Попроси меня. Матриархат. Путь восхождения. Низость и вершина природы ступенчатости и ступень как аксиома существования царства свободы. Книга 3

Забелин тоже характеризует Минина с позиции учета особенности времени, где жесткость приговора скорее носит характер боевого клича: «Требовалось обеспечить ратное дело со всех сторон; нужно было верное и крепкое ручательство, что деньги будут, и ратные не будут сами ходить по крестьянским избам собирать себе продовольствие, как водилось тогда во всех других полках»⁹³.

«Нам думается, что так толковать приснопамятныя слова Минина, внесенныя им в приговор, невозможно, именно по той причине, что такого события, как повальная продажа свободных людей в рабство, в действительности никогда не могло случиться. В словах Минина выразилась только напряженная верховная мысль народнаго нижегородскаго воодушевления, мысль о том, что настало время всем идти на всякие жертвы для спасения Отечества, и народ, подписавший приговор о женах и детях, что их закладывать, продавать, стоял в этом решении на этой же одной крепкой мысли – на безграничном послушании относительно сбора денег, на сердечной готовности отдать на общее дело последнюю копейку, добыть денег всеми мерами, откапывая из сундуков и даже из земли (куда тоже хоронили) спрятанные сбережения и сокровища. Мы полагаем, что до заклада и продажи жен и детей дело не доходило и ни в каком случае не могло дойти. Об это нет ни малейших намеков в тогдашних свидетельствах¹… Пожарский пишет между прочим, что в Нижнем и в иных городах, люди сами себя ни в чем не пощадили, сбирая с себя деньги, сверх окладных денег. (Вот к чему собственно заключалась безпощадность сбора). Кто мог сбирать с себя деньги кроме денежных же людей, кроме тех у кого они были?.. Таким образом, подумавши хорошенько, мы можем оставить Минина свободным от взводимого на него историков тяжкаго обвинения²»⁹⁴.

Пожарский прибыл в Нижний в конце октября 1611 г., ведя с собой Дорогобужских и Рязанских служилых людей. Взявшись за образование нового ополчения, Земщина, не желая повторять ошибок Ляпунова, теперь решила совершенно отделить свое дело от казаков. Поэтому, организовав для ополченских дел особое от городского управления правительство, оно, вместе с тем, должно было заменить как московское боярское правительство в осажденном Кремле, так и подмосковное казацкое. Городом же по-прежнему управляли воеводы, князь В. А. Звенигородский, дворянин А. С. Алябьев и дьяк В. Семёнов, действуя совместно с Пожарским.

Несколько мягче относились к казакам власти Троице-Сергиевой лавры. Эта обитель находилась всего в 64 верстах от Москвы, под которой стояли казачьи таборы, причем отряды этих казаков беспрерывно появлялись у самого монастыря; кроме того, и приказы, основанные к лету 1611 г. в стане подмосковных ополчений, оказались теперь в казачьих руках. Все это заставляло Троицкую лавру жить в мире с казачьим правительством. Келарь лавры Авраамий Палицын, получив милости у короля под Смоленском, теперь сумел приобрести себе сторонников и среди казачьих атаманов, которые оказывали различные услуги лавре. Особенно он сдружился с Трубецким, поэтому Дионисий с братией, зная прегрешенья казаков, все-таки верил в возможность их соединения с земскими людьми для общего дела во благо Родины, и в Троицких грамотах, составляемых «борзыми писцами», они призывали всех на защиту православия, не делая различия между земскими людьми и казаками, лишь упоминая: «хотя будет и есть близко в ваших пределех которые недовольны, Бога для отложите то на время, чтоб о едином всем вам с ними [подмосковным ополчением] положити подвиг своей страдать для избавления православныя христианския веры»⁹⁵.

Формируя новое войско, Пожарский распорядился об обеспечении ратных людей жалованьем, назначив им от 30 до 50 рублей в год, что по тем временам составляло весьма большие деньги. Затем он завел усиленную переписку с Поморскими и Понизовыми городами о помощи для очищения Московского государства – ратниками и казною, и предлагал им прислать в Нижний выборных людей для «Земского Совету». В рассылаемых им грамотах Пожарский выказывал твердое желание отделить свое дело от казаков: «А вам бы, – писали нижегородцы другим городам, – с нами бытии в одном совете и ратным людям на польских и литовских людей идти вместе, чтобы казаки по-прежнему низовой рати своим воровством, грабежи и иными воровскими заводы и Маринкиным сыном не разгонили [не разогнали]»⁹⁶.

