Но однажды я, как всегда, подкрался, поймал её, сел на лавку и посадил на колени. Курочка на удивление вела себя тихо и молчала. Я погладил её по гребешку, и она, прикрыв глаза, нежно и тоненько так заквохтала, закурлыкала… Что‑то очень уж мне это напомнило… Но что, сразу и не понять… А когда приехал из деревни домой в Москву, сказали мне, что бабушка Агаша умерла.
92 года.
Луковка
Накопилось всякого… Какой‑то надрыв внутри и недовольство. Того гляди, сорвешься и всех разгонишь, а то и, как граф Толстой, сам куда‑нибудь сбежишь.
Алексей вышел из метро и по пути домой забрёл в гастроном. Надо бы купить колбаски, молока, а если хватит, может, и пива.
И тут почти сразу в глаза бросилось: возле овощного развала стоит сухонькая–пресухонькая старушенция. Лет ей, наверное, двести… Породистая такая, волосы на голове прибраны и с красивым большим, несколько горбатеньким носом. Она не просто стоит, а примеряет размер и вес одного огурчика, одной помидорки и одной луковки к своему раскрытому кошелёчку с какой‑то мелочью: то возьмёт огурчик поменьше, а помидорчик побольше, то наоборот; то в пакетик, то из пакетика; то луковку на огурец заменит, то на помидор. И всё время пошатывается от старости. Но при всём этом очень гордо себя держит… Очень. И всё прищуривается, зрение‑то совсем уж плохое, можно сказать: ни хрена не видит, и всё к самому ценнику наклоняется.
У Алёши ещё с детства сразу начинало щемить где‑то меж рёбер при виде подобных старичков, с очевидностью обречённых на совсем уж короткий отрезок, оставшийся от такой длинной и наверняка непростой жизни. И он никогда не знал, как быть и чем помочь… А эта – ещё и такая вся гордая…
И тут вдруг разом, в секунду, всё сложилось!!
Достал Алексей из кошелька пятисотруб-левку, быстро подошёл, и прямо в ноги к бабульке. Она отшатнулась, а он поднял с пола бумажку и говорит:
– Простите, но Вы деньги уронили. У Вас только что выпало из кошелька… Вот… – и протягивает ей купюру.
Она растерянно смотрит то на Алёшу, то к себе в кошелёк, то на деньги… и наконец робко, но вроде берёт.
– Возьмите же, а то мне некогда! – вскрикнул молодой человек и, вложив ей денежный знак в ладонь, развернулся и мигом, ничего не купив и не оглядываясь, сразу рванул на выход. – А то ещё одумается и погонится – возвращать начнет. Гордые – они такие…
Больше её Алексей никогда не видел. Не встречал и раньше, хоть и ходил в тот магазин много лет.
«Наверное, она пришла для меня. Теперь я знаю, что буду прощён!» – рассудил спасенный.
Целый месяц Алёша пребывал в радости с этим чувствованием. Да и потом, когда делалось на душе как‑то нехорошо, вспоминал тот особенный случай и становилось тепло: «Какой же я был молодец, что так ловко тогда всё устроил!» – думал Алексей и улыбался, и улыбался…
Машина времени (полуфантастический рассказ)
Иногда в минуты отчаяния, недовольства собой или в силу сложившихся обстоятельств мы, сожалея об упущенных возможностях, с горечью восклицаем: «Эх, если б время вернуть назад и прожить всё иначе, то вот тогда…!» Очень уж нам хочется переменить ход событий в свою пользу с какого‑то конкретного возраста или эпизода. Очень…
Мне бы, например, хотелось вернуться в самый конец 80‑х. Там много чего можно исправить. Например, убедить моего состоятельного по тем временам родственника на все его честно заработанные за всю жизнь деньги купить квартиру, машину, дачу под Москвой и ещё какую‑-нибудь хрень. А не держать их в Сберкассе, дожидаясь краха 91‑го года, а потом ещё и дефолта через семь лет. Несчастный Федор Егорович! В начале 90‑х ему уже было за семьдесят и он, пытаясь хоть как‑то сохранить заработанное, поверил в акции «Гермесов» – «Хапёров» и запихнул туда почти всё. Очень переживал…
Потом, в 98‑м, продал свою однушку и переехал к жене, а деньги отнёс в банк и положил на депозит в руб-лях. Две трети квартирных руб-лей сгорели через месяц!
Не пережил. Заболел и умер, будучи накануне крепким и здоровым.
