А в это же время сейчас нет его там, а есть чуть посветлевшее небо, слегка одуревшее от всполохов городских огней. Предзимок – ноябрь и будущий рассвет захватывают и утомляют меня, зовут снова закрыть глаза, отключиться в сон. «Солнца мало, авитаминоз, поспи ещё», – тихо успокаивает меня Господин лентяй, натягивая одеяло на голову.
Дворники начали ворочать лопатами выпавший ночью мягкий снежок, собирая его в кучи, выгребая его вместе с остатками сна на всеобщее обозрение.
Пока снег всем в диковинку: он не надоел – лёгкий, пушистый. После мокрой листвы – и вдруг снег. Дворники стараются, и в лопатной песне громко это у них получается. На окнах припаркованных внизу машин выросли длинные, замысловатые кристаллы морозного инея. Это остатки вчерашнего дня, точнее его тепла, которое превратилось в воспоминания.
Прямо передо мной больничное окно в палате. Сегодня у меня операция. И что-то изменится со мной навсегда. Мне от этой неизвестности становится страшно. Сегодня мой лентяй отпразднует полную победу. Он только боится, что после операции я стану другим. Бойся!
Больница старая, она приняла и проводила многих своих пациентов, некоторых даже навсегда. В здешнем окне можно увидеть и улыбку надежды, и бессилие врача, оптимизм больного и суровый приговор, и даже то, когда приговор исполняется по воле божьей.
Вот послышалась тихая, далёкая сирена «скорой». Вот она становится громче и ближе. В такт с ней начал мигать край у моего не зашторенного окна, заполняя его своими сине-фиолетовыми бликами. Вот для меня уже сирена «скорой» рядом. Вот они рядом настолько, что она со мной здесь, в палате!
Вдруг звук и свет внезапно оборвались.… Приехала в «приёмное», расстаралась, наверное, успела. Наверное,… Она достигла своего конечного пункта, у кого-то жизнь не оборвалась.
Но кажется мне пора! В путь! Спаси и сохрани! Господи! Как стучит гулко сердце! Поехали…
Неизвестность закрыла собой все образы, промелькнувшие передо мной. Они стали мне милы и дороги. Увижу ли я вас ещё?
Я печально посмотрел в окно. Там пророчески визжала и мигала мне вторая машина скорой помощи с притаившимся в ней декабрём.
Весна
Весна на дворе. Прекрасная пора. Весна солнцем балуется, ветром прошлогоднюю ветошь травы пригибает, проникает повсюду. Она ощущается на вдохе каждой клеточкой, каждой былинкой. То тут, то там снуют по земле паучки, клещики, ожила мухота. Пчёлы облетают свои владения, где обязательно расцветут скоро все растения, и они искупаются в море нектара. Птицы от пришедшего тепла и радости красиво гармонично поют, усевшись на провода, свои неповторимые трели, выводя витиеватые коленца. «Во дают!», – восхищаетесь вы и тем самым напитываетесь прекрасным моментом.
Птицы поют от того, что у них будут скоро птенцы, и они без устали носят в свои гнёзда насекомых для прокорма своих любимых, которые уже уселись на яйца. Поэтому на проводах долго не засиживаются, а, поучаствовав в какофонии звука, спешат туда – сюда на всё новые и новые поиски съестного. Берегись этих музыкальных голодных клювов!
В колках сок берёзовый стекает с деревьев в кем-то расставленные банки, которые уже стоят переполненные, ожидая страждущих будущих силачей.
И берёзам это нравится. Они покачивают с одобрением свои пока без листьев свисающие ветки, которые совсем скоро научатся шептаться красивыми новенькими листиками с ветром и шуметь с весенней грозой.
Вдруг вмиг небо заволакивает туча, и из неё начинает сыпаться белая крупа, а совсем не тёплый дождь.
Студёные порывы ветра охлаждают горячие головы, имеющие обыкновение забывать о том, что здесь не тёплый юг, а всё же какой-никакой север. Белые крупинки смешно подпрыгивают, ударяясь о землю, но у них не хватает силы сомкнуть свои плечи, чтобы образовать снежную сплошную корку.
