– Это не мясо. Это разумные существа. Как и мы с вами.
– Ой, ли? Слишком уж мы далеки друг от друга на древе жизни.
– Вы полагаете? – Титов зевнул, – Чем же кролики отличаются от человека? И они едят, пьют, размножаются.
– 15 -
– Ну, вы скажете. Человек мыслит! Я вот, разговариваю с вами на отвлечённые темы…
– М-да, невелика честь говорить с вами, ну да ладно: пора с вас и спесь сбить. Манечка, детка, иди сюда.
Толстая белая крольчиха приподняла голову от газона и уставилась на Титова.
– Ну иди, иди, моя хорошая, – ласково уговаривал хирург, – Не стесняйся, здесь все свои.
Тяжёлыми полупрыжками крольчиха подкатилась к скамейке и уткнулась носом в ботинок хозяина.
– Скажи, детка, как тебя зовут?
Крольчиха поднялась на задние лапы, засучила передними по брюкам Титова и внятно проговорила:
– Манечка, ты же знаешь.
– А меня зовут Юрий Петрович Оленев, – Юра наклонился в её сторону и заговорил, нисколько не удивляясь, – Как вам нравится погода?
– Чудесный день, вы не находите? – поддержала Манечка беседу.
– Он находит, – перебил Титов, – Оставим светские разговоры. Скажи, детка, ты разумна?
– Конечно! – воскликнула крольчиха, – Я мыслю, значит, я существую, утверждал Декарт.
Если бы я не мыслила, то и не существовала бы.
– Логическая ошибка! – возразил Оленев, – Камень не мыслит, но существует вполне реально.
– Здесь я не могу с вами согласиться, – назидательно откликнулась Манечка, – Камень тоже не лишён э-э.. своеобразного мышления.
Мягко опустившись на все четыре лапы, крольчиха с достоинством отвернулась и продолжила щипать травку.
– Это вам ничего не напоминает? – улыбнулся Титов.
– Только искусство чревовещания. У вас редкое хобби.
– Жаль. В тринадцать лет вы были намного смышлёнее.
– В детстве я вас не встречал, у меня отличная память.
– Разумеется, хирурга Титова вы не знали.
Лениво пошарив в кармане, он достал что-то в горсти. Пальцы Титова разжались.. и растаяли. Растаял и он сам. В воздухе неподвижно висел розоватый камешек, напоминающий обнажённый человеческий мозг в миниатюре!
В трёх метрах от скамейки Лера возилась с кроликами, шли мимо редкие прохожие, но никто из них ничего не замечал. Оленев облизнул пересохшие вмиг губы и овладел собой, припомнив то, что произошло с ним в детстве.
– Всё ясно. Вы и есть тот самый Философский Камень, Панацея Жизни, Ван..
– 16 -
Ван..
– Ван Чхидра Асим, – подсказал невидимый Титов, – Хинди ещё не забыл, Юрик?
– Я ничего не забыл, Ва-ню-ша, – попытался шутить Оленев, – Безграничная Лесная Дыра, – он мельком глянул в сторону дочери, – Что.. наш Договор.. он ещё в силе?
– Несомненно, – повернувшемуся назад Оленеву отвечал вновь восседающий на скамье грузный Титов, – Если я не найду через пять лет, то будешь искать ты. Я убедился, что именно ты способен найти ЭТО. От тебя исходит волнующий аромат открытия.
– И Договор нельзя расторгнуть? – осторожно спросил Юра.
– Он подписан твоей кровью. К тому же, ты получил неплохой задаток.
– Тогда я был мальчишкой и не мог задумываться серьёзно. И я не представляю себя, свою дочь, жену в роли искателей того, чего нет на свете.
– Это не страшно.. Потом вы все привыкнете и даже будете счастливы! Никто не будет страдать и мучиться. Если ты сам не станешь причиной этого.
– А.. для чего вам кролики?
– Они тоже ищут. Вернее, искали. Очередной тупиковый путь. Я искал месторождение Разума, полагая, что там скрывается моя потеря. Нейрохирургия, генная инженерия.. Годы работы, и всё впустую. Я сделал кроликов разумными, но это – не моя истина. Кролики умрут. И я тоже.
– Отчего же?
