Мельпомена

– Мир меняется, к лучшему или к худшему, – ответил Лавуан. – Те, кто отказываются идти в ногу со временем, обречены остаться на обочине и бесследно исчезнуть.

– Не думаю, что меня ждет забвение, – рассмеялся полковник. – Слишком многое я уже сделал для этой страны и общества в целом. Можете сколь угодно говорить об этой вашей моде, а я отвечу просто – мода, она ведь явление временное, быстротечное. Придерживайся чего-то фундаментального и останешься на коне в любую погоду.

– Стало быть, Вы не станете мне помогать? – рассердился Филипп.

– Вам – Христа ради. Уверен, Ваши проблемы едва ли могут пересечься с чем-то противоречащим моим моральным принципам. Но вот Мелани, а сейчас Вы просите меня именно от ее имени, я помогать в этом деле не стану. Мой авторитет зиждется на непоколебимости натуры. А тут получится, что говорю я одно, а руки мои тем временем делают другое. Совершенно некрасиво получается.

Мелиса закончила и отдала возлюбленному трубку. Весь разговор она молча слушала. Ее позицию узнать наверняка было невозможно, но, судя по лицу, постоянно меняющем гримасы, девушка испытывала смешанные чувства, сама, не понимая, как ей стоит реагировать на услышанное. Лавуан полагал, что сейчас в ней боролись два начала. Первое было несказанно радо тому факту, что Виктор никоим образом не хочет контактировать и уж тем более помогать своей бывшей возлюбленной. Это значило, что у нее куда больше шансов наконец окончательно вытеснить Мелани из головы солдата. Второе же было полностью не согласно с причинами отказа. Мелиса сама, будучи поборником суфражистского движения, совершенно не разделяла взглядов любимого, и в любой другой ситуации уже кричала бы с пеной у рта о правах женщин, об их чувствах, о важности их для общества и о прочих вещах, которые явно не желал бы услышать полковник. Было неясно, что именно ее останавливает: манеры перед гостем, любовь к Виктору, или обычный страх перед ним.

– Если вы не хотите это делать ради ее взглядов, – переубеждал Филипп, – то сделайте это хотя бы ради нее самой. Вспомните ее как человека, как прекрасную девушку. Неужто вы скажете, что она не заслуживает простого участия в турнире? Это же мелочь для нас, которая сделает ее невероятно счастливой.

– Мелочь? – задыхался табаком Виктор. – Откуда Вам знать, что это мелочь? Может в Вашей голове оно и так, вот только на практике все не так просто. Думаете, мне стоит просто прийти в городской совет, рявкнуть на них посильнее, как тотчас все же решится?

– Полагаю, Ваше влияние…

– Его явно недостаточно для принятия такого решения, друг мой, – от этого обращения Филиппа покоробило. – Мне придется договариваться с теми, кто мне откровенно неприятен. Кто знает, может даже унижаться и просить их о милости мне помочь.

– Уверен, с Вашими связями…

– Связи здесь ни при чем, – рявкнул полковник. – Все эти чинуши редкостные лизоблюды! Мать родную продадут, потом еще подумают, что продешевили! Одно общение с этими шакалами меня раздражает! И все это ради чего?! Чтобы очередная мамзелька поиграла в свои идиотские игры? Какая глупость.

– Может и глупость, но для нее это важно! – прикрикнул Филипп, отчего остановился даже собеседник. – Совершенно не имеет значения, что думаю я и каких позиций придерживаюсь – моя любимая хочет участвовать в турнире по шахматам, возможно важнейшем событии в ее жизни. Как я могу ей не помочь в этом?! Кем бы я был, если бы бросил ее с этими проблемами на произвол судьбы?! Думаете, мне было так легко и просто прийти сюда, к Вам, с такой просьбой? Вы ее бывший возлюбленный, я должен ненавидеть Вас всеми фибрами души, обязан сторониться сам и держать Мелани как можно дальше от Вашего влияния! Но я здесь! Унижаюсь перед Вами, прося о сложной, безусловно, просьбе! Мне от этой ситуации ни капли не легче, и, если бы я имел хоть какой-то вес, то сам бы пошел по головам этих чиновников, чтобы выгрызть место для Мелани на этом чертовом турнире!