Ещё мгновение, и снова показывается солнце, даря своё присутствие этому чуду под названием слепой снег. А весна ведь на дворе…
Прекрасная пора!
Исповедь тех, на кого бы вы и не подумали
Лето промелькнуло и унеслось. Было оно или нет, этого, впрочем, пока почти не заметно. Но оно промчалось…
А мы всё также из весны в весну, из осени в осень находимся на одном месте, тихо стоим здесь и скромно живём.
Мы – это дома, что называют презрительно «хрущёвки», которые, говорят, будут уже совсем скоро сносить.
Наш создатель – какой-то великий Архитектор. Он придумал нас, чтобы расселить пресловутые коммуналки где-то в середине прошлого века.
Под его же божественным покровительством скоро на этом самом месте вместо нас вырастут многоэтажные красавцы, эдакие громады с белыми боками, намного выше ростом и крупнее, чем мы. Для этого Божественный в своё время создал макет будущей стройки, расстарался.
Мы же сразу впитали быстрое время из его реки, перенеслись в настоящее, но при этом сильно обветшали, став для него обузой, потому что не приспособлены к сегодняшнему дню.
Что же это значит, когда вам уже далеко, далеко за пятьдесят? Это, когда вы постарели, а сердце-то бьётся, как прежде, и жить хочется. Это, когда глазами вы готовы сделать всё, но не получается.
Но мы не унываем, так и стоим своей кучкой под названием «Микрорайон». Вместе стоять лучше, ветер тогда не так сильно стены корябает. В наши глаза, которые люди называют окнами, не так надувается тогда песок или снег.
Уши у нас – это антенны и кабели связи, с помощью которых мы объединяемся в микрорайон и общаемся с окружающим миром и между собой по устоявшемуся расписанию.
Мы – стояльцы, с уставшими стенами, балками, перекрытиями.
Мы помним тихо шуршащие полчища тараканов (сейчас они куда-то исчезли!) и мышей в подвалах; горбачёвских сантехников в грязных сапогах, с газовыми ключами наперевес, и кусками пакли, торчащими из кармана; брежневских красивых чистоплотных людских хозяюшек в халатиках с безупречными фигурками, тряпками, натирающими наши окна, отчего те превращались в увеличительные стёкла.
Каждым утром в тумане, луне, дожде мы оживали в своих заботах, дежурили и будили своих жильцов громкими дворницкими лопатами и метлами; по нотам озвучивали целые оратории, подключая смывные бачки и тремольный топот спешащих ног по лестницам.
Всеми оставшимися ещё у нас силами мы исполняли так музыку новой тогда коммунальной жизни.
Мы провожали не проснувшихся до конца, спящих на ходу детей в колясках или за руку, прогревали армаду заночевавших авто, потом освобождая территорию от их присутствия.
И тогда своим интересом все мы привычно натирали до блеска пришедший новый день, передавали его потом господину вечеру и дальше по эстафете – уже самой чёрной принцессе ночи.
Говорят, у неё в услужении есть знаменитая полночь с шатающейся тьмой, куда она всегда заманивает любого «на пробу» с собой в другой мир, в тягучую неизвестность.
Тогда-то начинает кричать на всю округу «скорая», или пьяные гуляки нарушают устоявшуюся тишину, или вдруг забарабанит дождь, вымещая своё враждебное отношение ко всем нашим крышам и громко урча в водосточные трубы.
Незаметно, но время меняло всё вокруг, к сожалению, только не в нашу пользу.
Всякое бывало, когда по разным причинам в одной из квартир отключалась вода или, наоборот, топила. Тогда наши дома плакали разводами по ветшающим стенам, этим ещё больше укорачивая себе жизнь.
На первых этажах нашей домовой компании жили те, кто постарше. У них нет балконов и окна с решётками, на всякий случай. Такое впечатление, что не они отгородились от мира, а мир от них.
На последних этажах те, кто помоложе. У них здесь наверху и воздух чище, и ступени у лестниц не очень стёрты от каблуков, потому что не каждый ловелас сюда добирался, натугу высоты преодолевая.