– Я больше не нужен в форме учёного, хирурга. Сегодня я специально навёл тебя на встречу, чтобы напомнить о Договоре. До свидания, Юрик.
– Прощайте, – тихо ответил Оленев, – Значит, ничего нельзя изменить?
– До свидания! – интонацией подчеркнул Титов, – В следующий раз я появлюсь через пять лет, жди. Вернее, ты сам ко мне придёшь.
Титов встал, натянул поводки. Крольчиха Манечка повернулась и сказала вежливо: «Прощайте, Юрий Петрович!». Нестройным хором это повторили её братья и сёстры и живыми белыми комками зашлёпали по газону. Вслед за ними шагал Титов, ещё не старый, но очень усталый, по виду не вполне здоровый человек. Шли они прямиком на стелу посреди аллеи, что держала на себе скромный, но с достоинством, лозунг: «Перестройку начни с себя!».
Утром в ординаторской было как-то необычно тихо. Веселов не травил анекдоты, Грачёв не гремел басом, а у Марии Николаевны, казалось, покраснели газа.
Оленев поздоровался, в ответ ему только кивнули. Возникла пауза, которую нарушил Веселов.
– Слыхал новость хреновую? Титов ночью крякнул, прямо в операционной. Инфаркт.
– Володя! – возмутилась Мария Николаевна, но выговор сделать не успела:
– 17 -
Оленев огорошил её, поспешно заявив, что знает о смерти хирурга.
– А кто тебе сказал? – удивился Веселов.
Оленев замер, осознав оплошность, затем продолжил натягивать халат.
– Не помню уже.
– Я удивляюсь вам, Юрий Петрович! – Мария Николаевна хлопнула о стол какой-то папкой, – Иногда мне кажется, что вы бездушный человек. Или вместо сердца у вас камень?
– Не знаю, – пожал он плечами, – Вроде, обычное сердце.
В переполненном автобусе Марина пробивала дорогу к передней двери.
– На следующей выходите? Так проходите, не мешайте. У горисполкома сходите?
На остановке сдавленный народ вывалился из дверей и как-то мгновенно исчез. Марина свалилась со ступенек последней, прижимая сумочку к груди. Подняла голову и замерла.
Бесшумно отъехал автобус. Марина стала обмахиваться сумочкой.
– Чёрт побери, я опять не так одета!
– .. и потом как, ну вот скажи, как они могут утверждать, что существует секретное приложение к пакту Риббентропа-Молотова? Договор – открытый, а приложение, значит, секретное? Они что – имеют какой-то доступ к секретным документам? Никакого! Не те люди. Но, допустим, каким-то образом, через кого-то могли узнать. Так, значит, тех надо судить открытым судом за разглашение государственной тайны, ведь так?
Оленев и отец возвращались с прогулки. Пётр Васильевич был очень рад редкой возможности провести время с сыном и рассказать, наконец, о том, что волновало его в последнее время. А волновало всех и вся в стране лишь то, что творилось в зале заседаний народных депутатов, и что щедро показывало телевидение чуть не круглые сутки. Юра тоже размышлял о договоре, но совсем о другом. «Срок не подошёл, но Философский камень-Ванюшка уже напоминает о нём. Иначе как объяснить Расчёску для Арбузов, новогоднюю ёлку на потолке, зеркало, что мельком показало меня в детстве и маму.. Эта чертовщина с комнатами, исчезновениями Марины, Леркиными заскоками. И главное, что все воспринимают это как должное, никто ничему не удивляется! Полтергейсты с барабашками отдыхают!».
Вот и сейчас, после прогулки, Оленев вводил отца в квартиру не через дверь, а сквозь какие-то парадные ворота типа византийских. Но ни отец, ни соседка сверху, что спускалась вниз и поздоровалась как раз перед воротами, не заметили этого! Сам Оленев осмотрел ворота снизу вверх и неодобрительно хмыкнул.
– 18 -
Юра накрывал обед для отца перед любимым телевизором. Чёрный ящик по имени «Сони» щедрой палитрой всех цветов живописал картину очередного поиска правды и справедливости в зале заседаний народных депутатов.
