Вызов
Прикамье, крещенские морозы леденят воздух. Метет поземка. В трубе завывает ветер. В доме выстыло. Я растапливаю печь. Дым неохотно тянется к устью трубы – печь промерзла. Дом, в котором я родился и провел детство, одиноко стоит на пупке косогора.
Когда-то деревня была большой, но теперь от нее остался один наш пустующий дом. Обычно приезжал на Родину летом. Оставлял вещи на станции, у сестры, и спешил к родному очагу за семь километров. Родителей давно уже нет. И никто меня не встречал и не провожал у калитки. Приводил в порядок изгородь вокруг дома, поправлял крышу, вставлял в окна выбитые стекла, очищал тропинку к ключику. Усадьба оживала.
Топил баню и с удовольствием хлестал свежим березовым веником.
Наслаждался звенящей тишиной. Вечерами любовался закатами солнца и горевал, что жизнь в доме иссякла. Не стало деревни, не стало родителей. Из всей большой родни осталась сестра Танюша, и та в этом году приболела, вот и приехал ее навестить. Зимой, на ее день ангела. Но родной дом тянул к себе с неимоверной силой. Взял лыжи у племянника и прикатил к своей обители.
Наконец печь растопилась, яркие огоньки пламени побежали по поленьям. В чело ходко потянулся дым. За окном, учуяв жизнь в доме, на обмерзшей яблоньке защебетали яркогрудые снегири. Я покрошил хлеба на фанерку и вынес под окно. Птахи толкали друг друга, склевывая крошки, остальное сдувал ветер в рыхлый снег.
Я вытащил ломоть хлеба. Птицы дружно оклевывали его, но мороз быстро сковал его. И приличный кусок остался недоеден пернатыми друзьями. На закате солнца, я заметил, притулившись к раме сидел крупный заяц, держал в лапах мерзлую Горбушку, старательно ее грыз. Окончив трапезу, он не отходил от окна. Я вынес корочку и положил у угла дома. Заяц спокойно сидел и наблюдал за мной. Зайдя в дом, я увидел через проталины окна, как заяц ухватил хлеб и поскакал в сторону осинника. Так продолжалось три дня, хлеб закончился, и пришлось сходить на станцию. Днями на лыжах я обходил окрестности, прошел по тем местам, где когда-то сверстниками, во время каникул, катались с горок.
На пятый или шестой день, до рассвета, слышу, кто-то монотонно стучит в окно. Маленько струхнул. Подошел к окну и увидел знакомого зайца, который лапами стучал по раме. Я приблизился вплотную к стеклу. Заяц в упор смотрел на меня. В глазах была какая-то тревога и тоска. Я отошел от окна. Заяц снова начал стучать по раме. Постучит, постучит и отскочит шага на три в сторону и так несколько раз. Это меня заинтриговало. Оделся потеплее. Вышел. Заяц не убегал. Только отошел от окна на несколько шагов. Вернулся и опять отошел, но дальше, как будто звал меня. Я к дверям – заяц за мной. Пришлось взять лыжи. Заяц отбежит и ждет. Как только подхожу ближе, он уходит вперед.
Дошли до осинника, и тут я заметил возле двух молоденьких осинок зайчонка осеннего окота. Когда подошел вплотную, то увидел, что зайчонок попал в проволочную петлю. Ломая ноги, обдирая пальцы до крови, я стал освобождать зайчонка. Заяц был еще живой – теплый. Стал массировать шею, делать искусственное дыхание. Наконец у зайца задергались веки. Мой знакомый сидел в метрах в двух и смотрел, как я освобождаю несмышленыша. Но когда я взял зайчонка и понес домой, зайчиха стала наскакивать на ноги и пищать.
Придя домой, я завернул малыша в старый свитер и положил на печь отогреваться.