А вот на средних этажах – там жильцы, которые всегда скрывали свою национальность. И всё без лифтов, все удивительно уживались и сосуществовали.
А недавно прорвало трубу теплотрассы около одного из нас. Труба эта, мать её, настолько проржавела, что превратилась в ржавую труху.
И бабахнул вверх до третьего этажа горячий фонтан, а мы всей своей домовой компанией в ужасе затихли, ожидая последствий. Трубу ту ни разу не меняли с момента нашего строительства. «То ли ещё будет!» – появилась мысль.
Некоторые индивиды заспешили специально эту струю сфотографировать, проникнуть в подъезд, подняться на её высоту и чикнуть, выкладывая своё сэлфи (вместо помощи).
«О, эти любители опасных сэлфи.… Да Бог им судья, если от ума горе».
В общем, всё обошлось, никто не сварился. Людские ангелы -хранители, наверное, тоже тогда объединились.
Вспомнилось ещё, как на первый год после заселения все наши чердаки облюбовали голуби и ласточки. С годами там от них образовались горы помёта, который, лежит себе, ожидая своего часа до сих пор. Не знают о кучах новые белые дома-белоручки, его им не переварить.
А голуби на чердаках и сейчас курлыкают про свою любовь, да ласточки носятся, как оглашённые, громко пища и пикируя на зазевавшуюся насекомину.
От поведения и настроения птиц мы научились первыми узнавать о приходе весны или зимы, или бегстве коротышки лета в неизвестном направлении.
Про деревья ещё хочется вспомнить. Их посадили наши же жильцы на субботнике. Тогда молодые вежливые люди с улыбками и огромной энергетикой. Они себя тогда называли комсомольцами, любителями всего нового. Быстрые. Шустрые.
Потом эти деревья, посаженные по случаю, выросли, дотянулись ветками до пятого этажа. Они символизировали прошедшее их время, перестали толком пропускать солнце.
От дворового теневого мракобесия близко к дворцовому беспамятству. Решено было их спилить все до единого, а тень уничтожить.
Сказано – сделано. Спилили! Отчекрыжили по самое не хочу…
Тогда ничего уже не нарисовал художник, имея талант и восприятие. Не оставили ему масла, акварели, портрета, лишь обрубки, обрезки, куски глупости и столбцы уродцев. Повсеместно тогда во дворах была лесосека с зелёными кучами спиленных молчаливых, повядших веток без художественного оформления.
Потом забот от света нам прибавилось. Глаза-то наши оказались вмиг грязными, засиженными мухами, в паутине и в слезах постаревших как-то вмиг тех красавиц.
О наши дворы, обусловленные и выверенные своим временем…
Стояли, помнится, все мы ещё новёхонькие. Только познакомились друг с другом. Примеряли подоконники, стояки подъездной сантехники, слышали везде противное жужжание дрелей и перестук молотков.
Мы тогда подлаживались под первых своих жильцов. Подъезды ещё были без хулиганов, а их свежая краска ещё не была испещрена матерными надписями и не облупилась.
Вот сейчас почему-то ещё вспомнились свадьбы. Марш Мендельсона и всякое такое. Свидетели не берегли головы, было молодо, многолюдно, но «в тесноте, да не в обиде».
Проводы помним всем двором в армию, когда провожали, чтобы потом ждать, при этом верно любить. Какая-такая дребедень была, эта звучавшая тогда клятва из молодых трепетных уст девчонки и парнишки, но население-то в наших дворах стало со временем больше, а это значит, что клятвы их были не напрасны.
Похороны, что под марши духовых оркестров, со спуском покойников «на руках» в подъездах. Трудно, когда этаж четвёртый или пятый, идти вниз. Но поднимали и подхватывали. Так было!
Вспомнились ещё автоматы газводы по три копейки стакан. Детские красные галстуки. Школьники в униформах с кокардами на фуражках и подворотничками на тёмно-синих гимнастёрках, школьницы с их белыми бантами и фартучками на выпускных вечерах. Куда всё подевалось?