На призыв нижегородцев о сборе ратников первые откликнулись смоленские дворяне, лишенные своих имений Сигизмундом; они получили было земли в Арзамасском уезде, но Заруцкий изгнал их и оттуда. Затем последовали и другие. «Первое приидоша Коломничи, потом Резанцы, потом же из Украиных городов многия люди и казаки и стрельцы, кои сидели на Москве при царе Василье»⁹⁷. Большое значение во всем Понизовье имела Казань, которая раньше других городов, после смерти П. Ляпунова, начала писать призывы встать за Московское государство и отделиться от казаков. Но казацкий воевода Морозов, находясь с ополчением от Земли под Москвой, поладил с казаками и остался с ними. А оставшийся вместо Морозова управляющим городом дьяк Никанор Шульгин, завидуя почину нижегородцев, стал теперь, наоборот, отводить казанцев от общего дела. Ввиду этого Пожарскому и «Земскому Совету» понадобилось снарядить в Казань целое посольство во главе с протопопом Саввою и стряпчим Биркиным. Посольство имело успех, и казанцы примкнули к нижегородцам.

Таким образом, дело задуманное Кузьмой Мининым и проведение им в жизнь при помощи нижегородского протопопа Саввы и князя Д. М. Пожарского стало быстро приносить свои плоды.

Между тем, боярское правительство, находившееся в Кремле вместе с поляками, в конце января 1612 г., отправило грамоту в Кострому и Ярославль, извещая жителей оставаться верными царю Владиславу и не иметь никакого общения с казаками. Кроме прочего, эта грамота интересна некоторыми подробностями. «Сами видите, – писали бояре, – Божию милость над великим государем нашим, его государскую правду и счастье: самаго большого заводчика смуты, от котораго христианская кровь начала литься, Прокофья Ляпунова, убили воры, которые с ним были в этом заводе, Ивашка Заруцкий с товарищами, и тело его держали собакам на съедение на площади три дня. Теперь князь Димитрий Трубецкой да Иван Заруцкий стоят под Москвойю на христианское кровопролитие и всем городам на конечное разоренье; от них из табора по городам безпрестанно казаки грабят, разбивают и невинную кровь христианскую проливают, насилуют православных христиан… А когда Ивашка Заруцкий с товарищами Девичий монастырь взяли, то они церковь Божию разорили и черниц – королеву, дочь князя Владимира Андреевича, и Ольгу, дочь Царя Бориса, на которых прежде и взглянуть не смели, ограбили до нога, а других бедных черниц и девиц грабили и на блуд брали… А теперь вновь теже воры, Ивашка Заруцкий с товарищами, государей выбирают себе таких же воров казаков, называя государскими детьми: сына Калужскаго вора, о котором и поминать непригоже; а за другим вором под Псков послали таких же воров и бездушников, Казарина Бегичева да Нехорошка Лопухина с товарищами; а другой вор, также Димитрий, объявился в Астрахани у князя Петра Урусова, который Калужского убил… А великий государь, Жигимонт король, с большаго сейма, по совету всей Польской и Литовской Земли, сына своего, великого государя королевича Владислава на Владимирское и Московское государство отпустил, и сам до Смоленска его провожает со многою конною и пешею ратью, для большаго успокоенья Московскаго государства, и мы его прихода к Москве ожидаем с радостью»⁹⁸.

В этой боярской грамоте было искусно перемешаны истина с ложью: Сигизмунд не думал отпускать сына в Москву, но сам действительно собирался идти на нее походом; правду говорили бояре о казачьих насильствах, а также и о том, что казаки завели сношения с Псковским вором Сидоркой. Посланный к нему Бегичев не постыдился тотчас же воскликнуть, увидев нового самозванца: «Вот истинный государь наш Калужский», – а затем, 2 марта, весь подмосковный казачий стан с Заруцким и Трубецким во главе целовали крест Сидорке – истинному государю Дмитрию Ивановичу.

