Попроси меня. Матриархат. Путь восхождения. Низость и вершина природы ступенчатости и ступень как аксиома существования царства свободы. Книга 3

Про взаимоотношения верховных троеначальников летописец пишет: «В тех же начальникех бысть великая ненависть и гордость: друг пред другом чести и начальство получить желаста, ни един единого меньше быти не хотяше, всякому хотяшеся самому владети. Сие же Прокофей Ляпунов не по своей мере вознесеся и гордость взя… Той же другой начальник Заруцкой поимав себе городы и волости многие. Ратные ж люди под Москвою помираху з голоду, казакам же даша волю велию; и быша по дорогам и по волостям грабежи великие. На того же Заруцкого от земли от всей ненависть бяше. Трубецкому же меж ими чести никакие от них не бе…»⁶³

Взаимная ненависть и рознь не могли привести ни к чему доброму. Заруцкий и Трубецкой, вынужденные подписать приговор «всея Земли» от 30 июня, «и с той же поры начаша над Прокофьем думати, како бы ево убить»⁶⁴. Случай скоро представился. Один из земских военачальников Матвей Плещеев на разбое поймал 28 казаков и посадил их в воду, но на выручку им прибыли другие казаки, которые успели вытащить из воды товарищей и привезти в свой табор под Москвой, разделявший стан Ляпунова от станов остальных Земских ополчений. Начался страшный скандал, как смог земский человек, вопреки приговору от 30 июня, казнить кого-либо смертью без ведома «всея Земля». Причем все кричали против Ляпунова, желая его смерти. Узнав про это, Ляпунов бежал, но был настигнут казаками, вожди которых уговорили его вернуться назад.

Распрями, осаждавших Москву, воспользовался Гонсевский. Через взятого в плен казака, которому разрешили свидание со своим побратимом атаманом Симонко Заварзиным, последнему была передана грамота, якобы написанная Ляпуновым во все города, и с искусно подделанной подписью под его руку. Грамота эта призывала «казаков по городам побивать»⁶⁵.

По возвращению С. Заварзина в таборы содержание грамоты стало тотчас известно всем казакам, которые собрали круг и потребовали Ляпунова для объяснений. Тот дважды отказывается ехать. Наконец, к Ляпунову прибыли двое не казаков – Сильвестр Толстой и Юрий Потемкин, они поручились ему, «что отнюдь ничево не будет»⁶⁶. 22 июля Ляпунов прибыл к казакам. Как только он вошел в круг, атаман Карамышев стал называть его изменником, показывая грамоту. Тот стал объяснять, что грамота подложная, но «казаки же ему не терпяше, по повелению своих начальников ево убиша»⁶⁷. Вместе с Ляпуновым пал и его недруг, известный перелет Иван Ржевский, возмущенный поступком казаков.

Убийство вождя Земских ополчений возмутило представителей городов. Многие из них покинули московский стан, а своеволие казаков подрывало к ним доверие простых ратников. Вскоре снабжение войска продовольствием и всем необходимым почти прекратилось. Земское ополчение распалось. Осаждать поляков в столице остались казаки и бывшее воровское воинство. В их рядах очутились и все созданные «Советом всея Земли» приказы для управления страной. Московское государство, говорит С. Ф. Платонов, – «теперь имело над собою два правительства: польско-литовское в Москве и под Смоленском и казацко-воровское в таборах под Москвою»⁶⁸. В самой же стране после смерти Ляпунова и распадения Земского ополчения, не было никакой силы, способной противостоять им: «уездные дворяне и дети боярские, волостные и посадские мужики были разрознены и подавлены несчастным ходом событий»⁶⁹.

Казаки и воры вновь начали предаваться грабежам по областям, а Сигизмунд вызвал из Ливонии литовского гетмана Хоткевича и поручил ему собирать войска для похода к Москве, чтобы совершенно покончить с ней.