Сейчас процветают пивные магазинчики с перепутанными шлангами за прилавком. В них любой бок человека точно обмякнет, пузо вспучится пузырём, без атлетической красоты, не говоря о подмоченных подъездах со специфичным после облегчений запахом.
Комсомольцы постарели, превратилась в склочных стариков. Раньше они гарцевали по микрорайону с пивком в бидонах из-под молока и диковинными для того времени полными полиэтиленовыми пакетами, в которых обязательно была дырка, как в песенке про лето.
Спины тогдашних девчат нынче ссутулились, изогнулись дугой к земле, а на ноги будто надели железные вериги. Случилось то, чего больше всего они боялись: морщины. На лицах у них остались несмываемые остатки грима и туши, а их голоса оказались давно прокурены и хрипят басом. Давно те девчата закинули куда-то свои туфли на шпильках, противозачаточные, прикупили себе парики и дешёвую туалетную воду. В больницу они выстроили большую очередь. И ведь раньше из них никто и не думал, что можно спутать камни в почках с камнями из нашего двора.
Мы, например, всем постоянно говорили, что виноват алкоголь. Всё без толку. Пословицы-скороговорки: «Водка – находка», «Пиво – диво», «Вино – вот оно!» знали все тогдашние шалопаи от мала до велика. Из-за дефицита спиртного в магазинах, подъездах – везде веяло ароматами самогона.
По утрам выходили, бывало, всякие там якобы спортсмены в тренировочных костюмах и соображали, трясясь, «на троих».
Не отставали и собачники. Они никогда не убирали за своими питомцами, поэтому весной народу приходилось искать более длинные маршруты передвижения по округе.
Но наши дворы жили и поживали. Домино с громким стуком. Карты в «шестьдесят шесть». Суета мам и нянек в детских песочницах. Но на скамейках у подъездов бабки-то бдительные присутствовали, всегда сидели! Тогда дворовые субботники только чего стоили…
А сейчас во дворах безлюдно, лишь машины с проснувшимися внезапно сигнализациями, которые орут монотонными своими мелодиями, сводят с ума спящих людей.
Наши стены сейчас обшарпаны, глаза обветрены, нет давно заводского утреннего гудка, но ведь есть этот самый микрорайон, наша компания домов с колоритными дворами, собравшаяся гуртом.
Такие мы, гордые хрущёвки, где на малюсеньких кухоньках готовят, а в смежной комнате обедают, где и холодильник-то некуда воткнуть, нет места, а в коридорах вовсе не разминуться. Но зато как всё уютно, в своём времени.
Конечно, новому городу мы мешаем своей древностью и необустроенностью, занимаем много места. Мы источаем грусть, ностальгию даже в нашем неповторимом облике.
А недавно тот же самый архитектор вечером пришёл к своему новому макету-детищу, который изготовил для стройки на нашем месте. Он долго смотрел на новые бумажные белые дома, дороги, светофорики и машинки. Он что-то вспомнил. Из божественных его глаз даже капнула слеза. Окропила, приговорила нас.
Но вон уже появилась и молот-баба. Она двинулась к нам из переулка, испугав наших ласточек, и те быстро куда-то скрылись. Эта махина прибыла по нашу душу. Скоро она живо закрутит своей стрелой, начнёт бить и разрушать наши стены большим болтающимся, беспощадным металлическим шаром.
И уже совсем скоро на этом месте вместо нас будет много камней, щебня, осколков наших сердец. Подоспевшие самосвалы всё увезут, освободят место. Пожалуйста, можно будет строить.
Это действие начнётся и закончится, умрёт и всё воскреснет…
Только память…
Ну, а что память? Она тут одна затеряется вперемешку с птичьими пёрышками, которые слетят с наших крыш из тех упомянутых гнёзд.
– Можно сэлфи на память последнее? Архитектор, хотим с вами! Уважьте нас! Услышьте! Это так серьёзно! Божественный!
Вдруг шар ударил по сердцу, обрушил целый кусок стены… Зазвенели осколки наших глаз, померкло солнце.
– Больно! Пощадите! Наши постаревшие ангелы, да где же вы?