В комнате повисла тишина. Воздух продолжал вибрировать от громких заявлений Лавуана. Виктор и Мелиса быстро, едва заметно, переглянулись, чтобы затем дружно таращиться на покрасневшего Филиппа. Писателю стало немного стыдно за свою выходку, хоть и в сказанном он был твердо уверен.

– Это слова настоящего мужчины, мсье Лавуан, – отметил Виктор. – На мой вкус немного слащаво, правда, но кто я такой, чтобы судить… К тому же, Ваша просьба едва ли сравнима с моими выходками во время влюбленности, – полковник крепко задумался, втянул побольше дыма из трубки и задержал дыхание. После глубокого вдоха он, наконец, окончательно успокоился. – Я вспомнил один случай. Как-то давно, еще во времена, когда я был простым капралом, понравилась мне жена нашего старшины. Фигурка у нее складная была, волосы черные как смоль, под стать глазам… Старшина был редкостным идиотом, да еще и щуплым, как ободранный гусь, в общем человеком, совершенно недостойным столь прекрасной леди. Ну и застукав нас как-то вместе, он меня на дуэль решил вызвать. Испугался ли я тогда? Ни капли. Я уже тогда был на две головы выше него. А еще дураком был, поскольку не знал, что старшина то наш – лучший стрелок в роте. Выиграл не одно соревнование, да и вообще какую-то там награду имел, сейчас и не вспомню – давно было. В ночь перед дуэлью я просто мечтал, чтоб хоть кто-то нас остановил, но все мои друзья и знакомые были, откровенно говоря, ничего не значащими солдатиками. Остановить старшину мог только человек выше званием, а с такими я не имел чести быть знакомым.

– И чем же все закончилось? – с неподдельным интересом любопытствовала Мелиса. Очевидно, эту историю Виктор ей рассказать не успел или не посчитал нужным рассказать.

– Дуэль состоялась, – полковник оттянул халат, обнажив грудь, на которой красовался давно заживший, но прекрасно сохранившийся шрам от пули. – Он мне оставил подарочек тогда. Еле уцелел. Кровищи было много.

– Что же стало с оппонентом? – спросил Лавуан.

– Он лежит в земле с того самого дня. Ему не повезло. Попади он чуть левее, чтобы сразу поразить сердце – и не жить мне. А так… Я выстрелил в ответ, и он выкарабкаться не сумел. С женой его мы, к слову, с того утра ни разу и словом не обмолвились. Горькая победа. И невероятно пустая.

– Действительно грустно, – заключила Дюбуа. – Столько нервов, сил, да еще и человеческая жизнь… И все ради чего?

– Хотел бы я сказать, что ради любви, – Виктор посмотрел на девушку пустыми глазами, – но это ложь. Наверно все дело в человеческой гордыне.

– Не уверен, что Ваша история коррелируется с событиями сегодняшними, – сказал Филипп.

– А вот тут я не согласен, мсье Лавуан. Целая жизнь была утеряна просто потому, что не нашлось достаточно сильного покровителя, чтобы остановить это безумие. Здесь же ситуация схожа тем, что Вы прямо как молодой я – наделаете из-за мимолетного чувства глупостей, наломаете дров, да так, что потом глядишь всю жизнь будете все это расхлебывать.

– Полагаю, что уже знаю, куда Вы клоните, мсье Моро.

– Все верно. Я не очень хочу помогать Вам, мсье Лавуан. Сказать по правде, совсем не хочу. Но понимаю, что сейчас именно я тот самый покровитель, от которого все зависит. Мне будет непросто, но чувствую, что это мой долг перед самой судьбой.

