьев, – теперь освобождались от этого страха и могли действовать свободнее против Поляков…»³⁴

В то же время патриарх Гермоген ни шел ни на какие уступки в пользу короля и его московских агентов, его уговаривали благословить православных на присягу королю, но он отказывался. Понимая роль Гермогена, поляки искали любой повод скомпрометировать его и изгнать из Кремля. «Гонсевский готов был обвинить Гермогена во всех смертных грехах. Святитель якобы обещал Филарету склонить всех москвичей к тому, чтобы „сына его Михаила на царство посадить“, и одновременно сносился с Лжедмитрием II, а когда того убили, написал „в тот час по городам смутные грамоты“, отчего и произошло восстание»³⁵.

Гонсевский пытался было устроить суд над Гермогеном, предъявив в Боярской думе «смутные грамоты» патриарха. Однако в глазах народа авторитет самой семибоярщины к этому времени сильно упал, и там было достаточно членов, которые осознавали как подложность грамот, так и то, что суд над популярным церковным деятелем скомпрометирует их в глазах народа еще больше.

Тем временем, до глубинки России стали доходить известия о недовольности московского люда, все больше приходившие в отчаяние от поляков, засевших в столице, уже стремившихся заполучить полную власть в стране, что народ сильно возмущенный, желает избавления от иноземных пришельцев.

Из земских людей первым на Москву выступил Прокофий Ляпунов, раннее служивший Владиславу до смерти Вора. Уже в самом начале января 1611 г. он поднял своих рязанцев. На его призыв идти на Москву поднялись жители Нижнего Новгорода и Ярославля. Нижегородские ходоки «бесстрашные люди» – боярский сын Роман (Ратман) Пахомов и посадский человек Родион Мосеев поддерживали сношения своего городского мира с Гермогеном и успешно проникали к нему, не смотря на то, что московские переменники во главе с М. Салтыковым и Ф. Андроновым предприняли меры по изоляции патриарха. Переменники послали донос Сигизмунду, что необходимо лишить Гермогена возможности сноситься с городами, после чего они разграбили патриарший двор, отобрали всех дьяков, подьячих и дворовых людей, сам же патриарх стал теперь пребывать под неослабевающим надзором в Кремле.

Раскрытие правды о намерениях поляков и слух о чинимых насилиях патриарху, быстро разнесшийся по Земле, послужили к большему воодушевлению русских людей «встать против врагов Веры и Отечества». Города опять начали деятельно переписываться между собой и чтение их отписок напоминает послания друг к другу христианских общин первых веков (правда, с той лишь особенностью, что в данном случае реальный враг воплощал духовного врага, находившегося в самой церкви православной). Вот строчки от смолян, писавшие к остальным жителям Московского государства: «Мы братья и сродники, потому что от Св. купели Св. крещением породились»³⁶. Смоляне признаются, что они смирились с поляками для спасения православия и собственной жизни, но, несмотря на это, все равно испытывают притеснения до «конечной гибели». «Где наши головы? – пишут смоляне – Где жены и дети, братья, родственники и друзья? Кто из нас ходил в Литву и Польшу выкупать своих матерей, жен и детей, – и те свои головы потеряли; собран был Христовым именем окуп, и то все разграблено! Если кто хочет из нас помереть христианами, да начнут великое дело душам и головам, чтобы быть всем христианам в соединении. Неужели вы думаете жить в мире и покое? Мы не противились, животы свои все принесли – и все погибли, в вечную работу Латинскую пошли. Если не будете теперь в соединении, обще со всею Землею, то горько будете плакать и рыдать неутешимым вечным плачем: переменена будет христианская вера в Латинство, и разорятся божественные церкви со всею лепотою, и убиен будет лютою смертию род ваш христианский, поработят и осквернят и разведут в полон матерей, жен и детей ваших»³⁷. Смоляне пишут, что нечего надеется на поляка Владислава, поскольку на их сейм постановил: «Вывести лучших людей, опустошить все земли, владеть всею Землею Московскою»³⁸.