Это не сварка
Обрыв под ногами. Дальше, если смотреть вперёд, будет почти безлесная пойма большой реки, которую саму не видно, но её чувствуешь по пролёту над ней чаек, по доносящимся изредка оттуда гудкам и звукам моторов
лодок. На другом берегу, как на ладони, виден город. Это место сплошного нагромождения зданий. Они стоят под зонтами крыш из красной кровли, стоят кучно, как грибы в лесу, и притягивают к себе взгляды. Шляпы этих грибов чуть загадочны и своеобразны, настолько позволяет воображение. Дым из печных труб здесь сливается с атмосферой и приближает горизонт.
Солнце встало и сейчас за спиной. Ваша тень скользит с обрыва на пойменный луг. Тишина то и дело разрезается жужжанием крыльев каких-то больших мух или пчёл. В этой идиллической атмосфере все, кто сюда попадает, долго стоят на обрыве и начинают чувствовать свой почти материальный взгляд туда, через реку на город. И взгляд летит, шарит по домам, деревьям, стройкам города. Наконец, он устремляется выше на летающих тут и там птиц, причудливые облака, которые вытянулись почему-то в красноватую линию. Вы запросто включаете воображение и оказываетесь в прошлом и будущем одновременно. Вы попадаете через портал в другую реальность. Тогда вы начинаете гордиться тем, что можете запросто летать, что вы родились здесь, сюда на обрыв снова пришли.
Но вдруг резануло по глазам. Город ответил ярчайшей вспышкой света. Что это? Включили прожектор? Сварка? Пришлось рукой закрывать глаза. Из любопытства вы снова пытаетесь рассмотреть, в чём дело. Всё изменилось: теперь весь край города, каждый дом, полыхнул ярчайшим светом. Просто Солнце встало за спиной, осветило портал в другое; оно отразилось миллионами зайчиков, приглашая сюда снова, так реализуя новые наши мимолётные времена и будущие встречи.
Дверь
Потащило меня по улице не на машине, не на двухколёсной штуковине, называемой велосипедом или самокатом, а на ногах – самом древнем известном средстве передвижения. Они, ноги, в тот день шли и шли себе подальше, еле поспевая за «куда глядящими глазами». Я не видел мелких деталей по пути и всё шёл только вперёд. Я устал считать чёрных кошек, перебегающих мне дорогу, видел во всех встречных женщинах баб с пустыми вёдрами. Магазины не интересовали меня по причине отсутствия денег, а ненавязчивая реклама на каждом углу даже не нервировала по причине моего к ней абсолютного равнодушия.
Ноги устали тёпать от одного светофора «с красным человеком» до другого и просились приостановить дальнейшее продвижение.
Конечно, я был задумчив, отрешен от всего и, наверно, со стороны стал похож на электроутюг без энергии или воздушный шар без воздуха. Надо срочно было передохнуть, присесть, в конце концов, и перевести дух. Но ни впереди, ни сзади не было ни одного приличного места, чтобы это проделать.
Вдруг я упёрся в большую красивую дверь. Всего-то. Имело место противостояние один на один этой двери, как таковой, и меня, как человека, к тому же усталого путника. Оглядевшись, я понял, что очутился перед входом в музей и почему-то обрадовался этому, ведь никогда здесь не был, даже потрогал через карман свой смарт, который всегда со мной. Да, именно так – «и ночью, и днём со смартом живём!» Привык я к его советам. Надо что – сразу туда. Надо фото? – пожалуйста; почему голова сначала рыжая, а потом седая? – потому; сколько корней из двух? – нисколько, потому, что корни из цифр не растут.
По инерции и из любопытства я прикоснулся рукой к красивой большой ручке и даже ощутил её тепло. Потом отдёрнул руку и достал смартфон. Набрал вопрос:
– Почему дверная ручка в музее тёплая?
Пришёл ответ:
– Ручка впитала и впитывает в себя энергию многих людей. За неё брались тираны и вожди, маршалы и важные министры, а также и другие люди, поэтому, согласно закону сохранения энергии, ручка должна быть теплее окружающей среды.