Сходил в соседнюю деревню, где еще жили две старушки, за молоком. Одна из них держала коз. Объяснил бабулькам цель прихода, они поохали, налили мне бидончик молока и положили в сумку моркови и два кочана капусты. Придя домой, я увидел зайчиху, сидящую у дверей. Зайчонок немного отошел. С ложки напоил его молоком, но от капусты и моркови он отказался, видимо было больно глотать. От проволочной петли на шее осталась вспухшая полоса. Зайчиха сидела у окна и постукивала лапкой по стеклу.
Снял зайчонка с печи и поднес к окну, только тогда зайчиха успокоилась. Убедилась, что ее дитя вне опасности. Зайчонок окреп. Мне надо было отправляться к сестре. Белый пушистый комочек с удовольствием грыз морковь, мочалил капусту. Дважды выносил зайчонка к зайчихе, но он каждый раз просился в дом. Ночью спали вдвоем. Он охотно забирался ко мне под тулуп и, уткнувшись мордой в шею, быстро засыпал, причмокивая и похрапывая. В день отъезда я выложил на крыльцо остатки хлеба, капусты и моркови. Посадил возле гостинцев зайчонка, и тут же рядом оказалась зайчиха, а за яблонькой сидела еще пара зайчат, ожидая, когда я уйду, чтобы поживиться съестными подарками. Забравшись на вершину холма, с болью в сердце расставался с родимым домом и родной сторонушкой.
Встреча
Станция Григорьевская. Снуют электрички. Шестипутка. На последнем пути более месяца стоит состав с цистернами. Чтобы попасть на электричку, надо погорбатиться под вагонами. Вылазишь – спина и руки в мазуте. Тороплюсь на электричку до Менделеево. Выползаю из-под вагона, навстречу от перрона вокзала мчится огромная овчарка. Струхнул, смотрю – на шее ошейник, значит не бездомная и есть хозяин. Видимо пришли встречать кого-то с электрички.
Собака делает вокруг меня круги, крутит хвостом, тычется мордой в ноги. Прикрываюсь портфелем. Перешел пути. Взобрался на платформу. Пес не отступает. Заглядывает в лицо. Вспоминаю, неужели это Миг. Лет семь назад, когда приезжал сюда, у племянницы проживала молодая овчарка-щенок. Держали на привязи. Каждый год, по приезду, хожу километров за семь в родную деревню. Обычно двигаюсь на своих двоих. К Родному очагу, к святыне надо идти пешком. В этот раз меня сопровождал Миг. После сидки на цепи для него поход – это свобода, эта радость неописуемая. От счастья прыгает вверх, забегает от тропы в сторону, ловит кузнечиков, валяется в густой траве. Удовольствие щенку неописуемое. Дороги в деревню нет. Заросла березняком и осинником. Когда-то проезжала автомашина и примяла траву, по ее колее проложена тропинка. Дошагали до прудика, в верховьях Большой Северной дружок мой бросился в воду, заросшую камышом. Долго бултыхался. Еле-еле дозвался. Вылез мокрый, лег около ног, поднял морду. Глаза говорят: «Давай передохнем, нахлюпался». Пришлось достать горбушку хлеба из сумки. Отломил кусочек себе. Остальное отдал ему. Миг ел не спеша, слюна стекала по бокам щек. Съел, поднялся, отряхнулся, давая понять, что можно двигаться дальше. Дошли до родной деревушки, которой уже нет. На усадьбах одиноко стоят березки, рябины, черемуха да две огромные липы на краю нашей усадьбы. На месте дома лет пять назад нагреб бульдозерами огромный холм высотой метров десять. Холм зарос малиной, смородиной, диким хмелем и крапивой. Взобрались, приминая крапиву. Мой дружок изжалил брюхо. На вершине холма заскулил. Пришлось обтирать брюхо водой из фляжки. Покричал с холма, называя поименно дедов и прадедов, родных и близких, которых уже нет в живых, зная, что их души витают над своими усадьбами и заброшенными пепелищами. Не слышно в деревне кудахтанья кур, блеяния овец, хрюканье свиней, мычания коров, ржания лошадей, щебета молодых скворцов, шума и возгласов детских голосов.