На призыв смолян москвичи переслали их грамоту в другие города, а сами писали, прося прийти на выручку столицы от поляков: «Пишем мы к вам, православным крестьянам, всем народам Московскаго государства, господам братьям своим, православным христианам. Пишут к нам братья наши, как нам всем православным христианам остальным не погибнуть от врагов православнаго христианства, Литовских людей. Для Бога, Судьи живым и мертвым, не презрите беднаго и слезнаго нашего рыдания, будьте с нами заодно против врагов наших и ваших общих; вспомните одно: только в корню основание крепко будет, то и дерево неподвижно: если же корня не будет, то к чему прилепиться?»³⁹ Под корнем москвичи имеют в виду значение Москвы, как корня государственного, которого они, следуя запросу времени, выставляют с позиции религиозного восприятия: «Здесь образ Божией Матери, вечной Заступницы христианской, который Евангелист Лука писал; здесь великие светильники и хранители – Пётр, Алексий, Иона чудотворцы; или вам, православным христианам, все это ни почем? Писали нам истину братья наши, и теперь мы сами видим вере христианской перемену в Латинство и церквам Божиим разорение; о своих же головах что и писать нам много? А у нас святейший Гермоген патриарх прям, как сам пастырь, душу свою за веру христианскую полагает неизменно, и ему все христиане православные последуют, – только неявственно стоять»⁴⁰.

Весной 1611 г. многочисленные Земские ополчения, названные историками Первым ополчением, под начальством дворян, воевод и иных служилых людей уже двигались на выручку Москве: Ляпунов вел ратников из Рязанской и Северской Земли; князь В. Ф. Мосальский из Мурома; князь А. А. Репнин из Нижнего Новгорода; князь Ф. И. Волконский из Костромы; П. И. Мансуров из Галича; А. Измаилов из Суздаля и Владимира и т. д.

Кроме земских ратей к Москве на выручку шли и другие сильные отряды. П. Ляпунов, подняв своих рязанцев в январе 1611 г. вошел в сношение о совместных действиях против поляков с главным предводителем войск убитого в Калуге Вора, князем Д. Т. Трубецким, а также и с предводителями отдельных казачьих отрядов, в том числе с атаманом Андреем Посовецким, занимавшим Суздаль, и с И. М. Заруцким, сблизившийся одно время с поляками, но затем отставшим от них и находившийся в это время в Туле. Ляпунов обещал последнему, после очищения государства от поляков провозгласить царем сына Марины, которая в это время успела перейти к Заруцкому. Главный же воровской воевода Д. Т. Трубецкой, примкнул к Ляпунову, потому что по смерти Вора это стало для него самым выгодным; своего двоюродного брата, князя Юрия Трубецкого, пожалованного в бояре Сигизмундом и прибывшего в Калугу приводить калужан к присяге королевичу, он заставил убежать «к Москве убегом». Таким образом, Ляпунову, по словам С. Ф. Платонова, «удалось столковаться с Калугою и Тулою… Прежние враги превращались в друзей. Тушинцы становились под одно знамя с своими противниками на „земской службе“»⁴¹.

Тем временем, под Смоленском в королевском стане «переговоры» с представителями польской и московской стороны продолжались. Сигизмунд, паны и русские переменники настаивали под любым предлогом на сдачу Смоленска и «во всем покладыватца на ево королевскую волю; как ему угодно, тако и делати; и все на то приводя, чтоб крест целовати королю самому; а к Прокофью послати, чтоб он к Москве не збирался»⁴². Но послы по-прежнему не соглашались ни на какие предложения, противоречащие первоначальным условиям договора 17 августа 1610 г.