«Вот и они ищут. Который год уже. Причём, их сотни, и они знают, что им надо найти и как это выглядит. И ничего дельного так и не могут найти. А я? Что и где искать? Эх, Ван Чхидра, Ванюшка ты озабоченный», – говорил сам себе Юра, краем уха прислушиваясь к надрывным речам.
Провожая отца в его комнату, Оленев заметил, что интерьер квартиры изменился, и в стене гостиной появилась ещё одна дверь. Юра уложил отца и вышел в зал. Телевизор уже почему-то демонстрировал мультик на японском языке. Оленев выключил его, но звуки японской речи не исчезли вместе с изображением. Тогда Юра подошёл к новой двери и открыл её. За красной лакированной дверью оказалась комната, обставленная в японском стиле. На циновке-татами играли дети – мальчик лет пяти и девочка раза в два старше. Оленев оглядел комнату, придвинул европейский стул, сел на него верхом и стал молча наблюдал за детьми. Девочка приподняла голову и, хитро прищурившись, улыбнулась Юре. Он подмигнул и состроил смешную гримасу. Девочка прыснула и толкнула мальчика локтем. Тот оторвался от кубиков и вежливо произнёс:
– Конбанва, софу! (Здравствуй, дедушка!).
– Я, ке ва нани-о ситэ ита но? (Привет! Чем ты занимался сегодня?).
– Нанииро годзэнтю дзуто яттэта мон дэ нэ. Кутабирэтэ симмата ё. (Всё утро играл. Из сил выбился), – ответил мальчик.
– Ну, и чьи же вы будете? – спросил Оленев по-русски.
– Мы твои, дедушка, – ответила девочка тоже по-русски, – Мама велела тебе присмотреть за нами, а то мы такие кручёные! Вот и смотри.
– Здравствуйте, я ваша дедушка, – протянул Оленев в раздумье, – Поздравляю, Юрий Петрович, вдругорядь сподобился в тридцать два года. Есть не хотите? – выдал он русский вариант продолжения знакомства.
– Ужас как! – согласилась девочка, – Мама говорила, что ты приготовишь нам тако с овощами.
– И-и-и.. где же я вам найду осьминога? – вздохнул Оленев, – Овощи худо-бедно здесь водятся, а вот со спрутами напряжёнка. И закупать валюты нет. Может, обойдёмся борщом? Кстати, папу-то вашего как зовут?
– Ямада, – ответил внук.
– Всё ясненько. Ладно, внуки мои японские, играйте, а я что-нибудь с обедом придумаю.
На кухне Оленев увидел жену. Марина сидела в длинном розовом платье на табуретке, картинно откинув голову и покуривая сигарету с золотистым
– 19 -
фильтром. Стол был завален свёртками с разноязычными этикетками, а поверх всего громоздились рога какого-то зверя.
– Привет. Стол-то хоть освободи. Нам новых внуков кормить надо.
– Опять внуки, – поморщилась жена, И когда это кончится? Девушке всего двадцать пять, а ей то и дело подбрасывают внуков!
– Двадцать дэвять, дэвушка. Мне-то чего заливать?
– Ну да, а выгляжу на двадцать! – раздражённо возразила Марина и тут же сменила тон, – Ты только посмотри, какой чудный сувенир я привезла тебе. Это рога зомбара, но в Бирме его зовут шап. Они тебе понравятся, не правда ли?
– Так ты из Бирмы? – спросил Юра, открывая холодильник.
– Лучше не спрашивай! Устала зверски. Восток так утомляет. Жара, духота, коктейли скверные.. Мой английский, сам знаешь, какой: едва-едва объясняюсь, торговцы дурят почём зря..
– Учи. Английский не сложный.
– Конечно. Для тебя. Ты их и так штук десять знаешь.
– Сто сорок шесть, – скромно поправил Оленев, выпрямляясь с грудой продуктов, – Кстати, у сегодняшних внуков папаша – японец.
– И когда она перестанет менять мужей?! Всё твоё воспитание. С моими данными я могла бы каждый день выходить замуж, но ведь я не делаю этого! Передай ей, чтобы перестала позорить меня, – возмущалась молодая бабушка, нежно поглаживая мужнины рога из Бирмы, – И вообще – как она закончила четверть в школе?
