Билетик
Советский гастроном. Стою в кассу, впереди трое, сзади – пятеро. За стеклом кассир – женщина средних лет каждому предлагает приобрести лотерейный билетик. Народ отказывается. Подхожу к окошку, называю продукт и его вес. Она выбивает и предлагает купить билетик и мне. Я делаю дебильное лицо и, как мне кажется, шучу:
– А он с выигрышем? Если с выигрышем, то куплю.
– Што?! – удивилась тётя, но ушам своим сразу не поверила.
– Билетик, говорю, точно выиграет?
И тут она за дебила вместе с лицом приняла всего меня целиком.
– Вот чудной‑то! Ну, чудной! – женщина высовывает лицо в окно кассы и, обращаясь к очереди, восклицает:
– Да кабы я знала, что он выиграет, так сама бы купила! Вот чудной‑то!!
Очередь посмотрела на меня, как на прокажённого, и отшатнулась. Я быстро сменил глупое выражение лица на пристойное и глубокомысленное, но это не то что не помогло, а и напротив испугало гражданских. Они вовсе растерялись и попятились.
Я быстро забрал сдачу и скоренько отвалил.
Сам виноват, нечего тут умничать! Шутник тоже выискался…
В спину ещё пару раз услышал:
– Вот чудной‑то!
Наверно, плохо у меня с юмором, не смеются люди…
Нет, не смеются.
Болтуны
Несколько раз в жизни я попадал в ситуацию, когда приходилось вынужденно долго общаться с болтунами. Это были как женщины, так и мужчины. Люди эти, как правило, эрудированны, начитаны, а так же смелы в речах и мыслях своих. Они монологисты и, соответственно, не умеют пребывать в диалоге. Если неосторожно поучаствовать в разговоре, то каждое слово твое станет с их стороны продолжением новой объемной темы. Сначала мне становится невыносимо скучно. Затем появляется желание дать болтуну в лоб. Потом апатия и ясное осознание того, что его и побоями не исправить. И ведь даже не пробуют себя хоть чуть изменить!
Это ведь когда ещё Козьма Прутков провозгласил: «Если у тебя есть фонтан, заткни его; дай отдохнуть и фонтану».
Ан нет: натыка́лся на некоторых через много лет, увы, они не меняются… Всё та же воодушевлённая болтовня «в одни ворота» и нежелание себя хоть как‑то исправить и начать слушать собеседника.
И ведь кто‑то же их терпит и, наверно, живёт с ними, и даже, возможно, умудряется их бескорыстно любить?
Но мы‑то тут причём? – Мы не подписывались.
Надо вам, конечно, дорогие наши болтливые граждане и гражданки, себя как‑то менять. Надо!
Иначе не ровен час и, казалось бы, такая сильная сторона человеческой натуры, как умение говорить в излишнем упоении от себя любимых, доведёт кого‑нибудь из собеседников ваших до греха.
И получишь ты, болтун, если не в лоб, то по лбу!
Толку, конечно, особенного не будет…
Но хоть будет больно!
Весна…
«Многие знания – многие печали»
царь Соломон
Когда в природе всё так молодо и ново, когда солнце смотрит весело и бодро, снег только сошёл, ручьи почти пересохли, низенькая травка местами пробилась и попугайно зеленеет, набухшие почки лопнули, а кое-где и вовсе раскрылись листиками… Вот она – красота!
А как пахнет! Ещё нет душистого разнотравья и приторности, только какая‑то прозрачность. Воздух не конкретен. Даже не вдыхая и не наслаждаясь отдельными запахами, его чувствует сразу весь организм. Куда бы вы ни пошли, он везде и нигде. И хочется жить. Очень хочется! Будто впереди вечные каникулы.
Я был ещё школьником и однажды муж моей крёстной Яша, когда мы ночью сидели на кухне, каждый читая своё, вдруг оторвал голову от книжки и неожиданно проскрипел:
– Как же меня раздражает и вводит в тоску весна!
– Почему? – спросил я просто и ни о чём особенно даже не думая.