Не пахнет зажаристыми шанежками и пирогами, свежеиспеченным хлебом нового урожая, скошенным сеном, истопленными баньками. Тихо, пусто и тоскливо кругом. Над деревенским косогором только слышен шелест листьев черемух.
Сотворив «Отче наш…» поклонился елочке, растущей на вершине холма Памяти.
Спустился, обнял старые липы. Просил их, чтобы родная земля дала мне здоровья, чтобы судьба позволила навестить еще не раз родные места, где прошло мое детство. Прошли под взгорок, в ложбинку, к ручью, из которого таскал воду на гору. Для полива огорода. Испили нежную, мягкую, прохладную водичку из сруба. Эту водичку я с наслаждением пил и утолял, когда в детстве возвращался из леса с ягодами и грибами.
На обратном пути Миг убегал далеко вперед, потом терпеливо ждал меня. Я догонял его, гладил загривок, трепал ухо, приговаривая: «Да какой же ты умница, не бросаешь меня старого деда».
Когда приехал на другой год, племянница Люба посетовала, что Миг убежал. Сейчас, видя его, вспомнил мельчайшие подробности нашего хождения в родную деревню.
Я обнял его, прижал к груди и говорил, говорил ласковые слова: «Родной мой, дружочек, верный мой спутник. Столько лет прошло, и ты вспомнил, узнал меня».
Миг привстал на задние лапы, передние положил мне на плечи. Заливаясь звучным нежным лаем, стал лизать шею и преданно смотреть радостными глазами. Ожидающие электричку окружили нас. Заговорили разом: «Он узнал Вас и признается в своей нежности и верности».
Подходила электричка. Я заскочил на ступеньки. Миг пытался запрыгнуть ко мне. Я просил его: «Миг, не надо, иди домой». Двери вагона закрылись. Миг, поскуливая, долго бежал рядом с вагоном. Сердце мое сжалось. Я стоял и думал: «Господи, столько лет прошло, а он не забыл нашего похода, в памяти собачьей осталось тепло и ласка того дня».
Иван
Во дворе появился щенок-несмышленыш, пузатенький, округлый, шерстистый щенок. Белая грудка и лоб гармонировали с черной спинкой.
Собачонок стал всеобщим любимцем двора. Баловали лакомствами. Кто-то назвал «Иваном». Кличка прилепилась на всю его короткую жизнь, подрастал. Любил играть с детьми. Отгонял чужих собак, которые забегали на детскую площадку. Я подружился с ним быстро. По утрам он поджидал меня за деревом напротив подъезда. Как только я появлялся на ступеньках, он стрелой мчался ко мне. Я садился на лавочку, Иван обнимал лапами ноги и утыкался носом между колен. Трепал ему загривок, пятерней ерошил спину, чесал брюхо. Пес от удовольствия глубоко вздыхал. Косточки выносил редко, но в жару ставил под ель банку с водой. Зимой, темными вечерами, когда возвращался домой с разных направлений: или от трамвая или от троллейбуса, Иван всегда сторожил за гаражами. Больше, наверное, унюхав, чем увидев, мчался наперерез. Ухватив его за передние лапы, беседовал: «Иванушка, моя радость, как ты тут зимуешь?» Смастерил ему будку, поставил между гаражами, но она ему не понравилась, не прижился. Пес подрастал. Через два года стал крупной собакой, похожей на сибирскую овчарку. Прошлым лето выхожу из подъезда – никто не встречает. Бегут мальчишки, кричат: «Дяденька! Вашего Ивана собачники забрали». Поворачиваю за дом. Два мужика сеткой на длинном шесте ловят собак, бросая для приманки обрезки от колбасы. Объясняю, что это наш дворовой пес. Собрались женщины соседнего дома, доказывая, что это правда. Умоляю выпустить Ивана за деньги. Забираюсь в будку. Иван сидит в углу за перегородкой. Зову! Никакой реакции. Видимо после стресса от отлова ничего не понимает. Вытаскиваю за загривок. Освобожденный Иван очумело смотрит на меня. Дети радуются. Треплют Ивана. Пес приходит в себя. Отбегает за угол дома, на детскую площадку. Отловщики говорят, что если бы был ошейник, то они не трогали его. Дома нахожу старый брючный ремень. Царапаю на коже «Иван, дворовый пес. Симферопольская, 40». Пробую одеть – не дается. Начинает злиться. Отпускаю. И так в течение месяца – попытки одеть ошейник безуспешны. Пробовал маскировать ремень, по напрасно. За несколько шагов разгадывал мои намерения. Он боялся потерять свободу. Свобода оказалась дороже жизни. Весной этого года у него появились друзья: рыжий кобелек и маленькая лохматая комнатная болонка. Иван за старшего. К подачкам сначала подпускал маленькую, затем лакомился сам, но всегда оставлял Рыжему. Болонку было жаль, в непогоду она пряталась под лавочки. Дождь заставал ее там, и она, съежившись, сидела, прижавшись к столбику.