Историей о дуэли писатель совершенно не проникся. Выводы, к которым пришел Виктор, не нравились Филиппу. По словам полковника, он теперь станет эдаким мессией, помогающим бедному заблудшему человеку, который еще не ведает, что творит. В то время, как единственным ребенком в помещении продолжал быть Моро, со своим раздутым эго и страстью создавать из ничего драму. Лавуану стоило бы, исходя из его крайне противного характера, начать спорить, а то и откровенно высмеивать поведение солдата, но тогда просьба, с которой писатель пришел в этот дом, и ради которой терпел все это время его хозяина, будет совершенно точно не исполнена. Не стану расстраивать этого высокомерного дурака. Какая разница ради чего он исполнит мою просьбу? Пускай придумывает какой угодно удобный повод, лишь бы Мелани в итоге попала на турнир.

– Ты уверен? – с беспокойством спросила Мелиса. – Помогать людям, конечно, хорошо, но как бы эта ситуация не сказалась на тебе.

– Все будет нормально, – Виктор поднялся со своего большого кресла, поправил халат так, чтобы он наконец сидел по-человечески, и двинулся в сторону писателя. По мере продвижения этой ходячей горы, Филипп потихоньку начинал по-настоящему понимать причину своего страха перед этим человеком. – Это дела мужские, Мелиса. Женщинам этого никогда не понять, да и не нужно. Это дело чести, дело мужской солидарности.

– Благодарю Вас от всего сердца, – пожал протянутую ему руку писатель. – Надеюсь, у Вас все получится без лишних проблем.

Филипп был счастлив удалиться из квартиры полковника. Мелиса, постоянно о чем-то говорившая, провожала француза до выхода. Тот не слушал спутницу. Он еще в комнате понял, что ей не по душе тот факт, что Моро согласился помочь. Речь Филиппа если и тронула ее, то не поколебала настроя не впутывать возлюбленного в дела бывшей девушки. Впрочем, до мнения Дюбуа Лавуану не было никакого дела. Пускай оба думают, как им удобно. Главное, чтобы все свершилось.

Всю дорогу домой, и потом еще дня три, Филипп думал о том, как бы сообщить Мелани о хорошей новости. И если само известие должно было бы вызвать единственную реакцию в виде бесконечной радости, то средство достижения могло вызвать непредсказуемый эффект. Обращение Филиппа могло оскорбить девушку, столь долго пытавшуюся избавиться от назойливого ухажера. Еще одна просьба, по которой Виктор мог бы вполне просить чего бы то ни было от Мелани. Это поставило бы девушку в неудобное, мягко говоря, положение. Но будь еще хуже, если бы мадемуазель Марсо обрадовалась решению Филиппа. Это бы вновь сблизило их с полковником, и отдалило от Лавуана. Таким образом, писатель стал бы своеобразной свахой, сам того не желая.

– Хочешь, обрадую тебя? – Филипп лежал на коленях у Мелани, сидевшей на скамье посреди центрального парка. Вокруг копошились люди, но это ни коим образом не мешало ни девушке читать, ни молодому человеку наблюдать за сим процессом.

– Ты меня и так всегда радуешь, – француженка оторвалась от книги, чтобы поцеловать возлюбленного в лоб.

– Но сегодня особенно, – поднялся Лавуан, чтобы быть на одном уровне с девушкой. – Думаю, я нашел способ записать тебя на турнир.

– Правда? – улыбнулась Мелани. – И какой же?

– Это секрет, – замялся писатель.

– А Вы мастерски интригуете, мсье Лавуан, – откровенно рассмеялась девушка. – Расскажите поподробнее, прошу!

– Никак нельзя, – наотрез отказался француз.

– Такой большой секрет? – продолжала смеяться Марсо.

– Если я расскажу тебе, родная моя, – начал Филипп, – то могу поставить под угрозу благополучие предприятия. А оно, как ты знаешь, и так весьма шаткое. Лишняя шумиха лишь навредит.

– Ах ты считаешь, что мой длинный язык сорвет Ваши грандиозные планы? – шутила Мелани, особенно выделяя обращение.

– Ваш язычок мне весьма нравится, – Филипп поцеловал спутницу настолько страстно, насколько мог. – Однако…

– Ох всегда есть это Ваше «однако»…

– Однако, пусть это дело будет в тишине, – улыбнулся наконец Лавуан. – Надеюсь, Вы простите мне мою скрытность, мадемуазель Марсо, – полное обращение пара, с недавних пор, использовало исключительно в издевательской манере и всегда ради шутки.