26 марта поляки потребовали послов для очередных переговоров. Стояла оттепель и лед на Днепре был слаб, поэтому, чтобы добраться до польского стана, расположенном на другом берегу Днепра, им пришлось идти пешком через реку. На этот раз поляки, видя, что дела в России начинают принимать иной оборот, объявили послам, что они будут немедленно отправлены в Вильно и запретили им вернуться в свои шатры, чтобы забрать необходимые для дороги вещи. Затем их взяли под стражу и отвели по избам: Филарета Никитича посадили отдельно, а князей Голицына, Мезецкого и дьяка Т. Лугового вместе. Так они встретили наступивший Светлый праздник Христово Воскресенья.

Находившись под Москвой, Ляпунов старался привлечь «воровскую» казачью силу в борьбу за национальную независимость «против разорителей веры христианской». Он считал лучшей наградой для зависимых «боярских людей», которыми тогда пополнялась «воровская» казачья сила, «воля и жалованье». В послании в Понизовье он писал: «И вам бы, господа, всем быти с нами в совете… да и в Астрахань и по все Понизовые городы, к воеводам и ко всяким людям, и на Волгу и по Запольским речкам к атаманом и казакам от себя писати чтоб ми всем стать за крестьянскую веру общим советом, и шли б изо всех городов к Москве. А которые казаки с Волги и из иных мест придут к нам к Москве в помощь, и им будет всем жалованье и порох и свинец. А которые боярские люди, и крепостные и старинные, и те б шли безо всякого сумненья и боязни: всем им воля и жалованье будет, как и иным казаком, и грамоты, им от бояр и воевод и ото всей земли приговору своего дадут»⁴³. На призыв постоять за русскую землю и обещание беглым людям свободы и жалованья, под Москву стекалось море народной силы, и боярские люди и вольные казаки ждали и воли и жалованья, а вместе с тем привыкшие к «воровству» они представляли собой запал беззакония.

Под Москвой под руководством Ляпунова сосредотачивалось опасная для поляков сила. Видя это, поляки велели черкасам (запорожским казакам) разорить Рязанские земли. С черкасами соединился «московский изменник Исак Сунбулов», после чего они приступили к осаде Пронска, где находился Ляпунов. Узнав про то, на выручку Ляпунову поспешил Зарайский воевода Д. М. Пожарский. Тогда черкасы оставили осаду Пронска. Ляпунов отправился в Рязань, Пожарский же вернулся в Зарайск.

Ночью к Зарайску подошли черкасы, осадили город и заняли острог. Но, говорит летописец, «воевода князь Дмитрей Михаилович Пожарской выиде из города не с великими людьми и Черкас из острога выбиша вон и их побиша»⁴⁴. После этого черкасы отошли к Украине, а Сунбулов пошел к Москве.

Вскоре в Москве последовало событие, отмеченное в летописи выражением «О датии за пристава Патриарха». Получая известия о приближении к столице со всех сторон ополчений, находившиеся в ней поляки потребовали от бояр, чтобы патриарх приказал вернуться этим ополчениям назад, как ранее призывал идти на Москву. Послушные бояре отправились к Гермогену с требованием написать такую грамоту. На это патриарх отвечал им категорично: «яз де к ним не писывал, а ныне к ним стану писати, будет ты изменник Михайло Салтыков с Литовскими людьми из Москвы выдешь вон, и я им не велю ходити к Москве; а будет вам сидеть в Москве, и я их всех благословляю помереть за православную веру, что уж вижу поругание православной вере и разорение святым Божиим церквам и слышати Латынсково пения не могу»⁴⁵. Получив от патриарха отрицательный ответ, поляки «приставиша к нему приставов и не велеша к нему никаво пущати»⁴⁶.