В руки ни Рыжий, ни «болонка» не давались.
Месяца через два «болонка» исчезла, наверное, кто-нибудь подобрал. Иван и Рыжий друг без друга никуда.
С весны повадились бегать к пивнушке, около торгового комплекса.
Подвыпившие мужики частенько угощали сосиска и баловали Ивана, Рыжий всегда был в стороне. Перехватив пару огрызков, Иван делился с дружком. После трапезы друзья возвращались во двор, ложились где-нибудь у лавочки, на которой сидели бабульки, и подслушивали их разговоры. Теперь встречали меня вдвоем, но Рыжий всегда был в стороне.
7 июля. Суббота. Отправляюсь на дачу, Иван не встречает. Подходит дед и говорит: «Сегодня рано утром собачники пристрелили Вашего Ивана. Старушки, торговавшие около ларька, упрашивали не убивать Ивана и его дружка». Сердечко сжалось: «Куда бежать? Кому пожаловаться?» Дни стали пустые. Никто по утрам не провожает, а вечером не встречает. Много человеку надо: малость пищи, крыши над головой, тепла, верности и преданности друзей, родных и близких. Это очень необходимо в старости, когда дети вырастают и у них свои проблемы, заботы, радости и недоразумения, когда многих товарищей и знакомых уже нет, когда телевизор становится единственным общением с миром. Хочется, чтобы кто-то тебя, как в детстве пожалел, выслушал, погладил по голове, посмотрел с нежностью и лаской в глаза. Иван, в последние два года, был для меня самым дорогим и близким на этой счастливой и грешной земле.
2007, июль
Разрушение и погибель моей деревни
Первый удар по устоям деревни пришелся на годы гражданской войны. Деревня невелика, 32 дома. Все родня, все однофамильцы, но гражданская война расколола деревню на две часто: одни – за красных, другие – за белых. Побогаче, позажиточней в поддержку Колчака, хотя многие от него пострадали, но когда опомнились, было поздно, некоторые пошли за ним в Сибирь.
Но самую большую беду принесли разруха и безвластие. Половина жителей деревни умерла от тифа и испанки. 1921 год – голод, снова смерти.
Начался НЭП – деревня воспрянула духом и за короткий срок окрепла. Сообща купили конную молотилку, две веялки, собирались приобрести трактор, но все планы деревенских мужиков рухнули с началом коллективизации. От второго удара деревня приходила в себя долго и болезненно. Большинство нижнедеревенских мужиков подались в город на производство.
Перед Отечественной дела стали поправляться. Но снова оказия – началось сселение маленьких деревень. Многие деревни исчезли совсем. Это был третий удар в самое сердце деревни.
Четвертый удар нанесла Великая Отечественная война. За четыре года войны все могущие держать оружие ушли на фронт, а вернулись единицы. Но и на этот раз деревня выстояла. Потихоньку подрастало молодое поколение.
В середине 50-х годов я, молодой лейтенант морской авиации, приезжал в отпуск из далекой Советской Гавани. Обычно по такому случаю собиралась вся деревня.