Тем временем, казаки все больше тревожились известиями об успехах ополчения Пожарского и о рассылаемых им грамотах, в которых он не стеснялся называть их ворами, и, наконец, решили овладеть Ярославлем с Заволжскими городами, чтобы отрезать Нижний от Поморских городов, и снарядили для этого отряд атамана Посовецкого. Ярославцы же тотчас дали знать в Нижний о приходе к ним «многих» казаков, за которыми следует и сам Посовецкий.

Сведения эти заставили Пожарского поспешить с выступлением и изменить свое первоначальное решение: идти чрез Суздаль прямо к Москве. Теперь, раньше, чем выгнать поляков из Кремля, предстояло, так или иначе, покончить с казаками. Дмитрий Михайлович тотчас же отправил к Ярославлю передовой отряд князя Лопаты-Пожарского. Следом за ним двинулись, напутствуемые благословением духовенства и горячими пожеланиями жителей, главные силы нижегородского ополчения, под начальством самого Д. М. Пожарского, с которым выступил и «выборный человек», Кузьма Минин, в качестве заведующего всей казной.

Пользуясь еще стоявшим зимним путем, Пожарский пошел по правому берегу Волги на Балахну, Юрьевец, Кинешму и Кострому. Из Костромы Дмитрий Михайлович вывел отряд для занятия Суздаля, чтобы казаки Посовецкие не нанесли ему «никакие пакости», и, усилившись прибывшими ополченцами из многих поволжских городов, около первого апреля подошел к Ярославлю, где решено было сделать продолжительную остановку.

По прибытии в Ярославль, Пожарский и Минин получили Троицкую грамоту, в которой сообщалось о новом воровстве-предательстве казаков: «2 марта злодей и богоотступник Иван Плещеев с товарищами, по злому воровскому казачью заводу, затеяли под Москвою в полках крестное целованье, целовали крест вору, который во Пскове называется Царем Димитрием»⁹⁹, причем чтобы смягчить вину Трубецкого, указывалось, что «боярина князя Димитрия Тимофеевича Трубецкаго, дворян, детей боярских, стрельцов и московских жилецких людей привели к кресту неволею; те целовали крест, боясь от казаков смертнаго убийства»¹⁰⁰. Кроме того, Троицкие власти сообщили новость о кончине «твердого адаманта и непоколебимого столпа», патриарха Гермогена. Когда поляки и изменники услышали о сборе нижегородского ополчения, то они отправились в заточение к патриарху с требованием, чтобы он послал грамоту о его роспуске. «Он же новой великий государь исповедник рече им: „да будет те благословени, которые идут на очищение Московского государства; а вы, окаянные Московские изменники, будете прокляты“. И оттоле начаша его морити гладом и умориша ево гладною смертию, и предаст свою праведную душу в руце Божии в лето 7120 (1612) году, месяца Февраля в 17 день, и погребен бысть на Москве в монастыре чюда архистратига Михаила»¹⁰¹.

Получив известие о событиях под Москвой, Пожарский и состоявший при нем «Земский Совет» разослали 7 апреля грамоты «о всеобщем ополчении городов на защиту отечества, о беззаконной присяге князя Трубецкаго, Заруцкаго и казаков новому самозванцу, и о скорейшей присылке выборных людей в Ярославль для земскаго совета, и денежной казны на жалованье ратным людям»¹⁰². Под грамотой подписались все начальные люди. При этом, несмотря на то, что Пожарский был вождем ополчения, он из скромности подписался только десятым, уступая место более сановитым, на пятнадцатом же месте начертано: «В выборого человека всею землею, в Козмино место Минино князь Дмитрей Пожарской руку приложил»¹⁰³ – очевидно, великий нижегородский муж не был обучен грамоте.

Выборные люди по приглашению Пожарского прибыли из городов в Ярославль к лету и составили, таким образом, «Совет всея Земли» (II). Высшая власть в Совете была вверена в руки «синклита» из князя Дмитрия Михайловича и из двух воевод ополчения, имевших боярское звание, В. П. Морозова и князя В. Т. Долгорукова. Синклит этот назывался также «бояре и воеводы». Вместе с тем, были образованы и церковное управление «Освещенный собор», во главе которого встал прибывавший на покое старый Ростовский митрополит Кирилл, и некоторые приказы. Второе ополчение, возобновив чеканку монеты, выбило на ней имя умершего царя Фёдора – последнего из царей рода «Рюриковичей», чья легитимность была все подозрений для всех. Теперь символ прежнего слабоумия стал официальной целью народного движения.