В это время происходили и другие события. «Желая утвердить вечную дружбу с нами, – говорит Н. М. Карамзин, – Швед в сие время продолжали безсовестную войну свою в древних областях Новгородских, и тщетно хотев взять Орешек, взяли наконец Кексгольм [Карелу], где из трех тысяч Россиян, истребленных битвами и цингою, оставалось только сто человек, вышедших свободно, с именем и знаменами: ибо неприятель еще страшился их отчаяния, сведав, что они готовы взорвать крепость и взлететь с нею на воздух!»⁷⁰.

Вслед за тем, в июле 1611 г. Якову Делагарди удалось овладеть Новгородом, где между воеводами В. Батурлиным и князем И. О. Большим происходили несогласия. Следствием взятия Новгорода был договор, заключенный между оставшимися в городе воеводой князем Одоевским и «Яковом Пунтосовичем Делагардою». По этому договору Новгород отделялся от Московского государства и должен был целовать крест Шведскому королевичу, образуя под его властью особое владение, подручное Швеции.

Между тем в России появился новый самозванец, Лжедмитрий III, т.н. «псковский вор», получивший прозвище в народе вор Сидорка. В 1611 г. он бежал из Москвы в Новгород, потом в Ивангород, где объявил себя «царем Дмитрием», чудом спасшимся в Калуге. К нему тотчас поспешили примкнуть все казаки, бывшие в Псковской области. 4 декабря 1611 г. Сидорка въехал в Псков, который целовал ему крест, причем самозванец не замедлил послать объявить через казаков в стан под Москву, что истинный государь Дмитрий жив и здоров и имеет пребывание в Пскове. 2 марта 1612 г. казацкий круг провозгласил Лжедмитрия III Московским царем. Однако в июне 1612 г. «Совет всей Земли» сложил присягу самозванцу. Лжедмитрий III был схвачен земскими людьми в Пскове и посажен на день в клетку для всеобщего обозрения. Его дальнейшая судьба неизвестна.

4 августа 1611 г. к Москве подошел со своим рыцарством Ян Сапега. Ему удалось нанести поражение казацко-воровской рати, обложившей столицу, и снабдить продовольствием Гонсевского, причем поляки смогли захватить в свои руки и некоторые ворота. Гонсевский уже хотел овладеть обратно всеми укреплениями Белого города, но в самом польском стане было уже полное падение внутреннего порядка: многие решили, что не стоит отнимать славу идущему им на выручку гетмана Хоткевича. Тем временем в Кремле Ян Сапега заболел и умер 4 сентября.

Хоткевич подошел к Москве 26 сентября и тоже не имел большого успеха. Он привел с собой только 2000 человек, причем разделенные на две партии: одна стояла за гетмана, другая – за смоленского воеводу Потоцкого, кроме того, против литовца Хоткевича были и все поляки. Поэтому, постояв под Москвой, с наступлением холодов он отошел к Рогачевскому монастырю, что в 20 верстах от г. Ржева, уведя с собой часть поляков из Кремля и Китай-города. Полякам же, оставшиеся в Кремле, за их примерное упорство, было выдано жалованье сокровищами из царской казны.

Пользуясь открывшимся сообщением с внешним миром, из Кремля от лица бояр было отправлено посольство к Сигизмунду, в числе которых находились М. Г. Салтыков и князь Ю. Н. Трубецкой. Это посольство высылалось взамен прежнего, Ф. И. Романова и В. В. Голицына, потому что «старые послы, как писал сам король, делали не по тому наказу, какой им был дан, ссылались с калужским Вором, с смоленскими сидельцами, с Ляпуновым и другими изменниками»⁷¹.

Бедствия России и в этом не окончились, а только увеличивались. Взявши Новгород, шведы овладели затем Ямой, Копорьем, Руссой, Ладогой, Порховым, Ивангородом, Гдовом, Тихвином и Орешком. Кроме вора Сидорки в Пскове появился и другой истинный государь Дмитрий в Астрахани, которого признало почти все нижнее Поволжье.