Жизнь кругом кипела. За рекой Ольховкой по ночам сверкали огни на буровых вышках нефтеразведки. За нижней деревней пыхтела лесопилка. Расстраивался новый поселок лесорубов. Часть рабочих жила на постое в деревне.
В середине шестидесятых началось строительство центральной усадьбы отделения совхоза. В 70-х годах нефтеразведка переехала в другой район. Лес около деревни был вырублен. Поселок лесозаготовителей опустел. Дома разбирались и перевозились. Но зато усадьба отделения совхоза благоустраивалась. Тридцать новеньких коттеджей играли на солнце свежей краской. Построена начальная школа, клуб, детсад, медпункт, магазин, зерноцех, две фермы. Бульдозерами срезалось мелколесье и кустарник, раскорчевывались старые вырубки. Поля совхоза увеличились вдвое.
А деревушка моя начала хиреть. Колхозники переезжали в новые квартиры на центральную усадьбу. К середине 70-х деревня опустела.
Я разыскал всех, кто когда-нибудь жил в деревне или их детей. Стали съезжаться со всех концов области на «День Деревни». Обычно я держал получасовую речь, напоминая об истории деревни, давая каждому жителю краткую характеристику. Людям это нравилось.
В начале 90-х началась перестройка. Это был пятый удар – смертельный. По-разному ее приняли сельчане. Одни, как мой соратник по организации «Дня Деревни» Анатолий Деменев – сорокалетний инженер-строитель, – обрадовались. В беседах он судачил, что коммунисты зажимали его инициативу, не давали самостоятельности. Старики, наоборот, возмущались, говорили, что в колхозы их загоняли силой и тридцать лет понадобилось, чтобы встать на ноги, обосноваться, а сейчас та же история – идет разрушение созданного. Люди отвыкли от труда в одиночку, в коллективе всегда самоконтроль друг друга.
Анатолий взял в аренду сорок гектаров земли, всю территорию деревни с округой, где уже не было ни единого дома. Получил ссуду. Купил трактор-колесник, машину ЗИЛ-150, плуги, бороны, косилку. Завел пчел, корову. Начал рубить домик. Жил в землянке один-одинешенек. Жена отказалась бросать работу и переезжать из благоустроенной квартиры в землянку. Сыновья идею фермерства не поддержали, дочь тоже. И остался Анатолий один на один с пашней и хозяйством. Я убеждал его, что без жены и помощников ничего не получится. Внушал, что незачем забираться в эти косогоры, где нет дорог. Ни заехать – ни выехать.
Через три года «перестройки», когда я прибыл на очередной «День Деревни», то увидел страшную картину разрушения. В усадьбе отделения совхоза оставалось с десяток жителей. Школа и детсад закрыты, медпункт и магазин не работали. Стадо дойных коров убрали, потому что доярки по неделе пьянствовали, и коровы стояли в стойлах не доены и не кормлены. Рев истощенных коров, с распухшими вымями разносился на всю округу. Оставили только телят. Через день им привозили барду, отходы с пивоваренных и спиртовых заводов. В совхозе более Года не получали зарплату. Женщины совками собирали из корыт барду в ведра, добавляли дрожжи и пили эту одурманивающую жижу. И выпивка, и закуска вместе.
Разыскивая своего однокашника, я встретил в поселке группу женщин, которые, обнявшись, шли посредине улицы, распевая разухабистые песни. Когда я поравнялся с ними, то оторопел: нечесаные волосы, босые ноги, одетые на голое тело засаленные разорванные халаты. Это было ужасно.
За домами стояли раскуроченные трактора и комбайны. Генераторы, стартеры, аккумуляторы, колеса, отдельные детали продавались за бутылку водки. Поля заросли бурьяном и мелколесьем. Ни одной борозды, ни клочка вспаханного поля. Запустенье и тоска.
На усадьбе фермера Анатолия я увидел заросшие сорняком две грядки картофеля и грядку моркови, размытую плотину пруда, за плотиной – валявшийся на боку колесник, около дома на взгорье – застрявшая в глубокой промоине машина с проржавевшей кабиной, недостроенный дом без окон с вывороченными половицами, разбросанные по склону ульи.