Правильно оценив положение, ярославское правительство решило действовать против воровства силою: в Углич и Пошехонье, занятые казаками, были посланы отряды князей Черкасского и Лопаты-Пожарского, которые нанесли им поражение, после чего многие из казаков отошли от воровства и соединились с Земским ополчением. Затем, были отогнаны черкасы от Антониева монастыря в Бежецком уезде и один из отрядов Заруцкого от Переяславль-Залесского.

Удручающие известия приходили с северо-запада. В то время, когда рать Пожарского стояла в Ярославле, шведы захватили уже Тихвин. Чтобы сосредоточить все свои силы против поляков, находившихся в Москве и близ неё, и удержать шведов от дальнейших действий на русском поморье, «Совет всея земли» решил занять их переговорами. Для этого из Ярославля отправили в Новгород к Якову Делагарди посольство во главе со Степаном Татищевым, которое должно было заключить со шведами мир и поднять вопрос об избрании на Московское государство Шведского королевича, при условии, что последний крестится в православную веру.

Пока шли переговоры со шведами, 6 июня в Ярославль пришла повинная грамота князя Дмитрия Трубецкого и Ивана Заруцкого, в которой от имени всех казаков они каялись, что «по грехом зделалося под Москвою: прельстихомся и целовахом крест Псковскому вору; ныне же все люди той вражью прелесть узнаша и целоваша крест изнова, что быти православным крестьяном во единой мысли и под Москву б идти, не опасаяся»¹⁰⁴. Это была важная победа над казаками, хотя они далеко не искренне шли на мировую с «последними людьми» Московского государства. Летописец передаёт, что Заруцкий со своими советниками «хотяше тот збор благопоручной разорити и вложи мысль Заруцкому и ево советником, како бы убити в Ярославле князя Дмитрея Михаиловича Пожарсково»¹⁰⁵. С этой целью в Ярославль были подосланы убийцы, казаки Обреска и Степанка, нашедшие себе сообщников и среди нижегородского ополчения. Когда, однажды, Пожарский стоял у дверей съезжей избы и смотрел пушечный наряд, отправленный к Москве, пользуясь теснотой, Степанка «кинулся меж их и их розшибе и хоте ударити ножем по брюху князя Дмитрея, хотя его зарезати». Но, как дальше примечает летописец, «которого человека Божия десница крыет, хто ево может погубити»¹⁰⁶. Пожарского поддерживал под руку казак Роман; по-видимому, князь не мог ещё ходить без посторонней помощи от полученных ран во время боя с поляками при сожжении ими Москвы. «Мимо же князь Дмитреева брюха минова нож и перереза тому казаку Роману ногу»¹⁰⁷. Он повалился и застонал. Пожарский сразу даже не понял, что на него было совершено покушение, а подумал, что Романа притиснула толпа. Но другие обратили на это внимание, и стали кричать «тебя хочеша зарезати ножем»¹⁰⁸, схватили Степанка, после чего стали его пытать. «Он же все разсказаше и товарыщей своих всех сказа»¹⁰⁹. Их тоже схватили и вывели перед всеми. «Они же все повинишася, и землею ж их всех разослаша по городам, по темницам, а иных взяша под Москву на обличение и под Москву приведоша и обьявиша их всей рати. Они же предо всею ратью винишася, и их отпустиша. Князь Дмитрий же не дал убить их»¹¹⁰.

Вскоре после этого случая из-под Москвы прибыли посланники Трубецкого и Заруцкого с вестями, что гетман Хоткевич движется на выручку засевшему в столичном Кремле польскому гарнизону. Медлить было нельзя. Передовой отряд ополчения немедленно выступил из Ярославля под начальством М. С. Дмитриева и Ф. Левашева. За ними двинулся и другой отряд – князя Д. П. Пожарский-Лопаты и С. Самсонова. Всем было велено при подступах к Москве в казачьи таборы не входить и располагаться отдельно.