– О, мсье Лавуан, боюсь Вам придется замаливать сей грех еще очень долго. Может быть Вы и сумеете отработать его, но кто знает, насколько сложно это будет…

– Я постараюсь все исправить так быстро, как только смогу.

– Вот уж скорость здесь совершенно ни к чему, – придвинулась Мелани так близко, как только было возможно.

– Поверьте, мадемуазель Марсо, там, где надо, я могу и потерпеть, и подождать.

Влюбленные соединились в поцелуе, не обращая внимания ни на что вокруг. Им как обычно было весело и прекрасно вдвоем. Филипп отдал бы все на свете, лишь бы момент не заканчивался, лишь бы остаться здесь, наедине с Мелани, наедине с душевным покоем, наедине со своим счастьем. Но мир, как уже знают все зрелые люди, не стоит на месте. Все меняется. Не только общество движется вперед, но и люди сами по себе склонны к постоянному движению, личностному росту и прочей ерунде, которую Лавуан считал жутко переоцененной. Какая разница сколько денег у тебя в карманах или какое положение ты занимаешь, если ты несчастен? Для себя писатель уже давно решил, что пусть его путь и ведет к стагнации, а то и откровенной деградации, если он сам будет в этот момент самым счастливым человеком на планете, то пусть будет так. Отстаивать эту точку зрения француз не стремился, ибо уже пытался и безрезультатно. Людям совершенно невозможно что-либо доказать – они склонны стоять на своем до последнего, а даже если Ваши аргументы были железными и непоколебимыми, то признают свое поражение столь неохотно, что тебе самому кажется, будто это была и не твоя победа вовсе.

После разговора в парке Мелани еще пару дней пыталась выведать у Филиппа его тайный план. Любопытство – это, конечно, замечательная человеческая черта, но уж больно приставучей стала девушка. Лавуан отказывал ей в ответе сначала игриво, переводя все в шутку, затем спокойно, чтобы не дай бог не поранить чувств прекрасной девушки, а в последний раз все-таки ответил весьма жестко. Тогда он был не в духе. Пьеса, пусть и писалась в хорошем темпе, начала становиться все более и более сухой. Все больше мелочей ускользало от писателя, сюжет становился плоским и однообразным. Зрители наверняка не заметили бы разницы, но для писателя это была настоящая пытка. К тому же в тот день Лавуан поругался с мсье Гобером из-за Фриды. Девушке все сложнее давалась роль. Тонна текста, которую на нее вылили, начинала давить немку. Не будь рядом с ней столько именитых профессионалов – быть беде. В любом случае, настроение Филиппа было мягко говоря скверным. И на этом фоне расспросы Мелани, которая, впрочем, не виновата в том, что ее распирало от любопытства, ведь речь шла о ее будущем, оказались совершенно не кстати.

– Прошу, Мелани, Христа ради, не донимай меня этим, – рявкнул писатель. – Если бы я мог сказать или имел желание – ты бы непременно узнала! Я же не просто так все это держу в таком секрете!

Девушка ничего не ответила. Лишь медленно, выдерживая театральные паузы, собралась и ушла. Лавуану потребовалось три дня, чтобы вернуть отношения в былое русло. Впрочем, это оказалось так легко лишь из-за отходчивости Мелани. Она поняла и приняла доводы возлюбленного и не стала делать из мухи слона, чем влюбила в себя Филиппа еще сильнее.

– Я прощаю Вас, мсье Лавуан, – заключила француженка. – Но впредь прошу Вас наблюдать за своим тоном. Мне не нравится, когда на меня кричат.