– А тут берусь за неё я, – подумал я и представил, как за неё бралось множество людей из прошлого. Вот сухие, пронырливые чиновники, стоя за дверью, подслушивают тайны и передают потом их кому-то, открывая и закрывая дверь, а, значит, берутся за эту самую ручку, вот офицер выставляет караул из солдат, открывает дверь, а потом надолго замирает в неподвижности на приёме или балу. Вот какие-то громко бранящиеся люди с красными бантами гремят этой тяжёлой дверью, с трудом открывают её и сначала прибегают в здание, а затем убегают быстро куда-то прочь. Я услышал, как в помещениях, куда ведёт меня музейная дорога, звучит красивая музыка и стихи, сдобренные уютом и миром, нет волнений с испепеляющей революционной страстью, нет знойных летних погод, нет никаких снежных буранов.
Вообще очень странно, что моя сегодняшняя дорога привела меня сюда к этому входу. Я понял ещё, что там за дверью находится какая-то другая жизнь, где всё и вся клокочет неизвестностью, и там спрятана какая-то тайна. Затем обратился к неодушевлённому помощнику:
– Мне будет интересно в музее?
– Да, – последовал короткий ответ.
Дверные полированные бока несли на себе лак с разводами грязи от летающей в воздухе погодной пыли. При этом шпингалеты крепко держали одну половину двери, чтобы сюда не было хода всяким случайным, да и красивая ручка зазывала всех желающих зайти внутрь. С трудом я открыл тогда дверь.
Лохматый полумрак вестибюля отразился в начищенных канделябрах, заставлял загораться свечи и глаза.
В главном зале по обеим сторонам в нишах стояли караульные солдаты в парадных мундирах.
Бал в разгаре. Как раз дают полонез Огинского. Пары танцующих следуют грациозно одна за другой чётко в такт. Движения выверены. Кавалеры в мундирах и костюмах стараются вовсю, чтобы удивить публику, стоящую у стен недалеко от галунов на картузах караульных, а танцующие с ними дамы стреляют глазками и гордятся своими партнёрами. Дамы же, кто не танцует, завидуют им и пёстрыми веерами отмахиваются от духоты и скуки. Рука в кармане судорожно сжала смартфон.
– Что скажешь?
–Танцуй!
Оркестр старается, тщательно выводит каждую звучащую ноту в мелодию. Получается. Дирижер рад, что всё идёт гладко. Он хитро улыбается и поглядывает прямо на меня. Заиграли вальс. Пары начали кружиться на волнах волшебной мелодии, и дирижер взмахом руки сменил декорацию танцевального зала на цветущие каштаны венского парка. Ещё его движение, и я танцую с брюнеткой-партнёршей, в которой постепенно узнаю свою первую любовь: очаровательную, неразделённую. Танец продолжился. Я чувствую, что мне уже на раз-два-три много лет. Моя спутница … Волосы уложены, макияж яркий, маникюр. Лицо жены…
Снова танец в зале. Я вспоминаю и не помню, смотрю на себя со стороны и чувствую изнутри. Я в паре с брюнеткой, мы начали вальс. А глаза-то наши встретились!
Я очнулся перед музейной дверью и ещё даже не попытался открыть её, затем ласково прикоснулся, погладил её красивую ручку. Танец окончен. «Усталость прошла», – высветил мой смартфон, но я ему не верю…
А дверь снова открывается, но уже не мне, а уже другому моему «я». И божественные пары снова под полонез возникают передо мной. Чётко и грациозно. Веера. Караул на дверях и у стен. Дирижёр.
Я нахожу, что его и моё грустное настроение – переход к чему-то хорошему и прекрасному.
Только остаётся не забыть затворить за собою волшебную дверь. И я открываю глаза. Красивая какая. У неё массивная ручка…
Итак, открываю!
Лесная лень
Ура! Мы вырвались на природу, а тут, как известно, авторитарно всем правит госпожа Лень. Она живёт здесь, притаившись за каждым зелёным кустом, каждым деревцем и даже травинкой. Вверху по небу в обволакивающем жужжании каких-то лесных насекомых медленно плывут произведения её искусства – белые облака, а внизу мы – бездельники, приехавшие сюда из каменных домов.