Пожарский с главной ратью выступил из Ярославля 27 июля 1612 г., т.е. на другой день после заключения договора с поляками и призвания Карла-Филиппа на Московский престол. Отойдя 29 вёрст от города, он отпустил рать дальше к Ростову c К. Мининым и князем Хованским, а сам с малой дружиной направился в Суздаль, в Спасо-Евфимиевский монастырь, чтобы по обычаю русских людей, готовившихся на великие дела, помолиться у гробов своих родителей. Затем Пожарский прибыл к Ростову, где уже находилась рать, и отсюда вместе с ней двинулся дальше по дороге к Троице-Сергиевой Лавре.

В Ростове к Пожарскому прибыла часть «атаманья», «для разведки, нет ли какого злого умысла над ними». Разумеется, они были хорошо приняты и одарены «деньгами и сукнами».

Заруцкий же не хотел теперь вступать ни в какие отношения с Земщиной. Очевидно, его связь с Мариной была столь велика, что он рассчитывал быть полновластным правителем русского государства при воцарении «ворёнка», и его совершенно не устраивал вариант Шведского королевича. 28 июля он бежал из-под Москвы: «И пришед на Коломну, Маринку взяша и с Ворёнком, с ея сыном, и Коломну град выграбиша»¹¹¹. Трубецкой же с товарищами остался под Москвой в ожидании подхода рати Пожарского, причём, и в его казачьих таборах продолжало господствовать далеко не дружелюбное настроение к Земщине.

Отойдя от Ростова, Пожарский выслал отряд на Белгород, который в случае шведского нападения должен был сыграть роль временного буфера. Затем, пройдя Переяславль, 14 августа подошёл к Троице-Сергиеву монастырю. «И сташа у Троицы меж монастыря и слободы Клемянтьевской, а к Москве же не пошол для того, чтобы укрепитися с казаками, чтобы друг на друга никакова бы зла не умышляли»¹¹².

Однако скоро к Троице прибыли новые тревожные вести, «что етман Хаткеев вскоре будет под Москву»¹¹³. Поэтому Пожарский решил двинуться немедленно к столице, не ожидая договора с казаками, а впереди себя выслал князя Туренина, приказав стать ему у Чертовских ворот. Сам же Пожарский с Мининым и остальной ратью отправились в путь к Москве только после отпевания молебнов и взятия благословения и архимандрита Дионисия.

Вечером 19 августа ополчение подошло к Москве и, заночевав в пяти вёрстах от неё на р. Яузе, выслало разведку к Арбатским воротам. А Д. Т. Трубецкой, тем временем, через посланников стал звать Пожарского и его рать к себе в таборы. Но «Князь Дмитрей же и вся рать отказаша, что отнюдь тово не быти, что нам стать вместе с казаками»¹¹⁴.

Утром 20 июля Пожарский с войском подошёл к стенам столицы. Трубецкой с казаками вышел ему навстречу и снова стал звать к себе в таборы к Яузским воротам на восточной стороне города. Но Пожарский опять отказался, и расположился на западной стороне Москвы, откуда и ожидался Хоткевич. «Ста у Арбатских ворот и уставишася по станом подле Каменново города, подле стены, и зделаша острог и окопаша кругом рвом и едва укрепитися успеша до етмансково приходу. Князь Дмитрей же Тимофеевич Трубецкой и казаки начаша на князь Дмитрея Михаиловича Пожарского и на Кузму и на ратных людей нелюбовь держати за то, что к ним в таборы не пошли»¹¹⁵.

В самом деле «с какой целью, – спрашивает по этому поводу И. Е. Забелин, – Трубецкой звал ополчение стоять в своих таборах у Яузских ворот, с восточной стороны города, когда было всем известно, что Хоткевич идёт с запасами по Можайской дороге, с запада, и след. легко может пробраться прямо в Кремль, куда назначались запасы? Таким образом не Трубецкой, а Пожарский становится врагу поперек дороги, устроив свой лагерь у Арбатских ворот и заняв еще прежде передовым отрядом всю сторону ворот Пречистенских, с запада от Кремля. Уже в одном этом размещении воевод в виду наступающего врага, очень ясно обнаруживается, как различны были цели одного и цели другаго»¹¹⁶. Нетрудно понять, что здесь со стороны Трубецкого скрывалось доброжелательство к полякам, видимо, он всё ещё думал о королевиче или о короле и вовсе не думал очищать государство от интервентов.