А он поморщился и пояснил:
– Она приносит обманутые надежды. В апреле я уже предчувствую осень… Октябрь или даже ноябрь.
– Как это?
– Чем радостнее и свежее сейчас, тем тягостней потом. Обречённость знания… Всё отравляет это мерзкое и неотвратимое предчувствие конца… Именно мерзкое!
Он вздохнул, поглядел на раскрытую форточку, низенькую оконную шторку, темень за ней… и замер.
Что‑то вроде я тогда понял или почувствовал, но как‑то неточно, будто мысль коснулась меня и прошла, проплыла дальше и мимо, так – сама по себе…
Прошло лет двадцать. Яков развёлся, крёстная умерла, я вырос, и вот – то печальное чувство или мысль о весне и осени, которые через лето неминуемо сменят друг друга, стали посещать и меня. Сначала были только воспоминания о том разговоре, а потом и ощущения. А сегодня, эта гнусная отрава предчувствия уже затмевает мне радость жизни в, казалось бы, самые счастливые дни года.
Отчего получается именно так, что свету весны мешает знание неминуемого наступления не только осени, но теперь уж и зимы?
Наверно, оно – это знание – и есть та самая Соломонова скорбь.
Наверное…
Наверно, нас немало.
Вы ведь тоже так чувствуете? Или вы ещё даже не подумали о своей осени…?
Высоцкий
Сегодня проснулся, а по телевизору показывают фильм «Вертикаль» с Владимиром Семёновичем Высоцким.
Ему 85.
Надо, думаю, наконец‑то написать про тот эпизод из моей жизни…
Лето 1979‑го. Жара. Год, как я вернулся из армии, и недавно познакомился с Алкой. Идём с ней к Тверской, переходим от Белорусского вокзала. Остановились за памятником Максиму Горькому возле дороги со светофором. Нам красный. Ждём. В метре от нас останавливается светлый Жигуль: бежевый или белый – точно не помню. Ему тоже красный горит. Мы стоим – он стоит. Водительское окно открыто, а из него – согнутая в локте рука с дымящейся сигаретой. Тут голова поворачивается, и на меня смотрит Владимир Высоцкий. С метра! Моя физиономия, видимо, так вытянулась, что он весело эдак ухмыльнулся, затянулся, переключил на первую передачу и поехал. Мы продолжали стоять на красный.
Вот, люблю я смотреть на людей, а не вертеть башкой куда попало или упереться взглядом себе под нос…
– Алл, надо же такое! – воскликнул я, обращаясь к спутнице.
– Чево? – удивилась она.
– Как это – «чего»?! Высоцкий – вот – в машине только что сидел перед тобой!
– А я не видела…
– Как – так?!
– Вот так, задумалась и не смотрела.
Я был очень разочарован в девушке. Она не смогла разделить со мной такое событие! Но не важно, через месяц мы расстались…
Наверно, у него это была подменная машина, ведь хорошо известно, что Высоцкий ездил на Мерседесе.
А через год опять на жаре я стоял часов шесть посреди Таганской площади и вместе с многотысячной толпой ждал выноса тела… В тот день меня делегировали с работы как самого молодого. На цветы сложились всем отделом. Цветы-то я купил, но пройти к гробу было уже невозможно, очередь в несколько километров растянулась бог знает докуда. А потому передал их через турникеты стоящим возле входа в театр.
И отправился на площадь.
Люди стояли и сидели везде, где только можно, даже на крышах домов и газетных киосков. Их пытались снять оттуда милиционеры, но «сидельцы» упирались, вызывая сочувственные крики и гул толпы.
Выход перекрыли автобусами, и можно было только догадаться, что, вроде, уже вот – вынесли, погрузили и повезли. Автобус поехал, толпа рванула, и я тоже сначала оказался вынесенным потоком на край площади над тоннелем в сторону Курского вокзала. Машина с поэтом двигалась по Садовому кольцу, за ней бежали несколько тысяч человек и бросали на асфальт проезжей части невозложенные к гробу цветы. Вся дорога от площади и ещё метров на триста была красной от гвоздик и роз.