– Как обычно. Одни пятёрки и похвальные грамоты, – отчитываясь, Оленев продолжал готовить обед для внуков, – Но программы сейчас, я тебе скажу, едва сам успеваю понимать.
– Не кокетничай, дорогой, – мурлыкнула жена, – С такой головой люди давно в академиках ходят, а ты как был задрипанным врачишкой, так и остался. Но всё равно, я всем рассказываю, что мой муж – самый главный академик.
– Кому – торговцам рогами?
– Всем, с кем встречаюсь за границей. Завистник! Ты только представь себе: Рангун, солнце, пагоды, слоны.. А какие там иностранцы-ы! Слушай, академик, приготовь супруге ванну, я так устала.
Она по-кошачьи потянулась, погасила сигарету, послала Юре воздушный поцелуй, сгребла в охапку свёртки, оставив рога, и вышла.
– Ага, – машинально буркнул Оленев, примериваясь, куда бы повесить очередные рога.
После каждой поездки жена непременно привозила рога какого-нибудь экзотического животного, и теперь то закрученные спиралью, то прямые и острые как шпаги, рога занимали стены целой комнаты. Квартира же напоминала кунсткамеру. В шкафах лежали минералы и руды, чучела, коллекции бабочек и жуков, детские игрушки, а больше всего – коробки и
– 20 -
коробочки заполняли углы и простенки – вещи, купленные Мариной в бесконечных странствиях по свету.
Ещё из кухни Оленев услыхал голос дочери. Она что-то весело рассказывала детям, те смеялись в ответ. Потом смех затих, и только голос – мягкий, ироничный, продолжал что-то говорить по-японски.
Юра поставил на поднос тарелки с борщом и салатом из кальмаров и понёс в комнату за красной лакированной дверью.
Детей там уже не было, а на циновке в белом кимоно и в белых носочках сидела его дочь Валерия, и было ей лет побольше, чем отцу.
– Коннитива, мусумэ! (Здравствуй, дочь!) – Оленев с церемонным поклоном поставил поднос на пол, – Как насчёт борщеца?
– Ах, папулька! – она вскочила и повисла у него на шее, – Как я рада тебя видеть! Сколько же я не была дома? Лет двадцать?
– Вчера ты пришла из школы, – сказал Оленев, рассматривая морщинки на лице сорокалетней дочери, – сделала уроки, перевернула весь дом, организуя Академию наук для кукол, рассказала мне очередную сказку на ночь, покапризничала и уснула. Как видишь, совсем недавно, суток не прошло. А как твоя новая жизнь?
– Сначала всё было прекрасно! Я закончила факультет восточных языков, стала писать диссертацию, поехала в Японию и там повстречала Ямаду.. Ну что смотришь, осуждаешь?
Ну влюбилась, влюбилась как дурочка. Разве тебе это не знакомо? Ямада хороший человек, и ребятишки славные, правда? А потом всё надоело. Это не то, опять не то, папочка. Так что, хочешь-не хочешь, а придётся начать сначала. Может, другая судьба будет удачнее?
– Никогда не поздно начать сначала, – сказал Оленев, – Особенно тебе. Ладно, поешь и готовься спать. Завтра в школу.
– Опять в четвёртый класс, – по-детски надулась Валерия, -Я же всё забыла.
– Вспомнишь, – усмехнулся отец, – И.. ты мне опять ничего не расскажешь о будущем? Как там, в двадцать первом веке?
– Самое поразительное, папуля, что никак. Ну нет никакой разницы, кроме количества шмоток и колбасы. Как и у нас, там одни страдают по несуществующему прошлому, другие мечтают о далёком будущем, и никто, папочка, никто не обращает внимания и не ценит своего настоящего! Я назвала это Постоянным Парадоксом Человечества. Как ты думаешь, не развить ли мне эту тему в будущей жизни?
– Вполне возможно, – задумчиво ответил Оленев, – Хотя кто-то уже занимался уже этим, по-моему. Жаль, хорошие ребятишки были. Ешь, я подожду тебя на кухне.
– Угу, – кивнула дочь, набивая рот салатом.
«Вот так просто кончается жизнь, и нет ни слёз, ни горьких сожалений, так
– 21 -
как впереди – ещё много жизней. Ах, если бы всем так! Но будем ли мы тогда жалеть хоть что-то вокруг себя?» – думал Юрий, возвращаясь на кухню длинными, угловатыми коридорами.