Вечером 21 августа Хоткевич подошёл к Москве и стал на Поклонной горе. Он привёл с собой не более четырёх или пяти тысяч человек, поляков, венгров и черкас. Немного осталось поляков и в Кремле. Ещё в конце 1611 г. они передавали королю, что, ввиду неприсылки им жалованья, они не останутся в Москве дольше 6 января 1612 г., и, действительно, большинство из них покинуло столицу. В ней оставались только часть бывшего отряда Сапеги и отряд, присланный из Смоленска Яковом Потоцким. Старшим начальником в Кремле, вместо убывшего Гонсевского, был назначен полковник Николай Струев. Таким образом, сами по себе, поляки вовсе не представляли нижегородскому ополчению большой угрозы. Неизмеримо опаснее была вражда со стороны казаков.

По уговору с Трубецким, Пожарский поставил свои войска на левом берегу Москва-реки у Новодевичьего монастыря, а казаки расположились на правом – у Крымского двора. Вскоре Трубецкой прислал донести Пожарскому, что ему необходимо несколько сотен конных. Ввиду этого Дмитрий Иванович отослал Трубецкому пять лучших своих сотен.

С первыми лучами солнца 22 августа Хоткевич перешёл Москва-реку у Новодевичьего монастыря и затем завязался бой с ополчением Пожарского. Переменное сражение продолжалось целый день, при этом, Хоткевич был особенно силён приведёнными им конными полками, а у Пожарского пять лучших конных сотен в это время как раз находились на другом берегу Москва-реки у Трубецкого. К вечеру дело стало принимать дурной оборот для нижегородского ополчения: Хоткевич оттеснил его к Чертольским воротам, и только вылазки поляков из Кремля, в тыл русским войскам, были отражены с успехом.

Трубецкой весь день находился в своём расположении у Крымского Двора пред Крымским бродом, и ни один из его казаков не вышел на помощь ополчению. Казаки только поносили нижегородцев, приговаривая: «Богати пришли из Ярославля, и сами одни отстоятся от етмана»¹¹⁷. Трубецкой не выпустил в бой даже присланных конных сотен. «Не ясен ли был его умысел обезсилить Пожарскаго и именно конным войском, когда у Хоткевича только конные и были!»¹¹⁸ – восклицает И. Е. Забелин.

Однако на тяжёлое положение ополчения не могли спокойно смотреть посланные к Трубецкому. Покинув атамана, они отправились в свои полки. «Он же [Трубецкой] не похоте их пустить. Они же ево не послушаша, поидоша в свои полки и многую помощь учиниша»¹¹⁹.

Негодовали предательским поведением Трубецкого и некоторые из подвластных ему «атаманьи». «Атаманы же Трубецково полку: Филат Межаков, Офонасий Коломна, Дружина Романов, Макар Козлов поидоша самовольством на помощь и глаголаху князю Дмитрею Трубецкому, что „в вашей нелюбви Московскому государству и ратным людям пагуба становитца“. И придоша на помочь ко князь Дмитрею в полки и по милости всещедраго Бога етмана отбиша и многих Литовских людей побиша»¹²⁰.

Отбитый Хоткевич отступил к Поклонной горе, но ночью какой-то изменник Гриша Орлов провёл в Москву 600 гайдуков (венгры-пехотинцы).

23 августа гетман перевёл свои войска на другой берег Москва-реки к Донскому монастырю, чтобы вести наступление со стороны Замоскворечья. Поэтому в этот день был бой только с поляками, находившиеся в Кремле; они сделали удачную вылазку, и, взяв русский острог у церкви Святого Георгия, распустили на колокольне польское знамя.

Переведя свои войска на другой берег Москва-реки, Хоткевич рассчитывал, что казаки не будут биться крепко, а Пожарский, в отместку за их бездействие 22 августа, помощи им не окажет.