После отъезда Жолкевского из Москвы отношения между москвичами и поляками сильно обострились. Перестав стесняться в своем поведении, поляки начали, как и при первом Лжедмитрии, причинять обиды обывателям. Молчание патриарха, свидетельствующее о негласном его благословении противодействие полякам, призывы Ляпунова к объединению против литовских людей, а также вести о сборе и приближении ополчений из городов, разумеется, возбуждали еще больше москвичей против своих притеснителей. Со своей стороны, поляки принимали все меры предосторожности, чтобы не быть застигнутыми врасплох. Офицер отряда Гонсевского Маскевич в своих «Записках» сообщает: «Несколько недель мы провели с Москвитянами во взаимной недоверчивости, с дружбою на словах, с камней за пазухой… Мы наблюдали величайшую осторожность; стража день и ночь стояла у ворот и на перекрестках… Москвитяне уже скучали нами; не знали только, как сбыть нас и умышляя нам ковы, часто производили тревогу, так что по 2, по 3 и 4 раза в день мы садились на коней и почти не расседлывали их¹… Чтобы еще более удостовериться в замыслах Москвитян, послан был 25 декабря Вашинский с 700 всадников добыть языка в окрестностях: он перехватил гонца с подлинными Патриаршими грамотами. Узнав о грозившей опасности, мы пришли в великое беспокойство, усилили караулы, увеличили бдительность, день и ночь стояли на страже и осматривали в городских воротах все телеги, нет ли в них оружия: в столице отдан был приказ, чтобы никто из жителей под смертною казнию не скрывал в доме своем оружия и чтобы каждый отдавал оное в Царскую казну. Таким образом случалось находить целые телеги с длинными ружьями, засыпанными сверху каким либо хлебом: все это представляли Гонсевскому вместе с извозчиками, коих он приказывал немедленно сажать под лед²… Москвитяне замышляли против нас измену; наши остерегались и уже не отрядами, а целым войском держали стражу готовясь к отпору, как бы в военное время; от Рождества до самаго Крещения, доколе не разъехались Москвитяне, мы не разседлывали коней ни днем, ни ночью. Русские, заметив сие, отложили свое намерение до удобнейшего времени… Все мы утомлялись частыми тревогами, которыя были по 4 и 5 раз в день, и непрестанною обязанностью стоять по очереди в зимнеее время на страже: караулы надлежало увеличить, войско же было малочисленно³… Мы были осторожны; везде имели лазутчиков. Москвитяне, доброжелательные нам, часто советовали не дремать; а лазутчики извещали нас, что с трех сторон идут многочисленныя войска к столице. Это было в великий пост, в самую распутицу⁴»⁴⁷.

17 марта, в Вербное Воскресенье, Гонсевский позволил Гермогену совершить обычное шествие на осляти, что привлекало всегда великое множество народу. Однако на этот раз люди в большинстве своем оставались по домам, «не пойде нихто за вербою», опасаясь, что польские войска, стоявшие весь день на площадях в полной готовности, собраны для того, чтобы ударить по ним.

Москвичи были правы, ибо вся ситуация двигалась к неминуемой развязке сил, их столкновению. В этот день М. Салтыков уговаривал поляков, не ожидая прибытия Ляпунова, перебить жителей столицы, в сердцах он говорил: «Нынче был случай, и вы Москву не били, – ну так они вас во вторник будут бить; я этого ждать не буду, возьму жену и пойду к королю»⁴⁸. В своих «Записках» Жолкевский передает: «Ляпунов, желая привести в действие замыслы свои касательно изгнания наших из Столицы, собрав ожидаемых им людей, согласясь с Заруцким и с расположенными к предприятию его Москвитянами, разсылал тайно во время ночи Стрельцов, которых скрывали соумышленники в домах своих… Тогда определили наши между собою: выжечь Деревянный и Белый город и, заперевшись в Кремле и Китай-городе, перебить как помянутых Стрельцов, так и всех кого ни попало»⁴⁹.

Ко вторнику, 19 марта, в Москве тайно собралось уже довольно много ратных людей от Ляпунова и несколько военачальников: князь Дмитрий Михайлович Пожарский, Иван Матвеевич Бутурлин, Иван Колтовский.

Днем поляки начали выставлять пушки на кремлевские стены и башни и стали требовать от извозчиков, чтобы те им помогали. Извозчики отказались. Последовали брань, крики, первые стычки между москвичами и поляками. Заслышав шум, восьмитысячный отряд немецких наемников, перешедший на службу полякам под Клушино, вышел из Кремля и неожиданно для всех стал бить безоружный народ. За немцами бросились на русских и поляки, и скоро в Китай-городе было убито до 7000 человек.

В Белом городе жители успели ударить в набат и вооружиться. Они перегородили улицы бревнами, столами, скамейками и стали стрелять из этих укреплений и из окон по полякам и немцам. Ратные люди, присланные Ляпуновым в столицу, доблестно делали свое дело: князь Д. М. Пожарский бился с поляками на Сретенке и загнал их в Китай-город, после чего оставил за собой острожок на Лубянке; И. М. Бутурлин утвердился в Яузских воротах, а И. Колтовский в Замоскворечье.

Отступая с позиций, поляки зажгли город. «Видя же они, Литовские люди, мужество и крепкостоятельство Московских людей, начаша зажигати в Белом городе дворы. Той же зачинатель злу Михайло Салтыков, – по словам летописца, – первой нача двор жечь свой. В той же вторник посекоша много множество людей, кои быша в те поры тут; и сказываху, что по всем рядам и улицам выше человека труп человече лежаше, а Москва в тот день пожгоша немного: от Кулижских ворот по Покровку, а от Чертожских ворот по Тверскую улицу»⁵⁰.

На другой день, в среду, чтобы не очутиться запертыми, полякам удалось поджечь Замоскворечье и тем получить возможность не быть отрезанными от внешнего мира. «Жечь город, – сообщает Маскевич, – поручено было 2000 Немцев, при отряде пеших гусар наших, с двумя хоругвями конницы… Мы зажгли в разных местах деревянную стену, построенную весьма красиво из смолистаго дерева и теса: она занялась скоро и обрушилась… Пламя охватило домы и, раздуваемое жестоким ветром, гнало Русских; а мы потихоньку подвигались за ними, беспрестанно усиливая огонь, и только вечером возвратились в крепость. Уже вся столица пылала; пожар был так лют, что ночью в Кремле было светло, как в самый ясный день; а горевшие домы имели такой страшный вид и такое испускали зловоние, что Москву можно было уподобить только аду, как его описывают. Мы были тогда безопасны: огонь охранял нас»⁵¹.

В среду поляки бились целый день с отрядом князя Д. М. Пожарского на Лубянке, который дрался до тех пор, пока не получил несколько тяжелых ран, после чего его отвезли в Троице-Сергиеву лавру.

«В четверток, – рассказывает Маскевич, – мы снова принялись жечь город, коего третья часть осталась еще неприкосновенною: огонь не успел так скоро всего истребить. Мы действовали в сем случае по совету доброжелательных нам Бояр, которые признавали необходимым сжечь Москву до основания, чтобы отнять у неприятеля все средства укрепиться. И так мы снова запалили ее… Смело могу сказать, что в Москве не осталось ни кола, ни двора»⁵².

На дворе стояла холодная погода и москвичи, не погибшие от пламени и меча литовских и польских людей, вынуждены были расположиться в поле.

В пятницу, 22 марта, к Москве подошел атаман Андрей Посовецкий, ведя с собой, по свидетельству Маскевича, 15.000 человек. Против него Гонсевский выслал пана Струся с 500 всадниками (здесь, конечно, сомнительны цифры); Струсь встретил Посовецкого, идущего «гуляй-городом, то есть подвижною оградою из огромных саней, на коих стояли ворота с несколькими отверстиями для стреляния из самопалов. При каждых санях находилось по 10 Стрельцов: они и сани двигали и останавливаясь стреляли из за них, как из за каменной стены. Окружая войско со всех сторон, спереди, с тыла, с боков, эта ограда препятствовала нашим копейщикам добраться до Русских»⁵³. После незначительной стычки Струсь вернулся в Москву, а Посовецкий стал дожидаться подхода Ляпунова и остальных отрядов.