Наступило так называемое лихолетье. Самые распространенные публицистические жанры этого времени были «плачи» о гибели Русской земли. Никто не знал, что надо делать и чего держаться. Хищные отряды шведов, казаков, поляков, «полковника Лисовского» и других воров всюду хозяйничали самым наглым образом, встречая противодействие только со стороны «шишей», каковым именем прозывались озлобленные и разоренные крестьяне, собиравшиеся в шайки и нападавшие при удобном случае на своих грабителей.

Летописи доносят, что среди народа пошел слух, что Россия наказана Богом за свои прегрешения. Появились сообщения о различных видениях. Народ стал прислушиваться к любому наставлению церковных служителей.

В видениях народа одно из главных действующих лиц занимала «Царица Небесная». Так, после взятия Новгорода шведами инок Варлаам увидел во сне «Божью Матерь», вокруг которой стояли Новгородские архиереи, умоляя ее заступиться за Новгород и не предавать его иноземцам. «Царица Небесная» отвечала, что Господь прогневался на беззакония русских людей, а потому пусть они покаются и готовятся к смерти.

В это же время в подмосковных таборах упорно ходили слухи о неком свитке, в коем описывалось видение нижегородского обывателя Григория, к которому ночью явились два «святых» мужа, причем один из них спрашивал другого, называя его «Господи», о судьбах Московского государства, на что тот отвечал: «Аще ли не покаются и поститися не учнут, то вси погибнут и царство разоритца»⁷².

Рассказ об этом видении производил сильное впечатление, хотя впоследствии оказалось, что в самом Нижнем Новгороде никакого мужа Григория не было. «Нижегородцы же о том дивяхуся, откуда то взяся»⁷³ – говорит летописец и добавляет, что он, тем не менее, заносит этот случай в летопись, «но обаче аз написах, а не мимо идох»⁷⁴.

Другой случай произошел с женой Бориса мясника, простого посадского человека во Владимире, Меланич, объявившая воеводе, что сподобилась видеть «во свете несотворенном… пречудную жену», которая возвестила ей, чтобы люди постились и молились Спасителю и «Царице Небесной». Появившиеся известия о видениях принимались повсюду в России как за откровение свыше. По поводу их города вновь стали сноситься между собой и затем по всей Земле был установлен строгий трехдневный пост. «И мы к вам списав список с тех вестей Божия откровения, – писали Вычегодцы Пермичам, – послали, подклея под сею отпискою. А по совету, господа, всей земли Московского государства, во всех городах, всеми православными народы приговорили, по совету священнаго собора, архимаритов и игуменов и попов… поститись, а пищи и пития отнюдь воздержатися три дни, ни причаститися ни к чему и с малыми млекосущими младенцы: и по приговору, господа, во всех городех православные хритиане постилися, по своему изволению, от недели и до суботы, а постилися три дни в понедельник, во вторник и в среду ничего не ели, ни пили, в четверг и пятницу сухо ели»⁷⁵.

На нравственный подъем (не духовный, из-за своей невежественности) народонаселения, бесспорно, влиял пример многих церковных служителей. Кроме патриарха Гермогена и митрополита Филарета стяжали известность своими подвигами во имя преданности Православию и любви к Родине: архиепископ Феоктист Тверской, удержавший свою паству в верности присяге В. И. Шуйскому, а затем замученный поляками, взявшими его в плен; Иосиф Коломенский, которого приковал к пушке полковник Лисовский; Сергий, архиепископ Смоленский, принявший смерть в польских узах и митрополит Новгородский Исидор, благословлявший в городской стене подвиг отца Аммоса, оборонявшегося на своем дворе от шведов, пока он ими не был сожжен.

Православная церковь всегда культивировала Бога как эталон угрюмости. Поэтому и в тяжелые времена Смуты о возможности другой стороне взаимоотношений с Богом у русских людей мысль не возникала, воспринимая идею аскетизма для снятия греха как должное, тем самым лишь невидимым образом включая действие мистического обожествления.