С тех пор Филипп ни разу не повысил на девушку голос. Он и не хотел, но сам факт, что он успел причинить девушке боль, его удручал. На фоне этого, все чаще к писателю стала приходить паучиха. Чем больше ненавидел себя за тот инцидент писатель, тем сильнее и массивней становилось существо. Поначалу хватало таблеток, которыми любезно поделился сосед-немец. Однако, поняв всю пагубность препарата на творчество писателя, Филипп стал потихоньку отказываться от медикаментозного вмешательства в свое ментальное самочувствие. Разумеется, за этим последовал рост влияния паучихи на жизнь, но при этом француз мог продолжать писать, пусть и лишь при свете дня.

За этой чередой происшествий пролетело две недели. С девушкой все налаживалось, пусть и медленно, пьеса писалась в том же темпе, будто вторя отношениям влюбленных. Единственной преградой на пути к счастью оставалась меланхолия, которой Филипп, пусть теперь и в меньшей степени, был подвержен.

Тебе не стоило заходить так далеко, родной. Пусть тебе и кажется, что все налаживается – это иллюзия. Посмотри сколько ошибок ты уже натворил… Кричишь на девушку, третируешь ее, обманываешь своими напускными чувствами… А все, что даешь взамен – обман! Даже участие в турнире организуешь не ты, а другой ухажер! Быть может, стоило оставить их вдвоем? Это было бы куда логичнее и правильней. Ты доставляешь лишь боль окружающим тебя людям.

Спорить с аргументами паучихи не было ни сил, ни времени, потому в бой после такого монолога сразу шли пилюли. Все мысли сразу же испарялись как вода в пустыне, и писатель мог спокойно заниматься своими привычными делами. Столько всего нужно сделать.

~ VI ~

Дописал. Очередная глава была закончена. Лавуан чувствовал удовлетворение от проделанной работы, вперемешку с приятной усталостью. Филипп встал и подошел к окну. Утро было прохладным и туманным. Писатель любил такую погоду – ему гораздо приятней было под куполом туч и в объятиях густого тумана, чем под неистово палящим южным солнцем. Прохожие, уже успевшие повылезать из своих нор, явно не разделяли увлечение Лавуана: они спешили куда-то по своим важным делам, в своих важных костюмах, с важной физиономией на лице, совершенно не обращая внимания на красоту вокруг. Мелани, уставшая за ночь, мирно посапывала, уткнувшись носиком в подушку. Казалось, это был один из тех дней, когда ничто не может нарушить душевного покоя.

На сегодня у Филиппа была договоренность о встрече с мсье Гобером. За ночь француз таки успел дописать задуманное и был полностью готов к сдаче материала. Писать ночью, правда, становилось все сложнее. Меланхолия то и дело мешала сосредоточиться на работе, постоянно путая мысли Лавуана. Однако, сегодня он справился с наваждением.

Мсье Гобер ждал писателя после обеда. Обедал директор не раньше часа, поэтому наш герой для себя решил, что спешить нет никакой нужды. Филипп хотел было лечь к своей любимой, приобнять за обнажившуюся ножку, да прижаться посильнее, но на утро также имелись планы. Мелиса ждала Лавуана на завтрак в кафе. Разумеется, он отказался бы при первом же удобном случае, но на встрече должен был обсуждаться весьма важный вопрос. Виктор столкнулся с проблемами в лице местного чиновника, с которым они вместе служили. Тот наотрез отказался сотрудничать с однополчанином, вроде как из личной обиды. Сей факт нисколько не удивил Филиппа, но писатель все же надеялся, что полковнику удастся-таки уговорить старого знакомого пойти на уступки и выбить обещанное для Мелани место на турнире.

– Могу я забрать поднос? – громко ворвалась в комнату мадам Бош.

– Тише, мадам Бош, – палец Лавуана был прикован к губам, недвусмысленно намекая хозяйке заткнуться. – Вы разбудите гостью, – продолжал он шепотом.

– Прошу прощения, – старушка вошла в комнату на цыпочках, аккуратно взяла поднос – он был новенький, не тот, что летал по местным улочкам – и спешно удалилась.

Филипп последовал ее примеру. Собрав все необходимое: одежду, печатные принадлежности и оставшиеся со вчерашнего вечера булочки – поспешил вниз, на улицу. Внизу оказалось столпотворение. Добрая половина дома собралась возле коморки мадам Бош и о чем-то спорила между собой. Сама хозяйка же спешно скрылась в своей комнатушке, слушая злые упреки, прилетавшие в спину.