В понедельник, 25 марта, все ополчение подошло к столице и расположилось у Симонова монастыря. Вместе с отрядами Трубецкого и Заруцкого оно насчитывало до 100.000 человек (130.000 по Маскевичу).

Затем начались бои под самой Москвой, русские дрались, прикрываясь гуляй-городами, и к 1 апреля поляки были загнаны в Кремль, Китай и Белый город.

6 апреля на рассвете русские заняли большую часть Белого города, оставив в руках поляков только несколько башен на его западной стене. Так как толщина и высота московских стен, за которыми очутились поляки, не сулила успеха при приступе, то было решено прибегнуть к полному обложению противника. Это удалось исполнить только к июню месяцу: однако уже в апреле у поляков стал обнаруживаться недостаток продовольствия, о чем они сообщали под Смоленск: «Рыцарству на Москве теснота великая, сидят в Китае и в Кремле в осаде, ворота все отняты, пить-есть нечего»⁵⁴.

8 апреля канцлер Лев Сапега объявил находившимся под стражей Ф. Никитину и князю В. В. Голицыну о побоище и сожжении Москвы в страстной вторник, а также взятии Гермогена за приставы на Кирилловском подворье. Но на все требования поляков написать смолянам о впуске в город королевского отряда те отвечали, что без переговоров с патриархом и всеми людьми они ничего не предпримут.

12 апреля послов посадили в ладью, объявив им, что они будут отправлены водою в Польшу. Когда посольские слуги стали переносить вещи и запасы своих господ на судно, то полякам это не понравилось, они перебили слуг, лучшие вещи взяли себе, а запасы выкинули. Стража с заряженными ружьями не покидала послов и на воде, заставляя их терпеть во всем нужду.

Незадолго до этого из королевского стана под Смоленском отбыл в Литву гетман Жолкевский, ведя с собой пленных – царя В. И. Шуйского и двух его братьев.

Смоленск стойко держался до начала июня 1611 г., хотя из 80.000 жителей осталось не больше 8000 (по Соловьеву): в городе свирепствовала цинга, от которой умерло множество народа. Судьба Смоленска решилась предательством. Некий Андрей Дедишин перебежал из города к королю и указал на часть стены, которая была, как недавно выстроенная наспех, слабее других. Поляки тотчас же направили на них огонь своих пушек и сделали в ней широкий пролом.

В ночь на 3 июня последовал общий приступ: изнуренные двадцатимесячной блокадой защитники города не смогли остановить натиск, нахлынувшего со всех сторон, и в особенности в сделанном проломе, врага. Часть русских пала под ударами неприятеля, другие устремились в соборный храм Святой Троицы. Под ним хранился запас пороха. Кто-то зажег его… «Но кто зажег, – говорит Жолкевский, – наши ли, – или Москвитяне – неизвестно; приписывают это последним… Огонь достигнул до запасов порох, (коего достаточно было бы на несколько лет,) который произвел чрезвычайное действие: взорвана была половина огромной церкви (при котором имел свое пребывание Архиепископ,) с собравшимися в нее людьми, которых не известно даже куда девались разбросанные остатки и как бы с дымом улетели. Когда огонь разпространился, многие из Москвитян, подобно как и в Москве добровольно бросились в пламя за православную, говорили они, веру. Сам Шеин, запершись на одной из башен… стреляя в Немцев, так раздражил их убив более десяти, что они непременно хотели брать его приступом; однако не легко бы пришлось им это, ибо Шеин уже решился было погибнуть, не взирая на то, что находившиеся при нем старались отвратить его от этого намерения. Отвратил же его, кажется от сего больше всех, бывший с ним – еще дитя – сын его»⁵⁵. Шеин сдался главному польскому воеводе Якову Потоцкому, объявив, что никому другому он живым в руки не сдастся. Оказавшись в руках поляков, король приказал подвергнуть Шеина пытке, чтобы допросить о разных подробностях осады Смоленска, после чего Шеин был отправлен в оковах в Литву и заключен в темницу. Такому же заключению в Польше подвергся и архиепископ Смоленский Сергий, который и принял смерть в узах.