Однако гетман ошибся. Пожарский не последовал примеру Трубецкого, и, видя, что поляки перешли на правый берег, сам поспешил с большею частью своего войска перейти туда же, оставив на левом берегу лишь обоз и свой казацкий отряд в остроге у церкви Святого Климента на Пятницкой.

Бой в Замоскворечье закипел с рассветом 24 августа. Пожарский выдвинул против Хоткевича «сотни многия», выдерживая главный удар. «Етман же, видя против себя крепкое стояние Московских людей, и напусти на них всеми людьми, сотни и полки все смяша, и втоптал в Москву реку. Едва сам князь Дмитрей с полком своим стоял против их. Князь Дмитрей же Трубецкой и казаки все поидоша в таборы»¹²¹. Скоро был взят и острог у Святого Климента вышедшими из Кремля и Китай-города поляками, которые тотчас водрузили на церкви польское знамя.

Дело нижегородского ополчения, казалось, «висело на волоске» благодаря поведению Трубецкого и казаков. «Люди же сташа в великой ужасти и посылаху х казакам, чтобы сопча промышляти над етманом. Они же отнюдь не помогаху»¹²² – говорит летописец.

По дальнейшему рассказу А. Палицына дело обстояло следующим образом: «Но егда уже изнемогши силе нашей, но конечно еще неотчаавшемся и ко Спасителю своему и Творцу душевнии и телеснии очи возведше, от всея душа возопивше, помощи на сопротивных просяще, тогда Всемогий вскоре показа крепкую свою и непобедимую силу: казаки убо, которые от Климента святаго из острошку выбегли, и озревшеся на острог святаго Климента, видешя на церкви Литовские знамяна и запасов много, во острог вшедших, зело умилишася и воздохнувшие и прослезившеся к Богу, – мало бо их числом, – и тако возвращшеся и устремишяся единодушно ко острогу приступом; и, вземше его, Литовских людей всех острию меча предашя и запасы их поимашя»¹²³.

«Другой Троицкий келарь, – говорит И. Е. Забелин, – современник событий и ученик архим. Дионисия, Симон Азарьин, не менее Аврамия любивший свой монастырь, но нестолько, как Аврамий любивший свою особу, рассказывает о казаках, что как скоро услышали в монастыре о великой розне и вражде между земцами и казаками, что не помогают друг другу, то арх. Дионисий и келарь Авраамий поспешили в Москву и вместе с Козьмою стали молить казаков да придут во смирение. И многим челобитьем приведоша их во смирение… и земские полки многим молением в братолюбие приведоша. А что казацкое войско негодовало, называя себя бедными и непожалованными, то власти Троицкие в ответ на это обещали им всю Сергиеву казну отдать. Услышавши такое слово, казаки с радостию обещались постоять за Веру и головы положить. И во время благополучно, кликнувши ясаком: Сергиев! Сергиев! обои полки, дворяне (земцы) и казаки, устремились на врагов единодушно и Бог им помог за молитвы преподобнаго Сергия¹… Тотчас был отбит острожек Климентовский, при чем одних Венгров было побито 700 человек. Потом пешие засели по рвам, ямам и крапивам, где только можно было попрятаться, чтоб не пропустить в город Польских запасов. Однако большой надежды на успех не было ни в ком²»¹²⁴.

Наступил вечер. С той и другой стороны раздавались звуки выстрелов, и слышалось пение молебнов, служивших во всех московских полках. В этот момент Господь даровал победу русским рукою, кто первый поднял голос на всеобщее вооружение против врагов России. Кузьма Минин неожиданно подошёл к Пожарскому и попросил у него ратной силы, для удара по полякам. Взяв три дворянские сотни и перешедшего на сторону русских польского «рохмистра Хмелевского», Минин смело пошёл в бой на стоявшие у Крымского брода конную и пешую сотни Хоткевича. Это решило участь дня, а, вместе с тем и судьбу всех дальнейших событий. Пехота, видя блистательный успех Минина, «из ям и ис крапив поидоша тиском к табарам. Конныя же все напустиша. Етман же, покинув многие коши и шатры, побежа ис табар»¹²⁵. Воодушевлённые своей победой, русские рвались дальше преследовать поляков.