В своем мировоззрении православие (соответственно, и католичество) переврало положение Библии, где повествуется о единственном способе снятия, избавления от греха – это приход к Богу, т.е. налаживания с Ним отношений, союза, чему только способствует понимание желание Бога, принятие спасения Христа, и не более того. В Библии существует единственное место, указывающее на положительную сторону лишь умеренного ограничения – «сей род не может выйти иначе, как от молитвы и поста» (Марк 9:29), но никакого отношения к призыву к жесткому аскетизму оно не имеет, не говоря уже о словах самого Бога, передаваемые через пророка Исаию (58:5): «Таков ли тот пост, который Я избрал, день, в который томит человек душу свою, когда гнет голову свою, как тростник, и подстилает под себя рубище и пепел? Это ли назовешь постом и днем, угодным Господу?»

Аскетизм является неотъемлемой частью православной церкви, который культивируется ею для основной части населения в определенных умеренных рамках, но как эталон, уже своим существованием идеи в виде монастырей, внутренне выдвигается требование максимума для т.н. особо призванных богом… – для выбора направления движения страны. Естественно, в тяжелые времена Смуты значение аскетизма увеличивалось и, направляемое многими «идеологами» этого движения, достигало именно этого пика. Например, сын боярина князя Ивана Бельского, Галактион Вологодский, приковал себя к стене цепью в своем затворе, которая не позволяла ему ложиться для сна. Галактион предсказал, что Вологда будет разорена поляками, которые нанесли ему столько увечий, что он умер от них через три дня.

Псковский затворник Иоанн, «что в стене жил 22 лета, ядь же его рыба, а хлеба не ел; а жил во граде якоже в пустыни в молчании великом»⁷⁶, как говорит про него летописец. На берегу Синичьего озера близ Устюжны Железнопольской пребывал в подвиге Ефросин Прозорливый. Он предсказал жителям о приходе поляков и убедил их держаться против них крепко; самому же Ефросину вместе с иноком Ионою поляки разбили голову чеканом, допытываясь, где находятся церковные сокровища.

Жил в это время и старец Иринарх, затворник ростовского Борисоглебского монастыря, бывший в миру крестьянским сыном села Кондакова – Ильей. Уже в детстве он говорил матери, «как вырасту большой, постригусь в монахи, буду железа на себя носить, трудиться Богу»⁷⁷. Выросши, Илья стал жить со своей матерью и заниматься торговлею, причем дело повел весьма неплохо, но затем он взял свой родительский поклонный медный крест, каковы кресты около четверти аршина (аршин – 71,12 см) величиною, ставились в переднем углу комнаты для совершения перед ними молитв и поклонов, и ушел с ним в Борисоглебский монастырь, в котором оставался до конца своих дней, приняв при пострижении имя Иринарха.

Пребывая однажды в молитве, Иринарх был осенен извещением, что ему следует жить всегда в затворе, и он сразу же это исполнил. «Первым помыслом нового затворника, – говорит И. Е. Забелин, – было создать себе особый труд, дабы не праздно и не льготно сидеть в затворе. Он сковал железное ужище, то есть цепь, длинною в три сажени [сажень – 2,1 м], обвился ею и прикрепил себя к большому деревянному стулу (толстый отрубок дерева), который, вероятно, служил и мебелью для преподобного, и добровольною тяжелою ношею при переходе с места на место»⁷⁸.

Вскоре Иринарха пришел навестить его друг, известный московский юродивый, Иоанн Большой Колпак. Он посоветовал затворнику сделать сто медных крестов, каждый в четверть фунта (фунт – 0,4 кг) весом. Иринарх ответил, что не знает, где достать столько меди. Иоанн же его успокоил, пророчески говоря: «Даст тебе Господь Бог коня. Никто не сможет на том коне сесть, ни ездить, кроме одного тебя. Твоему коню очень будут дивиться даже и иноплеменные. Господь назначил тебе быть наставником и учителем. И от пьянства весь мир отвадить… За это беззаконное пьянство наведет Господь на нашу землю иноплеменных. Но и они тебя прославят паче верных»⁷⁹. Через несколько дней после этого один посадский человек неожиданно принес Иринарху большой медный крест, из которого затворник смог вылить сто крестов. Затем другой посадский человек принес ему железную палицу-дубинку, около трех фунтов веса. Иринарх стал употреблять ее аналогично против лености тела и невидимых бесов.

