– Где их найдёшь теперь здоровых? А Степа – хороший человек. Время пройдёт, ноги, глядишь и заживут. Проживём как-нибудь.
– Как же, держи карман шире, так он тебе и выздоровел. Ноги его в доме не будет!
– Что ты распоряжаешься как хозяйка?
– Потому распоряжаюсь, что поумнее других. Тебе же дуре добра желаю. Спасибо ещё скажешь, небось.
Клава медленно повернула голову в сторону капризной буянки:
– Поздно…
Мария подскочила, как ужаленная, поняв смысл сказанного:
– Ты что… уже?
– Уже, уже.
– Георгий! – Мария бегом устремилась на террасу.
Новоявленный муж на первых порах, деликатно выходил покурить, дабы не портить в доме воздух.
Разговор со Степаном состоялся на деревянном мосту. Георгий важно вышагивал на работу, а на встречу ему плелись будущий муж Клавы с юным, но могучим инвалидом Митькой Ряжновым. Зам директора остановился, не очень уверенно пытаясь изобразить на лице презрительное выражение:
– Комо грядеши, вшивый?
Степан ответил с нецензурным возмущением, а молодой попутчик предложил скинуть «важного павлина» с моста.
Через три минуты, конфликт, совершенно не нужный начальнику средней руки, был разрешён компромиссом. К седьмому ноября, Клавдия со Степаном получили комнату в бараке, площадью 10 квадратных метров, а, считая печку, только девять. Степан сыграет большую роль в производстве на свет троих детей, но об этом позже…
Если двигаться от Егорьевска по старому почтовому тракту в сторону Рязани, т.е. на юг, с левой стороны, между улицей Перспективной и мостом, стояли четыре добротных дома, принадлежащих людям волостного масштаба. В третьем по счёту, как раз и проживала Мария с мужем. Четвёртый дом занимала семья легендарного Франца Чёрмака, – старого большевика, бывшего австрийского подданного и военнопленного Первой Мировой, установителя и насаждателя советской власти в уезде, вовремя слинявшего на должность председателя сельсовета, что позволило ему уцелеть в репрессиях тридцатых годов и дотянуть на перворазрядном деревенском посту до смерти, наступившей в 1967 году.
В первом доме, точнее домище, барствовала семья директора школы Виктора Васильевича Сарычева, привезшего с фронта жену – медичку. Их жилплощадь долгие годы оставалась непревзойдённой – одних печей насчитывалось пять, а с фасада, дом имел семь окон, из общих пятнадцати, чем выгодно отличался от второго, принадлежащего бывшему начальнику волостной милиции (была на заре советской власти такая должность), впоследствии переброшенного на престижную работу местного пожарного. Пожарник этот целыми днями торчал на колокольне, высматривая опасные возгорания и время от времени деревенские обитатели слушали его истошный крик:
– Матушка! Ставь самовар, я иду!
В случае пожара орать было не нужно -колокола возвещали дурную весть громче человеческого голоса…
Коренной, да ещё в добавок, древний обитатель Колычёва, непременно упрекнёт: «Что-то автор привирает – домов то пять, а не четыре». Резонно возражаю: в пятом по счёту, доме, у самого моста, менее чем в пятидесяти метрах от угловой башни бывшего монастыря, приспособленной под мертвецкую Дома инвалидов, проживал Гаврила, а уж он точно не относился к деревенской знати советского периода. Более того, он устойчиво считался «бывшим», т.е. имевшим в царское время определенный вес. Местная молва, до самой смерти в конце семидесятых годов 20 века, приписывала ему одну из главных ролей в исчезновении монастырских сокровищ, перед их конфискацией в 1918 году.
К чему здесь Гаврила? К тому, что он держал корову, а местные бонзы не опускались до такой низости.
В 1948 году, когда дочери исполнился годик, Георгий, пошепчась с женой, объявил на общесемейном совете о желании избавится от животины, требующей постоянного присмотра и хлопот с заготовкой сена. Мать возражала робко, Ольга – настойчиво. Но их сопротивление было сломлено.
В стране разгорелась борьба с космополитами. Зощенко и Ахматову уже травили, а Мария не знала, что делать с книгами некогда популярных авторов. Муж её успокоил:
– Не надо их выбрасывать, или сжигать. Если подойти к вопросу серьёзно – половина библиотеки подлежит уничтожению…
В 1949 году на страну вновь свалился голод. Дом инвалидов спас местных и в этот раз. Директора, за успешное преодоление трудностей, перевели на хиреющий бондарный завод, где он не сробел, вывел вновь возглавленный коллектив в передовые, причём, кроме бочек, кадок, ведерок и прочих ёмкостей, освоил производство тележных колёс – вещь незаменимую для гужевого транспорта.