Кухня за его отсутствие успела перевернуться в пространстве, и теперь все предметы были расположены в зеркальном порядке: левое стало правым, правое – левым. Оленев приоткрыл холодильник и сказал озабоченно:
– Ты это брось! С вещами делай, что хочешь, а продукты мне не порть! У них же теперь все молекулы в другую сторону закручены, они стали несъедобными.
Ему никто не ответил, но он прекрасно знал, что его слышат.
– Исправляй ошибку или дуй за нормальной едой!
Под кухонным столом прокатился розовый шарик и исчез за холодильником.
С пустыми тарелками на подносе на кухню явилась дочь. Не взрослая Валерия, а просто Лерка, десятилетняя шалопайка и проказница. Школьная форма, по обыкновению, помята и перепачкана мелом.
– Фу, насилу допёрла, – ухнула поднос на стол.
– Откуда у тебя такие выражения?
– Из рассадника знаний, папуля, из школки, – состроила гримасу дочь и высунула язык в разводах пасты от ручки.
– Ох, доберусь я до твоей школы! Совсем от рук отбилась. Уроки выучила?
– А что их учить? Я и так всё знаю. Ты вникни, пап: сегодня училка развела базар про пестики и тычинки, я с Нинкой «Бурду» рассматриваю, меня – к доске – а ну, повтори, что я рассказала, а я ка-ак заверну ей на доске развёрнутую формулу редупликации ДНК, а она ка-ак разорётся, ка-ак начнёт звать отца в школу, то есть тебя!
– Ну, вот и схожу завтра, и выясню, как ты там над учителями издеваешься!
– А, истерички недоученные!
– Валерия! Сей же момент мыться и спать! И не забудь: мыло – для мытья, паста – для зубов, а полотенце для вытирания. Кстати, кончишь мыться – наполни ванну для мамы. И насыпь хвойного экстракта, она любит.
– Царской водочки налью, мышьячка насыплю! – весело запела дочь, прыгая на одной ножке по коридору.
Можно было не сомневаться, что четвёртая комната исчезла, и возвращаться туда смысла не имело. Оленев прошёл мимо отсутствующей красной двери и заглянул в комнату отца. Тот спал, мерно посапывая.
Зеркало трюмо зияло чёрным провалом. Оленев постоял немного и заглянул в него.
Там отражалась комната, но не сегодняшняя – комната его детства. В кресле сидела мама и что-то вязала. Юра даже услыхал, как она негромко, словно очень и очень издалека, напевает свою любимую песню: «На речке, на речке,
– 22 -
на том бережо-очке, мыла Марусенька бе-елые но-ожки..». Оленев придвинул стул и долго сидел в темноте, глядя в освещённый проём зеркала, как на экран. Кусочек прошлого, цветной и озвученный, жил обособленной, почти реальной, жизнью, заставляя сильней биться сердце и наполняя его печалью о невозвратном.
На улице стоял крепкий мороз, и Оленеву долго не удавалось стереть матовую влагу со стёкол очков, когда он зашёл в больницу. Так он и нёс их в руках, беспрестанно протирая платочком, близоруко помаргивая и здороваясь с каждой расплывчатой фигурой в плохо освещённом подвальном коридоре.
В гардеробе его встретил хирург Чумаков.
– Привет! Слушай, ты, говорят, разбираешься в разных языках – посмотри вот, что мне оставил дед? – Чумаков тряс каким-то свёртком в виде трубочки, – Исчез, понимаешь, а тетрадку оставил, но в ней по-русски нет ни шиша.
– Подожди, дай хоть раздеться. Видишь, я без очков.
Они зашли в ординаторскую, Оленев сел за стол, и Чумаков развернул трубочку. Это была большая общая тетрадь величиной с амбарную книгу. Юра разгладил её и начал листать.
– Он кто у тебя, дед-то, – историк? Лингвист?
– Бог его знает. Старик-то не родной, да и жил у меня не так уж и долго. А что там? Мне ничего не написал?
– Нет, тебе ничего. Вроде бы, старинные восточные рецепты, но чего – не понятно.. Так. Это китайский текст.. Ага, это санскрит.. Какие-то алхимические знаки. Интересно, конечно, но вот так, с наскока, понять нельзя, – заключил Оленев, возвращая рукопись.