Скоро число крестов увеличилось до 142, а после шестилетних трудов на трех саженях цепи, обвивавших его тело, старец прибавил еще три сажени, затем, по прошествии следующих шести лет, опять три «полученные от некоего брата, также трудившегося в железе» – сообщает И. Е. Забелин, так что к 1611 г. длина всей цепи составила уже 9 сажень. В 1611 г. Иринарх прибавил сразу одиннадцать саженей и постоянно пребывал обвитый двадцатисаженной цепью.

Но это было далеко не все. «После старца, – говорит И. Е. Забелин, – осталось его „праведных трудов“, кроме ужица, кроме 142 крестов и железной палицы, еще семеры вериги, пленные или нагрудные, путо шейное, путо ножныя, связни поясные в пуд тяготы, восемнадцать оковцев медных и железных, для рук и перстов; камень в 11 фунтов весу, скрепленный железными обручами и с кольцом, тоже для рук; железный обруч для головы; кнут из железной цепи для тела. Во всех сохранившихся и доселе праведных трудах затворника находятся весу около 10 пудов»⁸⁰.

Старец неустанно подвизался в этих «трудах» более тридцати лет, не давая покоя и своим рукам: он вязал для братии одежды из волоса и делал клобуки (колпак, шапка); сам же носил сорочку из свиного волоса. Он также шил платья для нищих, помогал им, чем мог, и, сидя в своем «крепком затворе» следил за грозными событиями, потрясавшими его Родину. «Мимо старца, – говорит И. Е. Забелин, – прославившегося своими подвигами-трудами, конечно ни пеший не прохаживал, ни конный не проезживал. Все приходили к нему благословиться на путь и на подвиг и побеседовать об общем горе, облегчить сердце и душу упованием на Божий Промысел»⁸¹.

Весь этот народный подъем, который православные историки назвали религиозным, на самом деле был далёк от религиозности, псевдорелигиозным, не говоря уже о так называемых «стяжателях подвигов», которые в своей массе даже не были знакомы со Священным Писанием, и что от них хочет Бог, но зато чуть ли не напрямую общались с «Господом» и получали от Него различные знамения, – нетрудно представить, в контакт с каким Богом или духами они входили… Очень скоро, буквально с выбором нового царя, вся эта «религиозность» превратиться в иную область жизни, не касающуюся настоящих будничных забот людей, в пыль, от дуновении новых идей которая в следующих поколениях развеется исчезнувшими миражами.

Другим крепким оплотом русских людей была обитель «Живоначальной Троицы преподобного» Сергия. Ее архимандритом тогда был Дионисий, являвшийся уроженцем города Ржева и именовавшийся в миру Давидом. Первоначально, в церкви он занимал священное положение, но скоро овдовел и постригся в Старицком Богородичном монастыре.

Назначенный игуменом Троице-Сергиевой лавры, Дионисий вступил в управление монастырем в то время, когда Москва была разорена и в ее окрестностях злодействовали остатки отряда Сапеги и казаки. Видя человеческую нужду, архимандрит обратил обитель в странноприимный дом и больницу. Он призвал келаря, казначея и всю братию, объявив им, что надо всеми силами помогать людям, ищущим приюта.

Затем началась кипучая деятельность: в обители и ее селах стали строить дома и избы для раненных и странников; больных лечили, и умирающим давали последнее напутствие; монастырские работники ездили по окрестностям и подбирали раненных и умирающих; женщины, приютившиеся в монастыре, неустанно шили и мыли белье живым и саваны покойникам. В то же время в келье архимандрита сидели «борзые писцы» (скорописцы), которые писали увещевательные грамоты по городам и селам, призывая всех к очищению Земли от Литовских и Польских людей.