Когда талантливый хозяйственный руководитель и на новом поприще достиг успеха, его перебросили в Киев, назначив директором драмтеатра, а, спустя некоторое время, на аналогичную должность в цирке… Неисповедимы пути советских чиновников, вернее принципы, по которым они назначались…
Преимущественно с запада плыли облака. Жизнь простых людей медленно и постепенно налаживалась. Мужчин в окрестностях стало гораздо больше – армию потихоньку сокращали и возвращались молодые люди, едва понюхавшие порох, а то и вовсе не принимавшие участия в боях.
Из Москвы доходили вести об очередном крупном судебном процессе, по так называемому «Ленинградскому делу». Назывались фамилии: Кузнецов, Вознесенский, Попков…
На должность директора прибыл очередной полковник, по фамилии Градов, уступающий предшественнику в деловых качествах, зато превосходящий его ростом и бравой выправкой.
С новым начальником прислали, вернее – пригнали персональный автомобиль «Победа», две полуторки и ленд-лизовский «Студебеккер». В МООСО, на старую площадь стали ездить по делам и с отчётами не на перекладных, а от места до места.
В деревне появилось радио с электричеством. В Москве практически исчезли кремлежители, целые когорты которых заселились в средневековую крепость в 1918 году, после драпа октябрьских переворотчиков из Питера. Многие из них ушли в насильственное небытие, а остальные расселились по квартирам, дачам и, даже, лагерям…
Дочь, Любочку отдали в только, что отстроенный детский сад и заведующая – Мария Сергеевна, отмечала перед авторитетной родительницей ранние способности ребёнка. Надо отметить: местная элита безоговорочно приняла товарища Бурмистрову, как тогда казённо выражались, в свои ряды. На работе, да и на улице, обычный люд обращался к ней исключительно: Мария Петровна. Стараниями мужа она влилась в ряды обширной партийной организации деревни, процентов семьдесят которой составляли инвалиды социального заведения, многие – прикованные к кровати.
Мария с подросткового возраста обладала задатками лидера, что признавали и класс, и школа в целом. Война, однако, расставила немного другие акценты: среди Машиных одноклассников, двое оказались Героями Советского Союза – Зинаида Самсонова и Иван Яснов. Они не вернулись в Колычево. Зина, которой посвящены стихи знаменитой поэтессы Юлии Друниной:
Знаешь Зинка, я против грусти,
Но сегодня она не в счёт.
Где-то в яблочном захолустье
Мама, мамка твоя живёт…,
положила голову в Белоруссии, близ села Озаричи, летом 1944 года, а весельчак т озорник Ваня, одним из первых ворвавшийся на своём танке в Берлин, скончался в Сталинградском госпитале в 1946 году.
Так оказалось, что жила Мария Петровна Бурмистрова на главной деревенской улице, носящей с 1945 года имя Зинаиды Самсоновой, своей недавней подружки, ставшей в одночасье известной героиней. Дома их стояли друг от друга метрах в ста пятидесяти.
Библиотекарша пошепталась с мужем, тот на следующий день наведался в директорский кабинет, на втором этаже колокольни, и, тётя Маня Самсонова, в счёт заслуг дочери, была выдвинута на пост заведующей баней-прачечной…
Шли недели, месяцы. Младшая сестра нашла общий язык с тихоней Сережей Логиновым и вышла за него, ни капельки впоследствии не пожалев. Сергей, неутомимый труженик, отстроил на диво красивый просторный дом, в котором появился на свет их первенец – Коля, будущий Коля Мастер.
Не слишком твёрдо держащийся на ногах Степан и жена его Клавдия тоже не дремали – у них, неделю спустя родилась Света – второй ребёнок, после Люси.
На далёком Корейском полуострове полыхала война, но понять что-либо из газетных и радионовостей обычным людям было трудно – оглушительный треск пропаганды, кроме лозунгов, призывов и прочей мишуры в головах ничего не оставлял. Простой обыватель наивно рассуждал: «Коли они за нас, подмогли бы «северным», да грохнули по супостатам…»
Библиотечные обязанности не особо обременяли Марию – читатели в помещение не ломились. В редкий день случалось более десятка посетителей, да и тех больше интересовали газеты и журналы. Количество книг на момент ареста всесильного министра Абакумова, достигло двадцати тысяч, правда, в большей мере, за счёт макулатурной литературы и цитатников, но уже встречались добротные стихотворные сборники о войне. Правдивая проза о лихолетье (лейтенантская) появится позднее, а пока накатывал девятый вал агитпромовской пены о героях, не спящих по восемь суток кряду, не евших по две недели, но думающих только о социализме, колхозной деревне и коммунистической партии, а ещё способных в одиночку переколоть штыком (патроны кончились) полк вермахта. Вопросов, почему партия и Сталин не позаботились о еде и патронах, задавать было нельзя – чревато 58-ой статьёй.