– Что тут за столпотворение, гер Шульц? – спросил новоприбывший у немца, стоявшего в углу поодаль от основного скопления людей.

– Честно, голубчик? – доктор поправил сползавшие вниз по носу очки. – Понятия не имею… Слышал что-то про новое нашествие крыс, кажется. Сам их не видел, но деньги с меня сегодня уже попросили. Я-то просьбу удовлетворил, конечно, но ни одной крысы в последнее время не видел.

– Почему же с меня ничего не взяли? – недоумевал писатель.

– Судя по собравшимся – здесь только первые два-три этажа, – пояснил Шульц. Он начал перечислять толпившихся людей по именам и комнатам, что они занимают. Вся эта информация за ненадобностью быстро покидала голову Лавуана. Никого из присутствующих он не знал, пусть и имел честь видеть несколько раз, но лишь вскользь и ненароком. В любом случае, его соседей по этажу здесь действительно не было.

Филипп не стал дослушивать Шульца. Это было грубо, бесспорно, однако времени на пустые разговоры не оставалось. Тем не менее, француза распирало от любопытства. Он прорвался через толпу и аккуратно, так, чтобы никто из окружающих не обратил должного внимания, проскользнул через дверь на кухню. В маленькой комнатке притаилась старушка. Судя по виду, она ничем важным занята не была, но и выходить к раздраженной толпе не желала. Вид у нее был весьма поникший, но сосредоточенный, будто она обдумывала что-то.

– Что Вам угодно, мсье Лавуан? – нарушила молчание Бош. – Вам я тоже что-то должна? Вроде у Вас денег я не брала.

– Так эти господа и дамы за этим стоят у Вас под дверью? – вздохнул Филипп.

– Людям никак не объяснить, что за все в этом мире приходится платить, – старушка начала старательно оттирать пятно на скатерти стола. Предприятие изначально было обречено на провал, ведь это пятно уже полгода как украшает местный интерьер. – Будто это моя вина, что чертовы крысы перебегают к нам…

Лавуан был уверен, что хозяйка привирает. Наверняка решила подзаработать на постояльцах и выдумала очередное нашествие вредителей. Кто здесь крыса еще нужно разобраться.

– Яда с прошлого раза не хватило? – язвительно отметил писатель.

– Нет, – четко и ясно пояснила Бош. – Я думала, что оставила достаточно. Но выяснилось, что из-за своей рассеянности я отложила на будущее слишком мало. Того флакона, что лежал и ждал своего часа, хватило лишь на пару хвостов. Основная масса все еще жива и наверняка плодится пока мы разговариваем. И денег на покупку новой отравы у меня нет.

Филипп почувствовал себя виноватым. Все это время он крутил в кармане тот самый флакон, который украл еще месяц назад, но не решался отдать его, ведь это было бы буквально признанием собственного греха. Лавуан уже прослыл неплательщиком, плохим соседом, и не хотел быть еще и вором. Лучше остаться лжецом.

– Мне нечем Вам помочь, мадам Бош, – оправдывался Филипп.

– Мне это известно, мсье Лавуан, – успокоила собеседница. – Я ничего у Вас не прошу. Сказать по правде, я уже жалею, что у стоящих за дверью попросила что-либо… Но им оно куда нужнее.

– Мне правда жаль…

– Хотите помочь? Платите в срок. Быть может на эти деньги мне удастся исправить ситуацию…

– Я как раз за этим и пришел, – в руках постояльца виднелись деньги. – Может что-то из этой суммы пойдет на крыс.

– Безусловно пойдет, мсье Лавуан, – спокойно принял плату мадам Бош. – Не знаю лишь, хватит ли их на спасение этого дома от полчищ паразитов.