Солнце щурится через кроны и, меняя своё местоположение, незаметно, медленно двигает тени от деревьев, а рукава его лучей успевают высветить в полумраке леса светлые пятна, на которых от удивления останавливается глаз.
То тут, то там вдруг слышишь, как дятел выстукивает стволы больших сосен, стоящих на нашем пути, их огибает наша дорога-тропинка. Какой же этот дятел трудолюбивый, непоседливый и настойчивый. Вдруг у другой сосны снова слышатся знакомая дробь и неповторимый перестук. Тук- тук, тук, тук- тук. Только потом понимаешь, что это ещё один дятел, наверное, родственник предыдущего, резвится в своём усердии.
Потом вдруг видишь маленькую ящерку, она неподвижна и пристально смотрит из травы на нашу непонятно откуда взявшуюся меланхолию. Ещё слышишь, как громко стрекочут кузнечики, а ближе к опушке удивляют и умиляют своим неповторимым пением невидимые и неведанные лесные птицы.
Мелкими шажками бережно и мягко наступаем на тропинку, по которой всюду разбросаны хвоя, шишки и мелкие ветки. По сторонам – крапива в рост, а малина издалека горделиво показывает нам свои красные, поспевшие ягоды.
Только и остаётся идти медленнее, чтобы ещё больше впитать эту какофонию звуков и запахов.
Что-то невидимое здесь висит в воздухе, наполняя собой все окружающие предметы, кусты и деревья, звенит в ушах, смешно аукается в наших шагах. Тогда это что-то проникает в нас, обволакивает, опьяняя ароматами цветов, радостью и умиротворением. Это что-то и есть субстанция Лени из запахов, пейзажей и ещё чего-то непонятного, неповторимого, но такого желанного.
Наши сердца начинают откликаться на это действо и громко стучать, словно крича о любви. Шаги сами замедляются, и всё сливается в неповторимый хор – гимн природе. Не сговариваясь, берёмся за руки.
Мы внутри этой томной капсулы, будто плывём на фантастическом корабле, тихо, плавно, неповторимо и красиво.
И нет никакой нужды вспоминать о городе, вчерашнем дне. Совсем остановившись, всё понимаем без слов. Только любовь и счастье в волшебном царстве лесной Лени. Потом сладкий сон вмешается и обязательно придёт на смену.
Начало лета
Хорошие деньки, тёплые, хотя по утрам ещё прохладные. Муха, пчела, гусеница – ползают, летают, двигаются. Они упиваются по-своему даденным им высшими силами жизненным летним теплом вокруг.
Росы еще не бьют по утрам наотмашь, боятся утреннего солнца и неповторимой тишины.
Близкая деревня, хотя и невидима, но добавляет в утренний шум и гам мычание коров, лай собак и крик петухов.
В озёрах и ручьях вода подогревается, готовясь к тому, что скоро можно будет в жару окунуться в неё с прямо с головой, почувствовать и новые жизнеутверждающие ощущения, и зарядиться бодростью и здоровьем.
Вдруг, будто очнувшись от спячки, начинает петь птица, потом к ней присоединяется вторая, потом ещё.
А синкопами вдруг отрывают уши быстрые ласточки, которые в это самое время особенно, наверно, чувствуют волю и простор. Где-то совсем недалеко находятся их гнёзда, вон там, в стене обрыва на речке. Они пискливо кричат, снуют туда, сюда, хватая насекомых себе на пропитание, прямо на лету в головокружительном полёте.
Это же ласковое, неимоверное, летнее сказочное утро пришло на нашу русскую землю, в который раз показывая всему миру красоту и истоки нашей силы.
А теперь глубоко вдохните, затаите дыхание. Всё прекрасно! Хорошие деньки проживаем!
Лист
Лист лежит себе на столе белым пространством. Следы от ручки на нём – это строчки и записи. Мысль ожидаемо нашла в них на его территории себе применение. И слава Богу! Ручка, правда, за мыслью порой угнаться не может, поэтому и оставляет за собой суету, спешку, трудно распознаваемые коленца-каракули. Синие ленточки пасты на бумаге – это желоба, по которым изливается мысль, следуя по ним и оставаясь там навсегда.