Георгий, ушедший на фронт со второго курса филологического факультета (он не возвратился на учёбу) иногда, в домашней обстановке тихо подшучивал:
– Литературный герой современности должен обладать хорошим аппетитом…
Не менее полутора тысяч книг Мария Петровна списала и потихоньку перетаскала домой. Полки для книг не очень умело сколотил муж. Мать ворчала: «Одна пылища от ваших книг».
К тридцатипятилетию октябрьской революции готовили большой концерт в клубе дома инвалидов. Семитское население щемили по всем фронтам, даже школьников евреев стали подтравливать соученики, не без подсказки педагогической администрации. Сталин уже выступил на 19 съезде с программой, ужаснувшей партийных функционеров, а жить ему оставалось чуть менее четырёх месяцев.
Готовила концертную программу лично Мария, при активном участии мужа. На роль конферансье выдвинули языкастого хохмача Митьку Ряжнова, способного замысловатой болтовней заполнить любую паузу. Мероприятие прошло на ура. Когда готовили за занавесом сценку из спектакля, ведущий хромоног с протезной конечностью, сыпал каламбурами и анекдотами, но особенно запомнились переделанная им песенка и злободневный стишок. Куплетик он спел без аккомпанемента, зато под смех зрителей:
Самолёт – хорошо
Пароход – хорошо
И трамвай – хорошо
А кобыле – легче…
Последнюю строчку, им сочиненную, читатель, избалованный излишеством, не оценит, скорее всего, тогда, лошадь заменяла и транспорт, и трактор…
Две строчки, первая из которых принадлежала ему, он выдал под одобрительный шум:
Противник – малохольный жид
И враг бежит, бежит, бежит.
Вскоре Сара Фишелевна Грюнберг, вышла замуж за коллегу и превратилась в любимую учительницу русского языка и литературы Светлану Филипповну Медведеву….
Как-то январским днём 1953 года заглянул в библиотеку директор Градов, собственной, холёной, гладко выбритой персоной:
– Как ваши дела Мария Петровна? Всё ли в библиотеке в порядке?
Жена заместителя директора встревоженно подумала: «Зачем припёрся?», но вида не подала и, с официальной суховатой вежливостью ответила:
– Да, товарищ Градов, всё в полном порядке.
– А мне доложили, что у вас запрещенный Есенин имеется. Не дадите ли его почитать? И ещё: зачем так казённо обращаться? Гораздо проще по имени отчеству, вам, можно просто по имени.
Мария лихорадочно соображала: он что, пытается поймать на запрещёнке, или клинья ко мне подбивает, а, может и вправду лишь хочет почитать книжки великого поэта? Не совсем уверенно улыбнувшись, библиотекарша возразила:
– Что вы, сомнительная литература, по которой принимались решения, списана полностью. Вот, пожалуйста, копия акта: Мандельштам, Васильев, Хлебников, Багрицкий, Пильняк, Ахматова, Гумилев, Зощенко… списано и уничтожено… глядите – число, подписи членов комиссии.
– Да я понял, но фамилия Есенин что-то вами не названа. Я же просто почитать хотел.
– Есть там Есенин и ещё десяток авторов, я не стала перечислять всех, чтобы не утомить.
– Жаль, жаль – Градов мечтательно облокотился на стойку перед библиотекарским столом:
Я скажу: не надо рая,
Дайте родину мою…
Мартовское известие о болезни Сталина, поразило страну неожиданностью и нелепостью. Казалось, что великий вождь и болезнь, а, тем более смерть, – вещи не совместимые. Природа, однако, доказала – доктрина Марса никакого влияния на продолжительность (естественную) жизни не имеет.
Градову и Бурмистрову посчастливилось на траурном прощании с вождём поприсутствовать. Вернулись руководители дома инвалидов изрядно помятыми и растерянными.
Жизнь завертелась с карусельной быстротой и невероятными, почти революционными изменениями. Мгновенно, как5 по волшебству, прекратилось «дело врачей», свелась на нет антисемитская истерия и был арестован страшный Рюмин. Из лагерей высыпали толпы амнистированных уголовников и немногие политические, имеющие связи и родственников «наверху». Не прошло и четырёх месяцев, как арестовали всесильного Лаврентия Берию, а заодно, наиболее одиозных фигур тайной полиции, вроде Гоглидзе, Мешика, Кобулова, Деканозова и пр.