Но если вам всё же захочется вернуться в прошлое от самого рождения, то тут может вас ждать ловушка. Ведь, как только проснётся разум, так и сразу следом появится желание жить иначе. Пройденные однажды пути будут исхожены, понятны и не интересны. А если решиться свернуть в каком‑либо месте, то дорога дальше окажется совсем иной и снова приведет к ошибкам, да может ещё и фатальным. Наверно, упущенные возможности – это некий закон жизни. Может, они и никакие не возможности, а путь в пропасть, которая укрыта–сокрыта-прикрыта шторкой? И сами ошибки вовсе и не ошибки…?
* * *
Валера в 1998 году после всеобщего финансового краха так переживал за все свои неиспользованные возможности, что начал впадать в настоящую клиническую тоску и печаль, которую медики называют депрессией. Мысли и память его каждый день уводили в 80‑е, когда он зачем‑то женился не на той, да ещё и прожил с ней четыре года, когда всё почти сразу стало понятно, и надо было разойтись на первом же году совместной жизни. Потом воспоминания его заносили в начало 90‑х, когда можно было оказаться возле государственного корыта, но он прохлопал ушами и должность, и деньги, и вектор всего грядущего движения. И вот теперь – этот проклятый дефолт!
Возраст поджимал, было под сорок, и его уже никто не воспринимал как молодого и перспективного, которому хочется помочь. А даже напротив – все стали ждать поддержки от самого Валерия Кирилловича. И только тут стало вроде что‑то получаться, складываться, выстраиваться, как вдруг обвал! Чёрте что! Этот козёл – глава Центробанка Дубинин – ещё вчера убеждал держать деньги в руб-лях, а вечно пьяный президент на вопрос телевизионного корреспондента о возможном финансовом крахе категорично рявкнул: «Нет!» Они нагло врали своему народу!
Или, может, это был для них чужой народ…
После этих многомесячных и ежечасных невеселых дум Валера и впал в ступор. Состояние его было словно… Нет, пожалуй, никаких ощущений не было… Было, как в сказке: «Что воля, что неволя – всё равно…»
И вот однажды на ночь глядя, совсем было заведя глаза для сна, он до того размечтался, что неожиданно изобрёл машину времени. Точнее, не машину, а некий способ очутиться в прошлом и что‑то там подправить. Вы, наверное, спросите: как это он такое сотворил? А я и расскажу, ничего не тая, всё откровенно и как было на самом деле…
Валера уже почти не пил водки, изредка мог глотнуть вина, не курил – давно бросил – и только, как я и написал выше, грустил до крайности. В четверг перед сном лёг на спину, закрыл глаза и расслабился. Затем почти перестал дышать, ощутил своё тело так, будто оно исчезло… И возжелал…
Возжелал спокойно, без судороги и напряжения – не из последних сил и не всеми фибрами, а так, будто знал, как до́лжно возжелать, чтобы непременно сотворить.
И он сотворил. Точнее, оно само сотворилось… Валера выдохнул последний раз, и больше дышать не хотелось…
Сколько прошло времени, так и не понял, но с первым глубоким вдохом прошлое пришло само собой, как‑то так «спокойно и просто», как поётся в старинном романсе. Валера открыл глаза и увидал ту же комнату, но несколько ободранную – какой она была до последнего ремонта. Привычно протянул руку к мобильнику, а его нет. Ещё нет… Он почти сразу всё понял: «Надо не спугнуть», – быстро сообразил пришелец из будущего и долго радоваться не стал: «Утро… Надюшка на репетиции в оркестре. Надо понять дату и время. Вот – телевизор и пульт. Телевизор тот же. Значит, как и хотел, – время близкое, и унесло недалеко». Включил видеоканал, где в углу время. В углу: 10.35. «А год‑то какой, а число? И вообще – зима или лето?»
Выглянул в окно – листьев на деревьях нет, снега тоже. Сыро. Так осень или весна?
Звонок в дверь. Газовщик. Они по три раза в год ходят. Пока он водил приборчиком и чиркал спичкой, Валера ничего умнее не придумал, как спросить:
– Не подскажете, какое сегодня число?
Газовщик, мужик в вонючей спецодежде, не оборачиваясь, буркнул:
– Двадцать третье.
Неловко было спрашивать про месяц и год – ещё санитаров позовет.
Расписался в ведомости. Тот ушёл.
Надо бы десятичасовые новости посмотреть, там из контекста и пойму…
Да, так и есть: президент Ельцин, премьер Черномырдин и Дубинин агитируют за руб-ли.
Апрель 23‑е, четверг, 98‑й!!!
Завтра Кириенко назначат премьер–министром и выведут Черномырдина из-под удара. До дефолта ещё почти четыре месяца! Всё ясно, ещё всё можно успеть!
Никакого ремонта! На старой машине буду пока ездить. Надо набрать кредитов в руб-лях и потом перевести их в доллары. Курс 1:5!!! В конце года – обратно в руб-ли и рассчитаться с кредитами. Всё – решено! Класс!
Валера до 18 августа бегал и занимал в руб-лях деньги, где только можно. Затем менял их на доллары и бесконечно радовался всему, что происходило.
Иногда перед сном он «включал» свою машинку времени и под утро перемещался в будущее, из которого так удачно сбежал три года назад. И, убедившись, что пока всё, как прежде, к утру перетекал обратно.
С октября стал потихоньку уходить в руб-ли и рассчитываться с кредиторами. Купил Тойоту, сделал ремонт и начал подбирать для себя хоть и всего‑то двушку, но поближе к центру. Ещё через месяц под Новый год съездил на Мальдивы, оттуда в Куршавель, где познакомился и играл в теннис с миллиардером Прохоровым. Он так увлекся, что совсем было забыл про своё будущее. Но, приехав домой, вспомнил и захотел глянуть, как у него дела там – впереди, через пару лет…
* * *
Валера сидел на стуле. Руки были заведены назад, привязаны к спинке и перетянуты меж собой скотчем. Во рту мешался кляп, а из жопы торчал провод со штепселем от Надюшкиного электрофена, который валялся рядом на полу. Злого вида мужик требовал больших денег, о которых Валера не имел никакого понятия. «Кино какое‑то с моим участием… что ли?» – только и успел он подумать, как огрёб сзади от кого‑то по голове пластиковой двухлитровой бутылкой с водой.
Спать не давали. Машина времени не включалась и больше не работала.
Вобляяяя1…!!!
Одиночество
В начале 90‑х Славкина недавняя и внезапная любовь укатила на долгие гастроли. Очень долгие. Ему тогда показалось, что именно эта женщина абсолютно своя, которую он так давно поджидал и предчувствовал, и даже, если сказать несколько переделанными словами пушкинской Татьяны в письме её к Онегину: «Ты в сновиденьях мне являлась…»
Так вот, она уехала, а он остался. И тут кругом началось…
Прошёл месяц–другой, и Слава решил, что вместе с государством рушится и всё его будущее. Надо срочно искать и создавать в личной жизни нечто новое, иначе «пиши – пропало».
Среди кандидаток на замену были спешно отсмотрены свежие недавние, а также прежние, хорошо и не очень знакомые. Но на титул «моя», в смысле «своя», никто не потянул. Некоторые, вызывая внезапную интригу, так же стремительно её лишались. Чаще это было некое саморазоблачение: то дама была слишком молода, и, как казалось Славику, глуповата; то старовата, и перспективы с ней никак не выстраивались; то внешне не очень… Короче, можно долго перечислять, но после давнего развода Слава понял самое главное: женщина должна очень нравиться. И всё! Чем? – а хрен его знает, просто должна быть своя и внешне, и внутренне! Должна очень нравиться, и в том главный расчет.
Никто не подпадал под это определение, будто своя была именно та – уехавшая…
И вот на третьем месяце относительного одиночества вдруг вспомнилась ему Ленка. Она провожала в армию, но формально дождавшись, при первой же встрече сообщила, что выходит замуж, и если никаких претензий нет, то сделает это с лёгким сердцем. Слава совсем не признал её за ту – свою, которая его когда‑то провожала, и отпустил трижды перекрестившись. Да и женитьба сразу после дембеля уж точно не входила в планы. Совсем…
И вот теперь подумалось: а вдруг, вдруг – это оно, то самое?! Ведь она очень нравилась тогда. Да и он ей тоже. Обоим было восемнадцать… Ничего такого взрослого тогда не случилось… И можно, можно бы, наверно, снова начать…
Порылся в записных книжках, нашёл, но звонить не стал. Полистал ещё… Ага – вот он, телефон её подруги!
Оказалось, что всё очень даже хорошо складывается: Лена год назад развелась, дочке десять лет…
Затем набрал и её номер. Такой знакомый голос! Очень обрадовалась, не ожидала… Как‑то сразу покатило в разговоре и у Славки.
Ленка была красивая, стройная блондинка и какая‑то понтовая, что-ли… Могла бутылку водки в компании на спор выпить и не упасть. Курила и любила засадить матом, но по делу. «Наверно, это судьба», – подумал, вешая телефонную трубку, ещё молодой тридцатилетний Слава.
Ленка примчалась в тот же вечер с бутылкой столичной. К её приезду он отварил картошку, пожарил мясо, достал баночку с маленькими огурчиками и на звонок в дверь с надеждой её открыл.
Да – это была она, такая же эффектная и белокурая, и стройная. И даже как будто ещё стройней. Да, много-много стройней… Она сразу обняла Славу, как родного, и поцеловала поцелуем сильно и давно курящей дамы. Запах не табака, а будто даже какой‑то спёртой гари шибанул в нос и удивил своей чрезмерной резкостью. «Ну, да ладно, ерунда, подумаешь… Просто давно курит», – подумал хозяин квартиры, помогая гостье раздеться и указывая, куда пройти. Вошли в комнату, сели и о чём‑то немного поговорили. Так всегда говорят ни о чём и обо всём, мол, как там она и как ты? Она несколько раз улыбнулась…
Вот всё говорят, что глаза – зеркало души. Наверно, так. Но суть души – губы: их очертания, как они выговаривают слова, как это всё соотносится с улыбкой и всей остальной мимикой и, главное, с зубами. Да, с зубами…
А зубы у курящих женщин, если они их регулярно не чистят у стоматолога, становятся коричневыми… И это очень хорошо заметно. Особенно жёлтые зубы бросаются в глаза, когда вы и сами с младых ногтей курили, а недавно громадным усилием воли бросили. Вы уже год не курите. А она курит… Вроде девочка, а курит… И не какие‑то там ментоловые, а чёрте что курит и вся провоняла, как урна в солдатской курилке…
А улыбка у неё десять лет назад была такая приятная, такая белозубая! Эх!
Ну, да ладно! Закуска стынет, водка тоже, того гляди выдыхаться начнёт. Выпили и поели. Затем ещё выпили, и ещё выпили, и ещё… Вячеслав всё думал: «Не обязательно же пузырь лупить до дна!» Но нет, подругу было не остановить. Выпили всё и съели тоже. Ленка всё чаще блистала светло–коричневой улыбкой, наверно, чего‑то смущаясь. Вдруг, видимо добравшись до нужной кондиции, она прекратила улыбаться и, сделавшись томной, прямо возле стола, быстро сняла кофточку, юбку и что‑то там ещё, подавая таким образом очевидную заявку на изменение конфигурации вечера и предлагая действо в иных реалиях. Затем Елена произвела ряд пластических этюдов непосредственно перед Славиком, изрядно его изумив. Дело в том, что прошедшие годы превратили стройную нимфу в откровенную анорексичку. Всё в её внешнем виде пугало острыми углами и ребрами, которые, как на флюорографическом снимке, не только были хорошо различимы со стороны лица, но и проглядывали от лопаток до самого копчика.
«Надо же, какая стройная…» – подумал вслух Славик и пригласил пройти даму в спальню.
У Славы всегда всё было хорошо, без сбоев и осечек. И в этот раз организм тоже не подвёл. Но вот тут‑то, Славке вдруг и стало не по себе… И не от худой анорексичной фигуры, и не от запаха пожарища или выпитой водки, и даже не от зловещей Ленкиной улыбки… Самое страшное было то, что она во всё продолжение интимных мгновений с нарастанием орала и орала на весь дом только одно-единственное слово… И ужас заключался в том, что слово это отражало для Славы всю суть его мучительного поиска в последнее долгое время. Лена, как заведённая, кликушествовала: «Мой! Мооой!! Моооооой!!! – короткая передышка и снова, – «Мой! Мооой! Моооооой!!!»
«Какая насмешка! Она же никакая не моя…» – с горечью понимал наш герой, неотвратимо и обречённо впадая в уныние прямо во время процесса.
Вот горе‑то! Ведь, наверно, и Славка был тоже не её, но барышня, видимо, так отчаянно пыталась убедить в этом и его, и себя, что потеряла всякую адекватность и чувство меры.
У одиночества много разных форм и оттенков, и здесь оно проявилось именно так…
Под утро она села в такси и уехала. Наверно, чуть поз-же всё поняла и даже не перезвонила. И правильно сделала.
А Славик решил так малодушно больше не размениваться и просто ждать… Будь, как будет. Ведь своего человека так трудно найти! Не придуманного «своего», а своего-своего!
С гастролей‑то, он её – свою – тогда дождался, и после года различных перипетий они стали жить вместе. Но для Славки с тех пор на слово «моя» было наложено табу. Тонкая это материя: сегодня моя, а завтра – будто совсем чужая, или ты ей стал вдруг чужой, не подходящий и не нужный.
Любовь она такая – тишину любит.
Прилетел!!!
Как же мы тогда бежали!
Большую часть жизни я думал, что это происходило 12 апреля 1961 года. Но вот, оказалось, что на пару дней позже – четырнадцатого.
Мне было почти три с половиной года. В детском саду ближе к дому тогда появилось свободное место, и меня туда перевели из младшей группы садика на Шаболовке.
Нами занимались две воспитательницы: одна злая, а другая добрая. Злая меня не любила, потому что я иногда мог в тихий час во сне описаться, и меня надо было переодевать. Делала она это с раздражением, шпыняя и дёргая за руки и за ноги. А добрая жалела и меня, и мою бедную маму, которой подобное приходилось проделывать чуть ли не каждую ночь, и, наверно, сочувствуя ей, не ругалась и не злилась совершенно. А я в её смену успокаивался, и всем на радость почти всегда оставался сухим.
В тот знаменательный день по радио, которое было всегда тихонько включено в игровой комнате, какой‑то дяденька голосом медведя что‑то торжественно прорычал и все дружно: добрая воспитательница, нянечка, повар и медсестра засуетились, повторяя одно и то же слово – «Гагарин». Всех детей стали срочно одевать. Мы помогали в этом, что есть мо́чи. Толком ничего не понимая, всё же важность момента дети почувствовали сразу. Через десять минут все были наспех одеты и обуты. Старшие группы со своими воспитательницами оказались уже на улице и впереди.
Бежать надо было по улице Кравченко к Ленинскому проспекту. Это, как я сейчас понимаю, метров триста.
О том, что Гагарин прилетел на аэродром во Внуково, сел в машину и вместе с Хрущёвым едет, большинство москвичей узнали по радио только минут за пятнадцать до их появления на окраине города.
Жилая многоэтажная кирпичная Москва тогда начиналась с пересечения Ленинского проспекта и улицы Кравченко. При въезде стоял огромный фанерный трафарет с изображением герба СССР. Я хорошо знал это место, мы с мамой весь прошлый год проходили мимо, когда ездили на Шаболовку и обратно: мама на работу, а я в ясли. Вот туда‑то, к трафарету, мы и устремились всем детским садом в сопровождении персонала. Оказалось, что вместе с нами бегут взрослые и дети с других улиц, переулков и дворов. Воспитатели буквально умоляли нас прибавить, подбадривая и подталкивая то одного, то другого. Ажиотаж и возбуждение достигли не меньшего апогея, чем сам полет космонавта. Мы бежали и бежали, свято веря, что так и только так и надо! Добрая воспитательница (забыл её имя) чуть не плакала от бессилия нас ускорить.
Но как? – в три, или даже четыре года дети бегают медленно… Да ещё и в зимней одежде.
Я не очень понимал, зачем мы бежим и кого там должны увидеть… Но вот уж и фанерный трафарет показался впереди. И там же, вдоль проспекта – толпища взрослых людей! И отовсюду, это слово «Га-га-рин»! И тут, метров за двадцать до проспекта, мы останавливаемся, так и не успевая… Да и нет смысла дальше бежать – все стоят плотно сомкнувшись. Наши сопровождающие показывают руками вправо в сторону области, от центра на гору, откуда приходит асфальтированное шоссе, и кричат: «Вот он в первой машине!» Я уже знаю слово «машина» и что она ездит. Воспитательница на мгновенье подхватывает меня и приподнимает вверх! Я вижу, вижу эту самую машину! В ней кто‑то…
Она мелькнула и скрылась за стеной восторженно встречающих.
Это всё…
Ура!
Гагарин прилетел!!
И первый раз ещё не мысль, а чувство: мы все единый народ!!!
Я и сегодня люблю смотреть хорошее кино не в компьютере, а по телевизору, зная, что в тот же миг вместе со мной фильм смотрят и переживают ещё несколько миллионов моих соотечественников.
И все мы вместе куда‑то всё ещё бежим. Только куда? Может, так и надо, так и должно быть…
А добрая воспитательница после этих событий полюбила меня совершенно, как родного, называла Гагариным и сожалела, что при рождении мама не назвала меня Юра.