Это было начало и конец фермерству; разоренная усадьба, отделенная от совхоза, – укор и памятник перестройке. Кругом разрушение и бесхозность. И так по всей России. Наши отцы, деды, прадеды по кусочку от леса отвоевывали пашню, каждый овражек окашивали, все косогоры и увалы пахали, а сейчас – заброшенность и запустенье.
Печаль и тоска занозой входили в сердце. Когда же восстанем? Где мессия, который поднимет нас с колен?
Песнь о Чебыках
Любили наши предки красоту и жили в единении с природой. Деревня моя была разбросана по южному склону Увала. От северных ветров прикрыта гребнем косогора и лесом. Южная сторона очищена от леса под пашню – вся нараспашку солнцу. В Верхних Чебыках на две недели раньше, чем в других деревнях, поспевали рожь и огурцы. В Верхних Чебыках ранним утром в окнах солнце, а в Нижних еще сумрачно. Вечером в Нижних давно потемнело, а в Верхних крыши домов купаются в лучах заходящего солнца. Прекрасна деревня весной и осенью. Весной полыхает в белоцветье черемухи, рябины, а позже алого шиповника. Вид из окна во все стороны света. На юг – Илимовая гора с деревнями: Картыши, Платоны, Жуляны, Стеньки, Пашицы; на запад – верховья реки Ольховки с деревнями: Кокшары, Наумята, Ольховка, Вертени. На восток – долина речек Ольховки и Поломки с деревнями: Пашковцы, Гремечево, Мироны, Феклята, Березовка, Падеры. Этих деревень уже нет. На юг – горизонт открыт на десятки километров. Кругом леса, перелески, пашни. Незабываемое впечатление раннего утра, туман покрывает речную долину, и кажется, что наш дом плывет в сказочном белом море. А осенью всеми красками радуги играет деревня: горят свечками березки, переливаются червонным золотом черемухи и осины. Куда ни шел за грибами, ягодами, на покос, наш дом на взгорье виден издалека, отовсюду. Перед домом росли яблони. Весной белая кипень цветов лилась в окно. Дом был рубленый, высокий. Радостно было сидеть у раскрытого окна, когда на столе шумит самовар, а мама потчует нашу большую семью пирогами и шанежками.
Мама перед окнами, на грядках, сажала цветы, которые цвели с весны до осени, сменяя друг друга. Яркое пятно цветочной поляны – виднелось издалека. Двор был ухожен и чист, папа любил порядок. В доме всегда были люди. Мама была человеколюбивая и гостеприимная. Не отказывала в крове и столе никому: ни бедному, ни богатому, ни дальней, ни ближней родне. Для всех находила приветливое слово, кто бы ни пришел.
В далеких краях мне снилась наша деревня, наш дом и провожающие старенькие родители у ворот ограды. Когда посылал телеграмму, что еду в отпуск, то за неделю до приезда папа ходил встречать на станцию. Любили мы друг друга. Я скучал по отцу, и он скучал по мне. Я тосковал по дому, и дом тосковал по мне. Каждый раз, подходя к дому, говорил: «Здравствуй, мой дом родной, я снова у твоих дверей. Дай Бог, чтобы судьба не разрывала нити, связывающие нас». До конца дней моих, дом родной будет незабываем. Он давал мне отраду, вдохновенье и надежду. Чистое и прекрасное незабываемо. Нет сейчас моей деревни Чебыки. Тоскливо стоят кучками, на месте усадеб, заброшенные рябины, черемухи да березы. Это наша совесть, это наша боль. Память предков взывает к нам, напоминает и помогает в тяжкие годины. Человек не может быть без отчизны. Деревня жила 200 лет, там рождались и умирали, любили и ссорились, жизнь била ключом. Ничто не должно быть забыто. Мы обязаны помнить наших дедов и прадедов. Мы навечно перед ними в неоплатном долгу. Никто не будет забыт поименно, пока во мне пульсирует хоть одна жилка. Низкий поклон, земля моя.