Из Москвы приходили циркуляры и указания о поддержании оптимизма у подчинённых. И действительно, ряд послаблений позволил этому оптимизму появиться. Колхозам стали списывать долги. Траур не перерос в праздник, но положительная динамика наметилась…
Старый фруктовый сад около больницы ликвидировали, отдав землю под индивидуальные огороды, зато заложили два новых – огромный, на подсобном хозяйстве интерната и поменьше – рядом со школой.
У Георгия будто приоткрылись глаза: он только сейчас оценил убогость низеньких домишек, крытых дранкой, ветхость кривых заборов из осиновых, преимущественно, колышков… Под его воздействием, молодой кузнец и пилорамщик в одном лице, низенький Костя Таракан развил бурную деятельность по обеспечению местного населения пиломатериалом – тесом, досками, брусом и штакетником, не без личной выгоды.
Если прежде штакетниковые ограды имели председатель сельсовета, да директор школы, то теперь ещё пятеро деревенских прыщиков, как именовали местные непосредственных начальников, поддались новым веяниям и поставили вдоль фасадов домов модные заборчики.
Мать Марии Петровны, как ей казалось, предусмотрительно бурчала:
– Не выбивайтесь вы вперёд из рядов. Ну как снова раскулачивать станут? И книжки ваши ещё… Соседка Клава уж на что богобоязненная была, в монастырских послушницах ходила, а книжек нагляделась – и бога забыла, песни революционные запела… Надысь на Троицу срамные стихи читала мужу:
Пьяненькая роженька
Милый мой Серёженька.
Вот книжки до чего доводят! Позор один. Сам Бурмистров только ухмылялся, зато жена его с вызывающим задором ответила матери:
– Да я не хуже тёти Клавы могу. Вот слушай:
Не любит разных оргий
Мой мужик – Георгий.
– Свят, свят, свят, прости господи дуру грешную – забормотала родительница и обиженно сузив губы, скрылась в избе.
Получилось, конечно, случайно, но она накаркала: пожарник скоро помер, а, Клавдия Кузьминична превратилась из рьяной комсомолки, а, потом коммунистки, агитаторши и бузотёрки, в притихшую и рассудительную поборницу бога. Более тридцати пяти лет после этого, вплоть до 1990-го года, до потери зрения, она заменяла священника (?), проводя молебны, отпевание покойников и службы на религиозные праздники (времена были безпоповские). Да ладно бы только соседка. Когда началась целинная эпопея, здоровье Георгия, не обременённого тяжелым физическим трудом, сильно пошатнулось. Казалось бы, красавец мужчина, молодой, энергичный… Трудно сказать, война ли тому причина, с тремя капитанскими ранениями, или наследственные болезни, но менее чем через полгода его не стало. Жизнь отмерила ему лишь 31 полный год…
Удар был страшен своей неожиданностью. Прожитые с мужем восемь лет, счастливо прожитые, промчались столь незаметно, что Мария Петровна растерянно думала: «Почему так скоро закончилась семейная жизнь? Зв что, за какие грехи прервалась идиллия?»
Сказки с добренькими концами в жизни реальной встречаются редко. Не стану следовать чарующим советам нимфы Мнемозины, а, по подсказке Клио опишу последующие события с максимальным приближением к действительности.
Стряхнув оцепенение первых часов, деловитая и бойкая библиотекарша поспешила к соседу – председателю сельского совета, с предложением похоронить мужа в парке, где стоял единственный в деревне памятник, под которым были погребены известные волостные революционные деятели – жертвы коллективизации – Катя Цветкова и Александр Лепилин. Франц Чермак, грешным делом, готовил это место для себя и, увиливая от прямого ответа, пообещал:
– Вопрос серьёзный, я не могу решить его в одиночку. Завтра соберём партийцев и взвешенно обсудим с товарищами…
Мария кинулась к своему начальнику – полковнику Градову. Тот заявил, что обеими руками за, но вопрос за пределами его компетенции, а вот на собрании коммунистов поддержит предложение вдовы.
Получилось так, что никакого внеочередного партийного собрания проводить не стали. Собрали партбюро местной ячейки. Демагог Чермак, узурпировавший власть у партийного секретаря, новичка – соглашателя, задымляя Марию Петровну папиросами «Казбек», которые не вынимал изо рта, нервно прикуривая новую от предыдущей, выпуская дым, отрывисто бросал с неискоренимым австрийским акцентом:
– Перед нами стоит серьёзнейший вопрос: член бюро, старейшая активистка, человек, о заслугах которого говорить присутствующим нет необходимости, Клавдия Кузьминична, назвать её товарищем не поворачивается язык, скатилась на религиозные позиции.
Присутству3ющие озадачились: вроде бы пришли решать другой вопрос, к чему он клонит?
Волостной глава продолжал:
– Будем поднимать вопрос перед бюро райкома об исключении из рядов…
Пузатенький добряк Пучков попытался напомнить: