Опыт науки изящного

Изящное, рассматриваемое в разнообразных его явлениях или в общих отношениях его к чувственному миру

§ 32. Вкус, гений и чувство изящного, низводя последнее из области идей в жизнь действительную, дают ему значение определенного идеала и в сем качестве подчиняют как формам, так и законам чувственности. Формы же всякого явления суть пространство (или место) и время, а законы – разнообразие, соразмерность и соединение в один состав. Посему где изящное приходит в явление или производится в действо, там интересная мысль является не только возможно ощутительною в пространстве и времени, но и в возможном многоразличии, в соответственности частей между собою и в необходимой связи целого. Сие являющееся изящное в сравнении с безусловною его идеей есть относительное и для различия от последней может приличнее носить на себе название прекрасного, содержась ^[1] к ней точно так, как цвета или краски содержатся к чистому, ясному, ничем не возмущаемому свету.

§ 33. Прекрасное, как m все являющееся, имеет свою противоположность в дурном, которое стесняет 1) либо самую уже идею, то есть задачу, либо 2) выражение, являя в сем случае монотонию, произвольную разнородность в частях в отсутствие органического единства, либо 3) посмеивается всем сим законам, а в творении рук человеческих еще и механизму особенных искусств.

§ 34. Ограничения сии весьма натуральны там, где обработаете неистощимой идеи вверяется конечным силам и где предметы эстетического удовольствия, движась между противоположенными крайностями изящного и дурного, необходимо принимают в том и другом участие. Но и в сей ограниченной области встречаем еще красоту, которая нравится не потому, что равномерно удовлетворяет все требования троякой природы, а потому, что недостатки одного рода закрывает совершенствами другого. Таким образом, если идеальная изящность в полной мере соответствует желаниям ума, воли и чувств, то она в явлении будет означать перевес одной какой-либо части над другою или относительное их равновесие.

§ 35. Красота – в явлении – изменяется 1) по различию составляющих ее частей и неровному их смешению, 2) по историческому различию гения народов, времен и лиц или по духу их образования и 3) по различию населяемых ею областей.

О разностях прекрасного касательно составных его частей

§ 36. Истинное, доброе и приятное, как составные части изящного, дают в явлении (§ 25) а) красоту умозрительную, где преимущественно удовлетворяются интересы разумения, отыскивающего первоначальную, божественную сущность вещей со стороны вечного, беспредельного их бытия; б) красоту нравственную, в коей преобладает интерес неограниченной деятельности свободных сил подвизающегося человечества; в) красоту чувственную, которая пленяет относительною гармонией между наружною удобообъятною формой и внутреннею значительностью существа. Первого рода красота есть высокая, второго – доблестная, третьего – игривая, или прелестная.

§ 37. Высокая, выспренняя красота, являя бессилие чувственного созерцания, являет могущество разума и, смиряя первое, восхищает последнее до идей бесконечного протяжения, бесконечной движущей силы и длительности, которые исполняют внезапного изумления и поражают одним видом неизмеримости предметов, представляющихся более в простом единообразии таинственной своей сущности, нежели в разновидной игре явлений.

§ 38. Если в кругу выспренней красоты встречаем, с одной стороны, чудесное, возносящее нас над скучным механизмом естественного устройства к сверхчувственному, безусловному порядку вещей, с другой – колоссальное, превосходящее обыкновенную их меру, и если торжественное их появление там и здесь пробуждает в душе великие надежды и располагает к благоговейным помыслам, то подобные виды высокого весьма натуральны там, где разум не дозволяет ограничивать себя в созерцании первоначальной полноты бытия и предчувствует близость божественного.

§ 39. Доблестная красота, являя не только бессилие и ограничения чувственной природы, но и действительные недостатки оной и страдания, дает в живой картине видеть не всецелость бытия, a нравственную силу души, спасающей самостоятельность своей свободы в борении геройских помыслов с искушениями и наветами физического могущества.

§ 40. Она-то в значении ужасной угрожает злом, подобно как в значении патетической или страстной причиняет стремительные, но притом благородные движения, соединенные с сознанием собственного достоинства, а в значении трогательной, колебля душу в продолжение известного времени между удовольствием и скорбью, приводит ее напоследок в состояние умиления.

§ 41. Выспреннее и доблестное состоят в противоречии как друг с другом, так равно и с чувственностью, которую закрывают идеальным своим характером: красота игривая, как относительное равновесие предыдущих, раскрывается в легких и стройных, но по себе значительных формах видимого творения со всеми очарованиями натуральной его жизни, размеренных очертаний и плавных движений и для того, не поражая и не волнуя души никакими сильными страстями, влекущими к чему-либо отдаленному, чуждому, питает в ней чистейшее чувство земного блаженства.

§ 42. Игривая красота миловидна, когда сочетается с мелкими формами расцветающей жизни, и простосердечна, когда обнаруживает натуральные чувствования и мысли невинной, доверчивой и доброхотной души; но то, что оживляет черты, взгляды и движения прекрасной формы беспритворным и легким выражением любви и нежности, есть грация.

§ 43. Что поименованные три вида прямой, или чистой, красоты – выспреннее, доблестное и прелестное – не только могут смешиваться между собою, но и выигрывать еще через удачное смешение и что, следственно, высокое, умеряемое игривым, либо последнее, усиливаемое первым, может являть прекрасное в новых, совершеннейших превращениях, например, великолепного, благородного, трогательно-милого и проч., – сие понятно из общего стремления вещей к безусловному единству.

§ 44. Но есть случаи, в которых и по себе низкое, немощное и дурное может еще нравиться образованному чувству, а именно там, где оно либо представляется безвредным, либо не знает ничего о себе, даже считает себя за противное, либо, наконец, где поражает нас великостью в других отношениях. Сие составляет исключительную черту свободного гения, который чувственно совершенным изображением самых несовершенств умеет косвенными путями доходить до идеальной изящности, обрабатывая смешное, то есть показывая вещь в таких встречах и отношениях, которые приводят ее в неожиданное, но безвредное и притом ощутительное противоречие с ее понятием и назначением.

§ 45. Смешное, основываясь не на гармонии явлений, а на расстройстве оных, то есть на несовершенствах, и приводя одну чувственность в приятное раздражение, само по себе не имеет эстетического достоинства, а получает оное от искусственного изображения, в котором игривый гений, расстраивая действительные формы и отношения, творит при помощи остроумия и фантазии по собственным своим законам целое особенного, характеристического рода и в вольных искажениях дает видеть степень отдаления от идеала прямого, для видов которого не перестает действовать и там, где превращает идеалы.

§ 46. Сия комическая красота, принадлежащая только искусству, состоящая более в форме изображения, нежели в материи, и преимущественно удовлетворяющая требования чувственной природы, есть производная и для того направляется по разностям прямой, превращая либо стройные формы природы, либо произведения доблестных усилий человеческого духа, либо же весь великолепный порядок конечных вещей в мире. Первое есть дело гротеска, второе – пародии, третье – юмора.

§ 47. Гротеск – и как особенный вид комической красоты, и как особенный способ творческих действий фантазии, – расстраивая наружный вид естественных произведений и созидая новые, странные, но приятные превращения, по идее жизненного начала, действующего в беспрерывных переливах, оттенках и постепенностях, посмеивается в своих арабесках как бы педантизму самой природы, коей установленные формы тварей кажутся ему еще слишком однообразными.

§ 48. Если гротеск имеет дело с формами природы, то пародия действует в кругу человеческом. Почему, оставляя грубому вкусу изображение уродливостей, безвинных и жалких, она устремляется против всяких явлений умственной и свободной деятельности, которые обыкновенными ценителями представляемы бывают в виде благородных, почтенных и великих, но которые игривый гений, подчиняющий себя более собственным своим, нежели условным законам, умеет со стороны внутреннего существа находить ограниченными, малыми, нелепыми или по крайней мере со стороны формы недостойными предмета. То, что производит здесь своевольство творческой фантазии, – живописуя возможные совершенства в худом и глупом роде, суть комические гиперболы – карикатуры, страшные или смешные идеалы искажений духовной жизни, в которых, хотя красота не является в положительном и чистом значении, но которые там, где характеристически изображают интересную идею, соблюдая благоприличие, достигают своей цели как безусловной, которая состоит в остроумной игре, так и условной, состоящей в исправлении нравственных недостатков.

§ 49. Но что гротеск и пародия представляют односторонним образом, то самое в целости являют произведения юмора, который комическим взглядом объемлет и природу и человечество и даже самого себя, то есть всю вселенную. Но сия-то возвышенность над совокупными явлениями поставляет его на порубежной черте, отделяющей область фантазии от области разума. Для юмориста весь свет есть позорище обаяний, которые он, однако, по высокости своих помыслов и добродушию находит не столько смешными, сколько жалкими и трогательными. Естественное следствие такого расположения духа есть горькая улыбка. Ибо со стороны физического порядка всемогущая судьба, со стороны человека своевольство и неразумие, играющие роль судьбы, возвышают здесь малое на счет великого и сокрушают великое и блистательное – в природе и человечестве – наравне с малым, потому что в сравнении с бесконечными идеями истинного, благого и изящного то и другое ничтожно. Сими-то способами и юморист разрушает вокруг себя очарование земного величия, находя для себя блаженство в одной беспечности и независимости своего гения.