Не сидел молча в своем заточении и патриарх Гермоген. Когда 4 августа 1611 г. Ян Сапега подошел к Москве и, разбив казацкие отряды, открыл себе дорогу в Кремль для снабжения продовольствием Гонсевского, этим воспользовались и нижегородские «бесстрашные люди». Они пришли к патриарху в тюрьму, на Rирилловское подворье, где патриарх одному из них, Роде Моисееву, дал грамоту. «Благословение Архимандритам, игуменам, и протопопам и всему святому собору, и воеводам, и дьякам, и дворянам, и детем боярским и всему миру. От Патриарха Ермогена Московскаго и всея Русии мир вам и прощение и разрешение. Да писати бы вам из Нижняго в Казань к Митрополиту Ефрему, чтоб Митрополит писал в полки к боярам учительную грамоту, да и Казанскому войску, чтоб они стояли крепко в вере, и боярам бы говорили и натамасье [атаманье] безстрашное, чтоб они отнюдь на Царство проклятаго Маринки паньша сына, не благославлю: и на Вологду ко властем пишитеж, также бы писали в полки: да и к Рязанскому [архиепископу Феодориту] пишите тож, чтоб в полки также писал к боярам учительную грамоту, чтоб уняли грабеж, корчму [пьянство, блуд], имелиб чистоту душевную и братство и промышлялиб, как реклись души свои положити за Пречистой дом и за чудотворцев и за веру, так бы и совершили; да и во все города пишите, чтоб из городов писали в полки к боярам и натамасье, что отнюдь Маринки на Царство не надобеть: проклят от святаго собору и от нас. Да те бы вам грамоты с городов собрати к себе в Нижний Новгород, да прислати в полки к боярам натамасье; а прислати прежних же, коих есте присылали ко мне советными челобитными, безстрашных людей Свияжанина Родиона Моисеева да Ратмана Пахомова, и им бы в полкех говорити безстрашно, что проклятье [Воренок] отнюдь не надобе; а хотя, буде и постраждете, и вам в том Бог простит и разрешит в сем веце и в будущем; а в городы, для грамот, посылати их же, а велети им говорити моим словом. А вам всем от нас благословенье и разрешенье в сем веце и в будущем, что стоите за веру неподвижно; яз я, должен за вас Бога молить»⁸².

Несмотря на распад первого ополчения и всеобщий разброд, тем не менее, опыт его показал, да и всем было понятно, что спасение Отечества в единстве. После убийства Ляпунова негодование против казаков охватило весьма многих земских людей, и они решили совершенно отделить свое дело от них. Так, казанцы, сообщив пермичам об убиении Прокофия писали им: «А под Москвою, господа, промышленника и поборателя по Христовой вере, который стоял за православную веру и за дом Пречистыя Богородица… Прокофья Петровича Ляпунова, казаки убили, преступя крестное целованье… И Митрополит, и мы, и всякие люди Казанскаго государства… сослалися с Нижним-Новым Городом, и со всеми городы Поволжскими… на том: что нам быти всем в совете и в соединенье, и за Московское и за Казанское государство стояти… и казаков в город не пущатиж, и стояти на том крепко до тех мест, кого нам даст Бог на Московское государство Государя; а выбрати бы нам на Московское государство Государя всею землею Российския державы; а будет, казаки учнут выбирати на Московское государство Государя, по своему изволению, одни, не сослався со всею землею, и нам того Государя на государство не хотети»⁸³.