«Начальники же их не пустиша за ров, глаголаху им, что не бывает на один день две радости, и то зделалось помощию Божиею. И повелеша стреляти казакам и стрельцам, и бысть стрельба на два часа, яко убо не слышети, хто что говоряше. Огню же бывшу и дыму, яко от пожару велия, гетману же бывшу в великой ужасти, и отойде к Пречистой Донской и стояше во всю нощь на конех. На утрие же побегоша от Москвы. Срама же ради своего прямо в Литву поидоша»¹²⁶. Так нижегородское ополчение отразило гетмана, не допустив снабжения припасами сидящих в Кремле и Китай-городе поляков.

Во исполнение своего обещания архимандрит Дионисий с соборными старцами Троицкой лавры отправил казакам в заклад на тысячу рублей сокровища монастыря – ризы церковные, епитрахили, евангелия в дорогостоящих окладах и разную церковную утварь. Когда казаки увидели эту посылку, то их сердца дрогнули. Они поспешили вернуть всё обратно монахам с грамотою от себя, в которой обещали всё претерпеть, но от Москвы не отходить.

Гораздо труднее было наладить дело с вождями казацкого ополчения. Князь Трубецкой, как боярин, хотя и казацко-воровской, требовал, чтобы Пожарский и Минин ездили бы к нему в стан для совета. Земские же люди, памятуя судьбу П. Ляпунова, отнюдь этого не хотели допустить. Скоро Пожарский разослал по городом грамоту, в которой извещал об отбитии Хоткевича от Москвы и, вместе с тем, сообщалось о бывших тушинских воеводах, что «начал Иван Шереметев с старыми заводчиками всякаго зла, с князем Григорьем Шаховским да с Иваном Плещеевым, да с князем Иваном Засекиным атаманов и казаков научать на всякое зло, чтобы разделение и ссору в Земле учинить»¹²⁷ и подговаривать их, чтобы они шли занимать города в тылу нижегородского ополчения и затем «князя Димитрия Михайловича, убить, как Прокофия Ляпунова убили… и нас бы всех ратных людей переграбить и от Москвы отогнать»¹²⁸. Очевидно, эта грамота имела определённые действия в пользу Земщины.

К началу октября для казачьих воевод становилось фактом, что Земские люди сильнее их. Со своей стороны, Пожарский охотно уступал почёт и первенство Трубецкому. Они согласились решать все дела сообща и съезжаться посредине между земским и казацким станом на речке Неглинной, где и поставили приказы для решения всех государственных дел.

В конце октября -начале ноября по городу была разослана новая грамота, уже от обоих воевод, о прекращении между ними всех распрей и о единодушном намерении их, вместе с выборным человеком Кузьмой Мининым, освободить государство от врагов, с повелением во всём относиться к ним обоим и не верить грамотам одного из них. «Как, господа, Божиею помощию и заступлением Пречистыя Богородицы и умалением всех Святых, под Москвою гетмана Хоткеева мы побили и коши многие у него взяли и запасов в Москву к Московским сидельцом не пропустили, и то вам ведомо, и мы бояре и воеводы о том к вам писали; и были у нас посяместа под Москвою розряды розные, а ныне, по милости Божии, меж себя мы Дмитрей Трубетцкой и Дмитрей Пожарской, по челобитью и по приговору всех чинов людей, стали во единачестве и укрепились, что нам да выборному человеку Кузме Минину Московского государства доступать и Российскому государству во всем добра хотеть безо всякие хитрости, и розряд и всякие приказы поставили на Неглимне, на Трубе, и снесли в одно место и всякие дела делаем заодно, и над Московскими сидельцами промышляем: у Пушечного двора и в Егорьевском девиче монастыре и у всех Святых на Кулишках поставили туры, и из за туров из наряду [пушек] по городу бьем безпрестани, и всякими промыслы над городом промышляем и тесноту Московским сидельцам чиним великую; а из города из Москвы выходят к нам выходцы, Руские и Литовские и Немецкие люди, а сказывают, что в городе Московских сидельцев из наряду побивает и со всякие тесноты и голоду помирают, а едят де Литовские люди человечину, а хлеба и иных никаких запасов ни у кого ничего не осталось; а мы, уповая на Бога, начаемся Москвы доступити вскоре»¹²⁹.