Через пять минут толпа вернулась на площадь к театру. В окно на втором этаже выставили огромный портрет с чёрной широкой лентой. Меня занесло на улицу между театром и зданием метро. Все дружно и воодушевлённо скандировали его фамилию, плакали в голос и изо всех сил хлопали.
И тут власти пустили в толпу троллейбусы и конную милицию. Началась давка. В какой‑то момент стало откровенно страшно. Я вырвался из толпы и влез в метро – без пуговиц и с оторванными подошвами.
Троллейбусы и конная милиция тогда разделили не только толпу, но и страну, и отношение к самой власти.
Конечно, надо было хоронить достойно, без попыток сокрытия и умалчивания. Хрен с ней, Олимпиадой… Она бы не пострадала.
Я чуть позже встретил на улице своего одноклассника, который пошёл служить в КГБ. Разговорились… Он вдруг:
– А кто он такой, чтобы его хоронить с помпой – партийный руководитель или какой деятель, что ли…?!
Больше я с ним не разговаривал.
* * *
Во Франции с великим русским певцом Федором Ивановичем Шаляпиным прощались всем Парижем. Присутствовали послы и государственные деятели всех стран. Катафалк медленно проехал через центр города. На несколько часов в Париже остановили движение.
Выстрел в лоб
Накануне Ирка пригласила Степана сопроводить её в мастерскую молодого, но уже известного всей Москве, большого и даже официального художника. Живописец был академистом. Писал московские дворики и крыши малоэтажных домов, оставшиеся нетронутыми, храмы и колокольни, портреты иерархов церкви и простых верующих, политиков и, конечно, бизнесменов (заканчивались 90‑е).
За всё это ему выделили мастерскую метров в сто на самом верхнем мансардном этаже «сталинки» с высокими потолками и сантехническими удобствами почти в самом центре столицы: знай только пиши себе в удовольствие и радуй сограждан, ни о чём не переживай, в ус не дуй и не нуждайся. Мастер, видимо, так и делал: не нуждался и писа́л, и писа́л…
Степан не был большим знатоком в изобразительном искусстве. Конечно, он раз в десять лет ходил в Третьяковку или музей Пушкина и даже в силу обстоятельств бывал в галереях Ильи Глазунова, Зураба Церетели и Александра Максовича Шилова, но главное – он имел необычайное чутьё и тонкий художественный вкус почти во всех культурных сферах. Степа мог почти сразу и безошибочно определить, где что‑либо талантливое и достойное, а где – вторичное и пародийное фуфло. Вот оттого‑то он и был приглашён в сопровождение.
Ирка, полагаясь на его врождённый нюх, чаяла, может, даже что‑то приобрести прямо в мастерской. Работала она в верхних структурах нашей городской власти и вроде бы даже курировала поддержку художника в выделении ему этой самой мастерской. Естественно предполагалось, что и он, проявив встречное движение, сам предложит нечто из своих работ в подарок, а ещё лучше – напишет Иркин портрет и тем самым увековечит её, поставив в один ряд с людьми великими или очень значимыми.
Пришли.
Степан ходил вдоль стен, что‑то спрашивал, цокал, уточнял, возвращался и снова, как волк в вольере, рыскал по периметру. Даже заглянул в туалет и на кухоньку, но и там ничего не приглянулось. Ему ничего не нравилось, но виду «эксперт» не подавал и на Ирку смотрел стеклянными ничего не выражающими глазами, не выказывая мнения и симпатий. Через час подробного просмотра и созерцания он начал сомневаться в самом себе: «Как же может ничего не нравиться, если всё культурное, духовное и профессиональное сообщество признало?» Взглянув в последний раз на лик известного епископа на фоне храма, пошли втроем пить чай с печеньем, вафлями и баранками. Сели за журнальный столик. На нижнем ярусе журналы. Один из них художник предложил полистать Степану. Это был каталог его работ в каком‑то иностранном издании. Некоторые произведения, которые висели в мастерской, Стёпа тотчас узнавал, обречённо продолжая листать дальше и дальше… Всё одно к одному: дома, дворы, крыши, портреты, храмы… Стало неловко. Пора бы и сказать хоть что‑то восторженное и от души. Но печенье с баранками застряли поперек горла и панегирик никак не исходил.