– Так бери, если интересно. Мне-то здесь ничего не понять, зачем она мне, – Чумаков отмахнулся от тетради и включил телевизор. И угодил на сессию народных депутатов.
Те же избранники народа, но в цветном изображении, ломали головы над улучшением народного же благосостояния, когда Оленев вернулся с работы, потихоньку разделся и прошёл в зал.
Перед экраном с озабоченными депутатами в кресле мирно спал Пётр Васильевич. Юра не стал будить его щелчком выключателя, просто убавил звук и яркость.
На кухне за ужином Оленев принялся за амбарную книгу деда Чумакова.
– Пилюля бессмертия, – перевёл он вслух иноязычную вязь заглавия, – Интересно.
Он развернулся, взял с книжной полки пару словарей, из тумбочки извлёк чистую бумагу и фломастеры разных цветов.
Оленев расшифровал средневековые алхимические символы, перевёл
– 23 -
китайские и санскритские фразы, потом интерпретировал всё это с точки зрения современной науки, заглянул в новые монографии на японском и английском языках, обвёл кое-что из написанного фломастерами и с удивлением заключил:
– Вот тебе и алхимия! Здесь же основа – биологически активное вещество, способное продлить жизнь. Это же колоссальная встряска организма! Неужели правы восточные предки, и пилюля такая возможна? По крайне мере, теоретически, все реакции идут.
Щёлкнул замок входной двери. Из прихожей выглянула сопящая мордашка Леры.
– А мы у бабушки были. Ты почему не пришёл к ней на день рождения? – громким шёпотом дочь отчиталась и отчитала отца.
Жена вошла на кухню без ясной цели, но с видом оскорбленной добродетели. Открыла и закрыла шкафчик с посудой, украдкой пару раз глянула на стол, усеянный исписанными листами. Любопытство взяло верх, и Марина встала за спиной мужа, всматриваясь в его занятие. Печать монументальной оскорблённости сменилась холодным и стойким стремлением понять суть вещей и вскоре перешло в умилённое восхищение. Супруга сначала положила руки на плечи Юре, потом зашла сбоку, опустилась на колени и благоговейно заглянула в лицо.
– Юрик.. ты начал писать диссертацию?
Юрик смятенно молчал, не зная, что сказать. Во-первых, он ещё не вернулся в этот мир из рукописей Чумаковского деда, во-вторых, не умел врать сходу.
– Ты, наконец-то, решился писать диссертацию! – тихий голос жены полнился ликованием.
– Да.. нет. Вот, Вася Чумаков дал почитать рукопись тибетских рецептов.. Так я просто смотрю.
Марина отшатнулась, закрыв глаза и прикусив губу, словно Оленев дал ей пощёчину.
В кабинете Оленев молча положил тетрадь и свои записи перед Грачёвым. Тот пролистал
тетрадь с нерусским текстом.
– Что за ерунда? Где ты её взял?
– Да так, чудик один раскопал в старых тибетских рукописях. Покажи, говорит, своим светилам, может, сгодится.
– И где же всё это раздобыть?
– Кое-что найти очень просто. Это вот – родные наши травы – хоть в Саянах, хоть на Алтае, хоть на Кавказе в экологически чистых районах можно взять. Минералы выпросить у геологов. А вытяжки из насекомых и змей легко сделать в нашей лаборатории. Там же можно синтезировать кое-какие
– 24 -
вещества.
– Хм. Это надо проверить. Я оставляю тетрадь у себя.
Юра равнодушно пожал плечами. Ему больше ничего и не требовалось: Грачёв крепко сел на крючок новой и интересной идеи.
Оленев достал из дипломата книгу и уселся в дальний угол. Грачёв перелистывал рукопись, приставлял к ней расшифровки Юрия, глухо урчал, крякал, угукал, словом, работал на полную катушку.
Чумаков догнал Юру в заснеженной аллее больничного парка. Хирург был необычно энергичен и весел, блестел как новый пятак.
– Костяновский покинул нас! – торжественно заявил он.
– Но смена смене идёт! И ты непременно сцепишься с новым зав. кафедрой, а так как ты один, он тебя слопает.