Француз поспешил удалиться. Желание помочь отчаявшейся старушке схлестнулось со стыдом и нежеланием прослыть вором, лжецом и прочими отвратными ярлыками. К тому же разум Лавуана постоянно пытался приглушить боль всплывающими воспоминаниями о том, какой же злодейкой была хозяйка дома. В одно мгновение перед его глазами разыгрались сцены ее регулярного недовольства самыми разными мелочами, из которых состояла вся жизнь Филиппа. Она заслужила это.

Толпа и не думала расходиться. Сначала одинокая старушка, затем грозного вида мужчина средних лет начали расспрашивать писателя о предмете разговора, развернувшегося на кухне. Лавуан не стал подливать масла в огонь – просто отмахнулся дежурными фразами, мол он и не о том пришел спросить хозяйку, и что его вся эта ситуация едва ли касается, да и в конце концов ему уже пора бы скорее убегать, ведь столько важных дел у столь важного человека.

– Оно коснется всех, кто здесь живет, молодой человек, – заметила старушка. – Ниже или выше Вы живете – рано или поздно крысы все равно доберутся до своей цели.

В словах женщины была доля правды. Но все это мало волновало Филиппа сейчас. Его ждал куда более насущный вопрос – что случилось у Виктора и может ли Лавуан хоть чем-то помочь.

Туман, своей вуалью опустившийся на город, радовал глаз француза. Люди, стоило им отойти от писателя метров на семь, исчезали, утопая в непроглядной дымке. Человеку, живущему в своих фантазиях и редко спускающимся в реальный мир, комфортно в такой погоде. Природа будто помогает мечтателям оставаться в мире грез. Родители то и дело твердили маленькому Филиппу, что его витания в облаках лишь мешают ему развиваться, что ничего из этих мечтаний путного не выйдет и стоит больше времени уделять делам приземленным, куда более реальным. Например, учебе или поиску спутницы жизни. Ни в одном, ни в другом молодой Лавуан заинтересован не был, пусть и преуспевал отчасти. Порой ему казалось, что реальный мир лишь фон для мира дум. Если бы Филипп был фермером, то сравнил бы реальный мир с сырьевой базой, откуда можно черпать вдохновение, но на этом вся польза этой безвкусной жизни заканчивается. Интересных персонажей тут не сыщешь, а если и получается откопать интересный, как казалось поначалу, экземпляр, то стоило лишь немного познакомиться с человеком, пообщаться с ним, как сразу же становилось ясно – очередная посредственность. То же касалось и сюжетов. Все диалоги читались заранее: казалось люди разговаривают по трафаретам – однообразно и не вариативно. Все это не могло не вгонять в тоску молодого человека, потому он и укрылся в своей голове, где сидел как в платоновской пещере – лишь изредка выглядывая и довольствуясь не самими вещами, но лишь их тенями.

Опять крепко задумавшись, Лавуан не заметил, как влетел в спину впереди стоящего человека. Тот не сразу спохватился, а когда заметил неприятность, лишь немного отряхнул спину, быстрым взглядом осудил молодого человека, и продолжил смотреть куда-то вперед.

– Прошу прощения, – поспешил оправдаться Филипп, но его слова остались без должного внимания.

Только сейчас писатель понял, что перед ним стоит не один человек, а целая толпа. Что ж за день то такой. Все без исключения были повернуты к Лавуану спиной. Где-то поодаль, в метрах тридцати, слышался шум потасовки, но из-за гула людей ничего конкретного разобрать было невозможно. Единственное, что доходило до ушей молодого человека, это фразы рядом стоящих людей:

– Какой ужас! И это средь бела то дня…

– И вот этим людям мы доверяем свою защиту? Безобразие! Форменное безобразие!

– Ничего удивительного… Я слышала, что все солдаты такие. Лишь бы крови побольше. Звери, не иначе…

Очередные причитания… Лишь бы осуждать и жаловаться. Еще и посреди улицы столпились. Ну что за город!

Филипп стал расталкивать людей. Выслушивать их брюзжание долго было невыносимо. Прохожие немного возмущались наглости писателя, но уж больно были заняты разговорами и не начинали серьезной перепалки. Находясь в центре столпившихся, Лавуан заметил темно-синие фуражки жандармерии, затем, из густого тумана показались три всадника на гнедых конях, которые своим весом стали оттеснять толпу дальше от центра небольшой площади. Филипп почувствовал себя рыбой в консервной банке. Казалось, что весь тот тернистый путь, что прошел француз сквозь толпу, был проделан напрасно.