И вдруг…
Нет, дальше не сразу…
Бывает в жизни каждого из нас очарование, а бывает и разочарование.
Сначала о разочаровании… Представьте, что вам предложили послушать виниловую запись «Элегии» Жюля Масне в исполнении великого певца Фёдора Шаляпина… Вы сели, прикрыли глаза, запрокинули голову… Зазвучала музыка… Вступление… Фортепьяно, виолончель, неизъяснимая тоска в каждом звуке, в каждом аккорде… И тут вместо Фёдора Шаляпина вступает Прохор Шаляпин!!! Этот самозванец! Хрюкает мимо нот, безголосое чудище! Хрюкает и хрюкает… А в конце самое ужасное – бурные аплодисменты и крики «браво!». Публика в восторге.
И сидишь ты опущенный, слушая эту хрень… Короче, нет никакого великого Фёдора Шаляпина, а есть только слащавый Прохор… И это, конечно, разочарование.
Или вот ещё, но уже об очаровании…
Старый фильм «Веселые ребята». Помните, как там упиралась в вокальные гаммы комическая героиня, разбивая куриные яйца о нос бюстика Бетховена, надеясь, что ей это поможет запеть? А потом Любовь Орлова спела только одну красивую ноту, и сразу стало понятно, у кого настоящий очаровательный голос.
Таким образом, что очаровываясь, что разочаровываясь, вы в любом случае получаете эстетический, эмоциональный или культурный шок.
Так вот…
На тридцатой странице альбома Степан увидал то, что его сразило наповал, будто кто‑то выстрелил из иллюстрации прямо в лоб… Там, на картине: усталый, безысходно обречённый и сильный человек сидел на камне, сложив руки и смотрел перед собой, решив для себя всё и навсегда. Это было чудо! Художник передал смысл и суть не только эмоций и настроения, но и философии жизни всей нашей цивилизации.
Стёпа перестал жевать, потом поставил чашку с чаем на столик и сиплым шёпотом почти заорал:
– Так вот… вот же! Это же то, что надо! Это – так здорово!!! – в сердцах и восторге продолжал «эксперт», – Ведь именно так надо!
Ирка и художник с явным интересом протянули руки к каталогу и развернули его.
Лицо у художника обвалилось. Он тяжело поглядел в восторженные глаза Стёпы, готового купить картину немедля и за любые деньги:
– Эта картина другого художника, – мрачно заявил он и вынул лист из каталога.
Как так вышло, что картина Ивана Крамского «Христос в пустыне» оказалась вложенной в каталог нашего молодого и удачливого мастера – неизвестно. Да и что уж было спрашивать? Чай допили и потопали к метро…
– Ну, что же ты, Стёпа, такой известной картины‑то не знаешь? – возмущалась Ирина, – Тоже мне…
– Да я знаю, но как‑то так, само вдруг вышло… Ведь целый час ходили–бродили среди этой конъюнктурной хрени, и тут вдруг – раз, и перед тобой гений!
Больше Степана на экспертную оценку не приглашали и мнения его о живописи не спрашивали.
Оплошал…
Главное — ноги (не очень смешные истории)
Скоро год, как умерла моя мама. А за полгода до того от ковида скончалась соседка этажом выше. Соседка была хоть и пожилая, но ещё совсем не старая. Её муж лет на десять постарше, фактурный здоровяк с глубоким басом из бывших шоферов, человек довольно циничный с несколько грубоватым юмором, но по сути добродушный. Он сразу как‑то сдал и попритух. Я тоже, понятно, хожу невесёлый.
Иногда мы встречаемся на лестнице или во дворе, здороваемся и коротко перекидываемся о погоде, украинских событиях, реновации и здоровье.
И вот стою я сегодня, счищаю с машины снег. Он подходит. Впервые разговорились о своих ушедших родственниках. Сошлись на том, что тяжело всё это переживать. Мол, память подкидывает то, что давно, казалось, забыли. Всё совесть мучает: не так сказал, не то сделал, нагрубил или ещё как‑то обидел. И сны! Сны, где все ещё живые… Он рассказал, как по утрам просыпается и за спиной привычно по постели, не глядя, рукой хлопает, забывая, что её уже нет: «Аж в пот, – говорит, – бросает».
Хотя бы одну только минуту вернуть и сказать, какой ты был тогда свинтус и как ты был не прав! Всё бы успели за одну минуту! Ведь главное только успеть прощения попросить и больше ничего! Но нет, не дадут и минуты…
Почти всё‑то у нас похожее.
Почти…
Ну да, у всех и со всеми, наверное, точно так же.
Наверно…
Я ему:
– А вот, Виктор Палыч, буддисты не велят оглядываться назад. Только здесь и сейчас и только тогда, когда научишься жить сегодняшним днем, только тогда – полный вперёд в светлое завтра! Может, Витя, в буддисты подадимся – оно и полегчает?
И тут Виктор Павлович будто что‑то вспомнил… И вспомнил такое!… Он, выпучив глаза и перейдя на полушёпот, таинственно сообщил мне необычайный секрет избавления от всего этого. Способ, о котором я даже и помыслить не мог:
– А знаешь, как надо делать, чтобы не было этих воспоминаний? – я решил, что он взялся пошутить про алкоголь и уточнил:
– «Ночной колпак» – водку на ночь?!
Но всё оказалось менее предсказуемым. Палыч даже не заметил моей иронии и поведал тайну:
– Нет! Надо подёргать покойника за ноги, и тогда – никакой тоски и уныния… Всё сразу забудешь!
– Да ладно!
– Проверено! За лодыжки! – он был чрезвычайно твёрд и уверен.
– Так мы с тобой покойников‑то давно похоронили?! – совсем удивился я.
– Так я ж про следующих… А тут уж – да, тут всё… – с нынешними, конечно опоздали!…
И ни грамма сарказма… И даже будто ничего, что ему уже самому семьдесят пять и одышка, и ноги едва волочит, и, скорее всего, в своей семье с дочерью, зятем и внучкой он сам – ближайший кандидат на «отъезд»…
Но для нас с вами не это главное.
Нет – не это!
Мы‑то теперь будем точно знать, что делать: главное – надо за ноги подёргать…
Запомнили, как надо?
За лодыжки…
Сидим мы как‑то с женой…
Футбол
Сидим с женой и смотрим по телевизору чемпионат мира по футболу из Катара. У жены на руках мирно лежит любимый котик Гриша. И тут вратарь одной из команд ошибся и пропустил мяч между ног. Вот досада…
Я говорю: «А вот в советское время был случай, когда вратарь, выбрасывая от ворот мяч с руки в поле, размахнулся, а он – мяч‑то, соскользнул, да в ворота и попрыгал. Вратарь за ним скакал, скакал, но как‑то неловко… Так вместе за линию и вкатились. А ещё один, – продолжаю я, – колумбийский игрок в 90‑е годы на чемпионате мира срезал мяч в свои ворота, и сборная Колумбии проиграла. Приехали на родину, и болельщик–фанатик публично застрелил его из пистолета. Шесть пуль всадил и шесть раз прокричал: „Вот тебе гол! Вот тебе гол! Вот тебе…“»
Тут жена задумчиво и говорит:
– Представляешь, Гриша, если бы ты в колумбийских воротах стоял и сам себе закинул гол…? Наверно тебя бы поймали, привязали к хвосту консервные банки и гоняли по полю всем стадионом…
Гриша ничего не ответил. Или ничего не понял, или не представлял себя вратарём… Ведь он же мальчик, а они все хотят играть в нападении.
Утро
Сидим мы с женой дома в тепле.