– Подавится. А ты лучше за своим Грачёвым следи: того и гляди, в дурдом попадёт.
– Дело он знает прекрасно, а все его завихрения никому вреда не приносят.
– Ну да! А этот, его пресловутый оживитель, с которым он носится всю зиму? Скорее уж, умертвитель, наверное.
– Это не из области хирургии, так что тебя-то мало касается.
– Ещё как касается! Я делаю операцию, отдаю больного вам и надеюсь, что его там выходят. А чокнутый Грачёв начинает проводить над ним идиотские эксперименты, и мой больной отдаёт богу душу!
– Не загибай. Во-первых, пока ни одного эксперимента с больными не было. Во-вторых, если кто и умирает, то сам знаешь, не по нашей вине. В-третьих, Грачёв – реаниматор на грани гениальности.
– Вот именно – на грани. От гениальности до сумасшествия один шаг. И пусть он только сунется со своим «оживителем» к моим больным – я ему по рабоче-крестьянски врежу, не взирая на степень и должность!
– Задержи дыхание, Вася. Ты лучше расскажи, как там твои квартиранты поживают? Кого пригрел на этот раз?
– Дедушка вернулся, понимаешь! – просиял Чумаков, – Я его едва узнал. Он постриг бороду, раздобыл новый костюм и ведёт себя совершенно по-другому.
– Познакомь меня с дедом! – Оленев встал, осенённый какой-то догадкой, – Раньше он пилюлю бессмертия искал, а чем сейчас занимается?
– Собирает разные камни. Ищет в них разгадку сотворения Вселенной, ни больше, ни меньше!
– Ага, теперь это.. Личного бессмертия ему мало. Так познакомь непременно!
Нагруженный коробками Грачёв пытался открыть двери лаборатории, но ему это не удавалось, а поставить что-то из груза на пол он то ли не хотел, то ли не догадывался. Толчки и царапанье услыхала изнутри Мария Николаевна и
– 25 -
открыла дверь.
– Добрый день, Что это у вас, Матвей Степанович?
– Компьютер, Мария Николаевна. Спасибо!
– Зачем? И откуда он?
– Расчёты кое-какие надо провести, программы составить. Одолжил у знакомых ребят из Академгородка.
– Одолжил? Да ведь он совершенно новый!
– Не беда, Мария Николаевна, как-нибудь переживём.
На украшенных красной материей и разноцветными флажками улицах города гремела первомайская музыка. Демонстрантов было мало, как и восторженного шума на митингах.
В приёмном покое санитары гадали – когда пойдут первые праздничные пациенты на этот раз.
– Не с чего идти. На талоны не разгуляешься, а в коммерческих цены не по зубам.
– «Передайте Ильичу – нам и это по плечу». Плохо ты народ свой знаешь.
– Да и где их, талоны эти, отоварить? У нас последний раз водку давали месяц назад. Разве удержится до праздника?
– А у нас в общаге сверху донизу бражный дух стоит. Целую неделю. Комендантша милицией грозит, а мы ей: Нина Ивановна, а хотите, мы им поможем, скажем, где ваша барда стоит? Она и захлопнулась. Менты, правда, приходили один раз на шмон, не успели на второй этаж подняться – ха! – и нет света по всем девяти, и щитовая на замке. Ключ у электрика, а электрик – приходящий! Га-га-га!
Оленев послушал неторопливы трёп и спустился в подвал, в лабораторию Грачёва. Тот, естественно, был на месте.
– Чёрт побери! – приветствовал он Юру, потрясая колбой с бурой жидкостью, – Это же так просто. Клетки впадают в анабиоз, потребление кислорода падает до минимума, меняется кислотно-щелочное равновесие, и даже электролиты прекращают переход сквозь межклеточную мембрану.
Грачёв поставил колбу на стол рядом с Оленевым и бросился к аппарату на другом столе.
– Это же равносильно глубокой гипотермии, даже более того: это почти смерть, но ещё не смерть, ещё можно обратить вспять все обменные процессы, – зав. Отделением возбуждённо докладывал Юре то, что тот давным-давно знал сам, – Ведь это не наши хвалёные шесть минут клинической смерти, а почти час, даже больше часа!