– Возмутительное обращение! – прокряхтел толстячок по правую руку от писателя, получив удар локтем под дых от рядом стоящего человека.

Противиться конной жандармерии было глупо. С весом их коней едва ли можно было поспорить, а если это кому-нибудь и пришло бы в голову – затея не увенчалась бы успехом. Тут Лавуан увидел лужу крови, которую так безрезультатно пытались закрыть лошадиные туши. Наверное, очередная пьянь. На глаза попалась прядь светлых волос, заметно испачканных в крови. В голове Филиппа что-то щелкнуло. Несмотря на давку, жандармов и их коней, он стал продвигаться вперед. Удары в живот и грудь от рядом стоящих людей мало заботили француза. Жандармы, увлекшиеся парочкой молодых людей, которые намеревались дать отпор городской полиции, напрочь потеряли из виду Филиппа, который, со свойственной его худому телу ловкостью, проскользнул мимо и оказался на пустыре, обрамленном плотным кольцом правоохранителей.

На площади лежала Мелиса. Понять это можно было лишь присмотревшись. Череп был размозжён о брусчатку так, что от головы практически ничего не осталось. Если бы не соломенные волосы, вдоль которых сочилась ярко-красная кровь, и светлые мертвенно-пустые глаза, то и сам Филипп едва ли опознал бы в девушке свою подругу. Слезы увлажнили глаза француза. Он опустился перед бездыханным телом без всякой цели. Быть может его подсознание хотело обнять девушку в надежде спасти, но, увы, этому не суждено было сбыться. Тем не менее, Лавуан поднял голову девушки и прижал к своей груди. Холодное тело, безжизненно лежавшее на руках, вызвало еще больше эмоций. Душа Филиппа разрывалась от горя и неприятия происходящего. Кто это сделал? Зачем?

Жандарм напротив заметил нарушителя. Он хотел было подойти и отогнать молодого человека, но, едва завидев реакцию Лавуана, отступил в нерешительности. Более того, он отдернул за рукав своего молодого коллегу, направившегося к паре.

Как такое возможно? Еще вчера же была тут… Кто это сделал? Кто это сделал?!

Возле ресторанчика была возня, которую Филипп заметил не сразу – она смешалась с происходящим вокруг хаосом и выпала из поля зрения. Там, под навесом, пять особо крупных жандармов успокаивали бушующего Виктора Моро. Сначала Лавуан подумал, что он тоже убит горем и хочет прорваться к телу возлюбленной. Но нет. Он оправдывался и грозился упечь всех за решетку, если его станут судить. Хук с правой отправил в нокаут самого хилого из стоявших там полицейских. Это был достаточный повод, чтобы остальные четверо, вооружившись деревянными дубинками начали избивать полковника. Удары были хлесткими и такими же мощными, как люди их наносившие. В любой другой ситуации Филипп бы желал прекращения этой бойни. Сейчас же он желал лишь смерти солдата.

Смотря в потускневшие глаза Мелисы, ощущая едва теплую кровь девушки на своих руках, Филипп все больше падал в объятия ярости. Туман, окружавший все и вся, пал в том числе и на последующие события. Француз ринулся к убийце с одной единственной целью – расквитаться с ним его же оружием, но не успел. Жандарм, до этого лишь наблюдавший со стороны, схватил бедного Филиппа и оттащил куда подальше. Лавуан постоянно что-то выкрикивал и, если бы Вы спросили у него потом, что же конкретно слетало с его уст, он бы не ответил даже если бы захотел. Все происходило так быстро и медленно одновременно, что в этом можно было бы найти повод для шедевра любого вида искусства. И сам Филипп наверняка был бы рад воспользоваться этим. Но рад он не был. Полицейский постоянно что-то говорил писателю, но шум толпы и звон в ушах не давали сосредоточиться на голосе собеседника.