Она смотрит в окно и говорит:
– Как же сегодня противно на улице! Пасмурно, ветер, ещё и снег с дождём, грязно…
А я ей нравоучительно и с наставлением, как старейший и мудрейший:
– Радуйся, давай! На том свете и того не подадут… Вот будем при смерти: за окном солнце светит, зелёные листочки распустились, птички поют, а нам уже всё равно. Всё это торжество нас не касается – завтра на тот свет. Выпали мы из процесса…
Так что радуйся всякой погоде и каждой ерунде.
Вот и вы все, давайте-ка не забывайте и радуйтесь!
Хотим тоже…
Сидим мы с женой дома перед телевизором и смотрим новости дня.
Диктор с гордостью бодро утверждает, что российское Правительство готово симулировать поддержку и спрос на отечественные товары.
Мы переглянулись, и давай наперебой тоже предлагать свою готовность симулировать поддержку не только отечественных товаров, но и поддержку многодетных матерей–одиночек, инвалидов и пенсионеров. Жена даже обязалась симулировать своим примером высокую рождаемость населения.
Прошёл целый час нашей эйфорический ажитации с желанием помочь всем, чем только возможно.
И тут новости по другой программе. Слушаем… А там не "симулировать поддержку", а сТимулировать…!
И как тут жить? Только мы себя почувствовали меценатами и спонсорами Отечества, а тут – на тебе! Одной буквой весь порыв срезали…
Но сами‑то они там давно симулируют и ничего – и даже не икают, не переживают и не раскаиваются: годами симулируют и симулируют…
Но может теперь‑то, и впрямь букву "т" поставили куда надо, а затем и смысл поменяется?
Грабли
Я вот жене уже сто раз говорил: «Ставь грабли зубьями вниз!»
Нет, она, кажется, только и ждёт, что я когда‑-нибудь на них наступлю!
И я сам каждый раз терпеливо их переворачиваю и снова говорю: «Не ставь грабли зубьями вверх!!!»
Я нервничаю… Раздражаюсь…
А когда я нервничаю и раздражаюсь, то у меня начинают трястись руки, и я промахиваясь молотком мимо гвоздя, бью себе по пальцам!
И как жить?!
Жить вредно… (на завалинке)
«Первый шаг младенца есть
первый шаг к его смерти».
К. Прутков
– Как жизнь, Матвей Петрович?! – радостно спросил Сашка, лихо и беззаботно приветствуя своего деревенского соседа.
– Да вот проснулся, и вроде красота кругом: птички щебечут, солнышко пригревает, не жарко тебе и не холодно, ничего плохого не случилось, весело и легко так на душе, голова и зубы не болят, коленки гнутся, живот тихонечко урчит – кушать просит. Съел геркулесовую кашку с маслом и клубничным вареньем. Вкусно…
– Вот и славно! – ещё задорней подхватил молодой человек ироничный тон старика.
– И тут думаю: ну вот – ещё одно счастливое утро приблизило меня к концу… Жена вон бродит по дому, шуршит… и тоже к концу движется. И ты, Санёк, особо‑то не веселись: слышал небось фразу, что жить вообще вредно…
– Как‑то ты, Петрович, тронул за здравие, а подъехал за упокой. И часто нам следует вспоминать, что новый день убивает? – притворно возмутился Санёк.
– Может, и не надо травить себя знанием, но как? Делать вид, что ли?
– Как‑то забывать… – робко предположил Саша.
– Ну да, многие старики потому так и живут безоглядно и радостно, что, пребывая в Альцгеймере, ни черта не помнят.
– А ещё говорят, что вот и животные не в курсе своего конца, не знают и всё… И ведь счастливо живут.
– Жить‑то живут… Но живут мало, – обречённо заключил Матвей Петрович.
Саша подумал, и вдруг брякнул прямо‑таки, уж очень мудро, чем вызвал одобрительную улыбку Петровича:
– Надо, наверно, так: memento mori – помнить о смерти, но не глядеть в неё долго, а то будет, как с бездной у Ницше, ведь она костлявая начнет вглядываться в тебя.