По приведенной переписке можно судить и о сохраненной в это время связи между городами и желании людей навести единый порядок в своем государстве. Именно в такой переломный момент, 25 августа 1611 г. «бесстрашный» Родя Мосеев доставил в Нижний Новгород последнюю грамоту патриарха, где она, разумеется, была прочтена всеми властями и разослана по городам. Прочел ее простой нижегородский посадский человек, торговец мясом – «говядарь», занимавший должность земского старосты – Кузьма Минин Сухорук. Существует свидетельство, что незадолго до этого Кузьму посетило видение: к нему явился православный святой Сергий Радонежский и велел разбудить спящих – казну собирать, ратных людей снаряжать и с ними идти на очищение Московского государства.

В начале осени Минин явился в «Земскую избу» (посад) и стал настойчиво говорить, что настало время «чинить промысел» против врагов. Слово Минина и его рассказ о видении нашло отклик у его слушателей и, по-видимому, в этой же «Земской избе», стоявшей близ церкви Николая Чудотворца, на торгу, и был написан посадскими людьми первый приговор «всего града за руками» о сборе денег «на строение ратных людей», причем сбор этот был поручен Минину, как человеку пользующемуся уважением за свою честность, за что и был выбран ими в земские старосты.

Таким образом, среди всеобщей растерянности, охватившей Московское государство после смерти П. Ляпунова и распадения Земского ополчения, нижегородские посадские люди по призыву своего земского старосты положили начало новому подъему обитателей страны для освобождения Родины.

Нижегородские посадские люди «в лице своего старосты Козмы, – говорит И. Е. Забелин, – и кликнули свой знаменитый клич, что если помогать отечеству, так не пожалеть ни жизни и ничего; не то что думать о каком захвате, или искать боярских чинов, боярских вотчин и всяких личных выгод, а отдать все свое, жен, детей, дворы, именье, продавать, закладывать, да бить челом, чтоб кто вступился за истинную православную веру и взял бы на себя воеводство. Этот клич знаменит и по истине велик, потому что он выразил нравственный, гражданский поворот общества с кривых дорог на прямой путь. Он никем другим не мог быть и сказан, как именно достаточным посадским человеком, который конечно не от бедной голотьбы, а от достаточных же требовал упомянутых жертв. Он прямо ударял по кошелькам богачей. Если выбрать хорошего воеводу было делом очень важным, то еще важнее было дело собрать денег, без которых нельзя было собрать и вести войско. Вот почему посадский ум прямо и остановился на этом пункте, а главное – дал ему в высшей степени правильную организацию»⁸⁴. По установленному правилу все должны были сдать по ¹/₃, иногда по ¹/₅, в зависимости от возможностей, своего имущества. Кто отказывался платить, того продавали в холопы, а имущество конфисковалось. Больше всего досталось бедному люду – за них вносилась требуемая сумма, а их самих, жен, детей отдавали в кабалу к кредиторам. Это несколько разрушает возвышенный духовно-героический образ Кузьмы Минина, но в тех обстоятельствах без подобных крутых мер истерики «Богородицы» ополчение не возможно было собрать.

К делу, затеянному посадскими людьми, не замедлили примкнуть и все остальные нижегородцы. Скоро горожане получили грамоту Троице-Сергиева монастыря от 6 октября, в которой архимандрит Дионисий и старцы призывали всех стать на защиту Родины. По этому поводу на воеводском дворе собрался совет. «Феодосий, архимандрит Печерского монастыря, Савва Спасский протопоп с братией, да иные попы, да Биркин, да Юдин, и дворяне и дети боярские, и головы и старосты, от них же и Кузьма Минин»⁸⁵. На этом совете последний доложил решение посадских людей, после чего было постановлено собрать всех жителей города в Кремлевском Спасо-Преображенском соборе и предложить им стать на помощь Московского государства.