Когда читаешь, то мысль пробуждается, опять струится, бежит по желобам, возникая из неодушевлённого когда-то белого листа. Происходит метаморфоза, и вот она уже в вашей голове заставляет не только переживать, а ещё и думать, и любить, и ненавидеть. На ленточках с поворотами и закавыками мысль вовсю резвится, набирает ход, используя такую вот стартовую площадку перед полётом по турбулентному прочитанному недавно тексту о пространстве жизни.
То, что написано на листе ранее, уже не вырубить топором, как в известной пословице, но уже можно прочитать, хмуря лоб или улыбаясь. Мысль как предмет неодушевлённости и значимости образа тиражируется потом то в одном, то в другом человеке. Если мысль дельная, то тогда она приобретает свою собственную жизнь, только бумагу желательно бы найти побелее да ручкой двигать полегче, но если она с горчинкой, то извините.
Выделывает коленца рука, ведомая мыслью, рисует новую реальность, лежит белый лист квадратом.
Нырните туда по желобам, вам понравится.
Война. Небо.
Выдавливает небо редкий снежок оконцовки февраля из своей утренней серости. Снежинки мелькают у наблюдателя в безветрии, не осознавая, куда они летят и что будет с ними дальше. Их огромное количество, они миролюбивы, ласковы и нежны, дышат небесной свежестью и крепким морозом, ложась на землю сплошным покрывалом, успокаиваются в ожидании.
Вдруг задувает низовой ветер и подхватывает позёмкой, несёт их куда-то всех вместе к непонятному будущему. Они собой слоем скрывают дорогу, они снова при деле. Это замедляет скорость машин, затрудняет водителям здешнюю езду туда-сюда. Абсолютно бессмысленную, лишнюю, по их мнению, вредную. И уже, как хозяева, спросив разрешения у самого серого неба, снежинки заставляют водителей двигаться, рискуя улететь в кювет, может даже перевернуться, поэтому им, водителям, приходится останавливаться «до выяснения». Перемело впереди, переметёт быстро сзади, и дорога спрячется. А с поля, знай, дует, метёт, надувает настоящие барханы. Можно только пешком! Хотя куда пешком, если даже ног не видно.
А что если с разгона и вперёд? Нельзя. Увязнешь, сядешь на брюхо или в кювете окажешься. Копай тогда не перекопай. Вот так выдавливает серое февральское небо из своих недр снежок. Вот так оно воюет с человеком: тихо, мягко, спокойно, обманчиво. И пушек нет!
«Хочу жить!» – бьёт в висках, заставляет вспомнить всю прожитую жизнь, всё потерянное в позёмке время. Но белые маленькие, живые существа – снежинки продолжают и продолжают мерно, монотонно вываливаться себе из чрева необъятного февральского неба.
Такая весна
Холодная в этом году весна. Словно смеётся над теми, кто норовит поскорее забыть о зимних шубах и куртках. Смущает ярким своим солнцем, которое якобы греет.
Зато без устали дует и дует надоевший, пронизывающий холодный ветер. Он заставляет бухать кашлем в кинозалах, аудиториях и квартирах, не даёт спокойно существовать всяким там рекламным щитам, стенам, крышам домов. Иногда своим холодным напором ветрище приносит даже снежинки – диковинные северные создания конца мая и даже начала июня.
Аптекари рады-радёшеньки активному спросу на таблетки и микстуры. И всё это надолго и, очевидно, затягивается во времени. «Где же ты, лето?» – спрашиваем мы синее, но пока холодное небо.
Студёная весна всё же нашла короткие тёплые дни в своём апреле и растопила сугробы в самых заброшенных, заповедных уголках леса и города, там, где господствует тень и мрак. А потом успокоилась и затаилась.
Реки тогда сбросили лёд и разлились на пойменных просторах.
По дорогам теперь суетливо движутся чумазые машины, недавно переобутые в летние шины. Они с удовольствием поблёскивали бы разными цветами своих помытых к близкому лету бортов, но ежедневный мелкий дождик и разбитая колёсами грязь делает их одинаково серыми и угрюмыми.