Радость Сигизмунда и поляков по случаю взятия Смоленска была чрезвычайна. Ксендз Пётр Скарга сказал в Варшаве длинную проповедь, в которой громил русских за упорство в исповедании своего раскола, и патриарха, причем, по словам С. Соловьева, «знаменитый проповедник не счел за нужное позаботиться о том, чтобы факты, им приводимые», имевшие место в Московском государстве, «были хотя сколько нибудь верны»⁵⁶.

Вместо того чтобы дальше идти к Москве на выручку Гонсевского, Сигизмунд на радостях решил вернуться в Польшу. 29 октября 1611 г. в Варшаве происходило великое торжество: через весь город к королевскому дворцу ехал верхом в сопровождении блестящей свиты гетман Жолкевский, а за ним за приставами везли в открытой повозке пленного царя В. И. Шуйского с двумя братьями. Во дворце канцлер Л. Сапега сказал похвальное слово Сигизмунду, в котором описал Смутное время на Руси, то, как они, то бишь король, умело воспользовался появившимся Отрепьевым, который, в свою очередь, был наслан Богом Б. Годунову за его грех – убийство царевича Дмитрия.

По словам польских летописцев, Василий Иванович и его братья кланялись королю до земли и лобзали его руку. Однако вспоминая обратное поведение Шуйского на приеме у того же короля под Смоленском, можно предположить, что и в Варшаве он держал себя иначе, чем рассказывают поляки.

Король заточил бывшего царя с братьями в Гостынинком замке, недалеко от Варшавы. Через несколько месяцев, 12 сентября 1612 г., Василий умер, возможно, не без участия, терпящего в это время неудачи в России, Сигизмунда. Тело покойного похоронили в Варшаве. По условиям Поляновского мирного договора от 1634 г. прах В. И. Шуйского был возвращен на Родину и перезахоронен в Архангельском соборе, среди царской династии.

О взятии Смоленска Сигизмунд послал извещение в Москву т. н. седмочисленному боярскому правительству, сидевшем в Кремле вместе с Гонсевским. Те ответили ему поздравлением и сообщили, в свою очередь, что новгородцы, не удовольствовавшись заключением в тюрьму Ивана Салтыкова, за «злохитрьство» посадили его на кол, по получении известия о сожжении Москвы.

Русским военачальникам, стоявшим под Москвой, удалось овладеть последними башнями Белого города к июню месяцу, после чего те очутились совершенно запертыми в Китай-городе и Кремле, вместе с боярами и патриархом, находившимся за приставами.

К этому времени в воинском стане, осаждавшем столицу, взамен запертого в Кремле правительства, имелось уже другое, которое ведало не только управлением собранной рати, но также обладало своим правом управлять и всем Московским государством впредь до избрания нового царя. Он назывался «Советом всея Земли», и в его состав входили: «всякие служилые люди и дворовые и казаки» – находившиеся в руках ополчения, пришедшего освободить Москву от поляков. Этот Совет, хотя и состоял только из одних ратных людей, тем не менее, имел полное основание считать себя представителем всей Земли, т.к. ополчение было собрано по единодушному приговору всех сословий в городах, и кроме того, в нем же действовали как казаки, так и люди, служившие в Тушине. Для заведывания делами были учреждены «приказы», совершенно такие же, какие действовали в Москве: Поместный, Разрядный, Разбойный, Земский и другие.