На другой день, по звону колокола, все нижегородцы собрались в своем древнем соборе. Церковнослужитель протопоп Савва Ефимиев всему миру прочел Троицкую грамоту и произнес речь, призывавшую граждан жертвовать всем для спасения Родной Земли. На этом же собрании возник и другой важный вопрос: кому доверить главное начальствование над собираемой ратью. В Нижнем имелись свои добрые воеводы, князь Звенигородский и Алябьев. Но взоры всех были обращены на другое лицо. Для успеха дела надо было во главе ополчения «последних людей», по выражению летописца, поставить человека, известного всем своим военным искусством и прославившегося стойким противодействием всем врагам Московского государства, и полякам и ворам. Они положили избрать «мужа честнаго, кому заобычно ратное дело, который таким был искусен и который в измене не явился»⁸⁶. Выбор пал на стольника князя Дмитрия Михайловича Пожарского, потомка стародубских князей.

Князь Д. М. Пожарский, которому в 1611 г. было около 35 лет, зарекомендовал себя добрым приверженцем Москвы и ее порядков. Он верно служил царю В. И. Шуйскому, искусно отбивая воров и казаков от столицы, а находясь в Москве, успешно действовал против тушинцев. Когда Шуйский был свержен с престола, Пожарский, как и все сторонники Москвы, признал временным главой государства патриарха Гермогена. Затем он самоотверженно ходил из Зарайска на выручку Ляпунова. Один из первых пробрался в Москву перед сожжением Гонсевским, где доблестно сражался с поляками, пока не пал от ран и не был увезен в Троице-Сергиеву лавру. Отсюда, несколько оправившись, отбыл в свою вотчину, сельцо Мугреево, Суздальского уезда.

Послами к Пожарскому от нижегородцев отправились: печерский архимандрит Феодосий, дворянин Ждан Болтин, и представители всех чинов. Дмитрий Михайлович не отказался от почетного предложения встать во главе ополчения, но сразу заявил, что желает отделить себя от заведывание казной, которой, по его суждению, должен распоряжаться Минин: «Есть у вас Кузма Минин; той бывал человек служивой, тому то дело за обычей»⁸⁷.

Нижегородцы одобрили желание Пожарского, но сам Минин, зная, какие встретятся препятствия, дал согласие быть казначеем только после того, как «лучшие люди» дали согласие написать приговор, что будут во всем послушны и покорны и будут справно давать деньги ратным людям. Те согласились и написали приговор: «Стоять за истину всем безъизменно, к начальникам быть во всем послушными и покорливыми и не противиться им ни в чем; на жалованье ратным людям деньги давать, а денег не достанет – отбирать не только имущество, а и дворы, и жен, и детей закладывать, продавать, а ратным людям давать, чтоб ратным людям скудости не было»⁸⁸. Таким образом, очищение Московского государства должно было произойти и вследствие репрессивных методов к землякам в целях пополнения казны.

Когда приговор был составлен, то «выборный человек» Кузьма Минин вышел из числа Земельных старост и стал «окладчиком». «Нижегородских посадских торговых и всяких людей окладывал, с кого что денег взять, смотря по пожиткам и по промыслом, и в городы, на Балахну и на Гороховец, послал же окладывать»⁸⁹, причем, где было нужно, Пожарский не останавливался и перед принуждением: «уже волю взем над ними по их приговору, с божией помощью и страх на ленивых налагая»⁹⁰. «В этом отношении, – говорит С. Ф. Платонов, – он следовал обыкновенному порядку мирской раскладки, по которому окладчики могли грозить нерадивым и строптивым различными мерами взыскания и имели право брать у воеводы приставов и стрельцов для понуждения ослушников»⁹¹. На замечание же некоторых исследователей, приписавших Минину черты исключительной жестокости и крутости, обвиняя его в том, что он «пустил в торг бедняков», С. Ф. Платонов замечает: «Нечего и говорить, как далек этот взгляд от исторической правды. Если бы даже и было доказано, что при сборах на нижегородское ополчение происходили случаи отдачи людей по житейским записям для того, чтобы добыть деньги на платеж Минину, то это не доказывало бы никакой особой жестокости сбора, а было бы лишь признаком того, что житейская запись, хорошо знакомая середине и концу XVII столетия, уже в начале этого столетия была достаточно распространенным видом личного найма с уплатой за услуги вперед»⁹².