30 июня 1611 г. «Совет всея Земли» составил «Приговор» – своеобразный манифест о целях и задачах ополченцев, о внутреннем устройстве движения, о правах и обязанностях воевод и прочих воинов. Приговор вверил высшее управление всеми делами трем главным воеводам: боярину князю Дмитрию Тимофеевичу Трубецкому, получившего в Тушине боярский чин, Ивану Мартыновичу Заруцкому и думскому дворянину Прокофию Петровичу Ляпунову. Этот правительственный орган явился подчиненным относительной «всей Земли» и не имели право своевольно наказывать кого-либо смертной казнью или ссылкой. Вместе с тем, вождь Земских ополчений П. Ляпунов настоял на пунктах, относительно восстановления старого порядка, которые были также внесены в приговор. Пункты указывали, что кто получил, пользуясь смутой, сверх меры поместий, то он обязан их возвратить и довольствоваться тем, что ему причиталось за службу на основании существовавших ранее порядков Московского государства: «Приговор утверждает, чтоб относительно раздачи поместий примеривались, как было при прежних Российских прирожденных государях»⁵⁷. Для пресечения бесчинства казаков постановлялось: «С городов и из волостей атаманов и казаков свести и запретить им грабежи убийства»⁵⁸. Запрещался самосуд: «Смертною казнью без приговору всей Земли боярам не по вине не казнить и по городам не ссылать; семьями (скопом) и заговором никому никого не побивать, недружбы никакой никому не мстить… А кто кого убьет без земскаго приговора, того самого казнить смертию»⁵⁹. И самое главное – крестьян и беглых людей от помещиков велено было отыскивать и возвращать их прежним владельцам: «Крестьян и людей беглых или вывезенных другими помещиками в Смутное время сыскивать и отдавать прежним помещикам»⁶⁰. Таким образом, какое бы правительство на Руси не случалось, а за последние 13 лет они сменились пятиряжды (правительство Годунова, Лжедмитрия I, Шуйского, Семибоярщина и Совета всея Земли; плюс через пару лет правительство выбранного на царство Михаила Романова), направление общей политики внутреннего мироустройства становилось в прежнее русло – чем возможно большее ущемление прав нижестоящему сословию, которое, конечно, представлялось в рамках необходимого наведения общего порядка: холодный расчет власти, базирующийся на основах мистики, отображающим образом выстраивал её систему превозношения и подавления, централизацию деспотического характера, искусственно загонял народ в аскетическое состояние дешевой и бесправной рабочей силы, то, что у него же считалось идеалом в духовном мировоззрении, преобразовывая сознание в действительность, и цементируя тем платформу для последующего перевоплощения себя в бога – быть божественным по северному холодному образцу.

Постановлениями приговора были недовольны казаки и бывшие воры, ведь кто как не крестьяне стали казаками в смутное время, теперь же они должны были возвратиться к своим прежним помещикам. Зная, что на пункте возвращения настоял П. Ляпунов, их недовольство выплескивалось в его сторону. Ляпунов же своею высокомерностью только увеличивал это отторжение.

Невзлюбил Ляпунова Заруцкий. Он был не менее властолюбив, кроме того, успел нахватать себе множество вотчин и поместий, с которыми после приговора 30 июня ему следовало расстаться. Вместе с тем, было видно, что его желание посадить на царство сына Марины вовсе не пользовалось сочувствием у ополчения от Земли, начальные люди которого «начаша думати, что без государя быть нельзя, чтоб им избрати на Московское государство государя, и придумаша послати в Немцы прошати на Московское государство Немецково [Шведского] королевича Филиппа»⁶¹. Однако после захвата Новгорода шведами, 16 июля 1611 г., вопрос о королевиче Карле-Филиппе был снят. «У Заруцково же с казаками, – продолжает летописец, – бысть з бояры и з дворяны непрямая мысль: хотяху на Московское государство посадити Воренка Калужского, Маринкина сына; а Маринка в те поры была на Коломне…»⁶²