Грачёв продолжал лекцию, а в голове Оленева уже заработал собственный компьютер, анализируя формулы из листочков шефа, что лежали под колбой.
– 26 -
«Нет, уважаемый Матвей Степанович, эти примеси не дадут продолжения желанного времени, и не дадут именно анабиоза..». Он решительно задвинул колбу с отравой подальше и постучал по стеклу пальцем:
– К сожалению, Матвей Степанович, из этого у вас ничего не получится. Эта проба убьёт первую же собаку.
– Не убьёт!! – горячился учёный, – Кто у нас сегодня лежит в реанимации?
– Вот уж нет! Коллеги и родственники разорвут вас на кусочки, а правосудие отмерит по самому верху. Давайте, всё-таки, сначала на собаках, Матвей Степанович. Или на морских свинках, они у Чумакова есть.
– Какие свинки? Собаки? – Грачёв тут же взвился и вылетел из лаборатории не то ловить бесхозных псов, не то вымаливать свинок у Чумакова.
Оленев допил чай, выключил приборы, сел за стол и написал на чистом листе: «Формула вещества, свободного от примесей». Набросал несколько строчек химических символов.
На другом поставил заголовок «Технологическая схема очистки исходного вещества», нарисовал эти схемы, затем оба листка придавил колбой с исходным веществом на видном месте.
– Действуй, Матвей Степанович! Завтра ты не успеешь дочитать это до конца, как будешь уверен, что придумал всё сам.
В конце рабочего дня Оленев натолкнулся на Чумакова и, как бы вспомнив о чём-то, спросил:
– Послушай, ты когда домой идёшь?
– Дыши глубже, Юрик: у меня сегодня дежурство.
– Ах, да, извини.
– В чём дело-то?
– Да так.. Хотел что-то спросить, да вылетело из головы.
Оленев поехал на другой конец города. Коммунальная служба меняла на улицах первомайские лозунги и картинки на победные, к маю девятому.
Дверь открыл высокий худой старик в строгом чёрном костюме, белой сорочке и чёрном галстуке. Седая бородка аккуратно подстрижена клинышком, только пенсне на переносице не хватало для полного портрета старорежимного приват-доцента.
– Нинь хао! – сказал Оленев, кланяясь по-китайски и пожимая руки самому себе, – Здравствуй, Безграничная Лесная Дыра, Ванюшка ты эдакий! Вот уж не думал, что ты эти годы крутишься возле меня. Не доверяешь?
– Доверяй, да проверяй, – проворчал старик, ре приглашая в комнату, – Осталось несколько месяцев, ты не забыл?
– Я уж думал, что ты сам нашёл. Разве пилюля бессмертия не конечная цель?
– Это опять тупиковая ветвь, – вздохнул старик и посторонился, – Это не то, что нужно мне, но то, что обещал тебе.
– 27 -
– Так это – Териак, абсолютное лекарство, брат Философского Камня?
– Брат, да не мой. Лекарство, да не абсолютное. Правда, оно бы спасло твою маму в то время.
– Твой рецепт попал в чужие руки. Это не принесёт людям вреда?
– Всё должно быть в меру. Дай в руки маньяку абсолютное лекарство, и он уничтожит Человечество. Вы, люди, никогда не знали меры, вам всё подавай полными пригоршнями!
– Что-то ты не в настроении сегодня, Ванюша. Расскажи лучше, где сейчас ищешь. Говорят, стал минералогом?
– Ищу. Камень – основа Вселенной. Может, там и таится моё Нечто.
– А если нет?
– Тогда ты, – жёстко ответил старик, – ты найдёшь.
– Послушай! Я не знаю, кто ты на самом деле и откуда появился, но неужели за тысячи лет своей жизни тебе не удалось найти это? Тебе, при твоих безграничных возможностях и способностях! Так что же смогу я, зауряднейший из врачей, скучный либерал-обыватель, премудрый пескарь эпохи перестройки?!
– Глупец. Интеллектуальная кокетка! Что ты понимаешь в великих и непостижимых поисках Истины, рассеянной во Вселенной? Когда взорвалось Великое Яйцо, Истина, в нём накопленная, рассеялась вместе с материей, и теперь приходится собирать её по крохам. Жемчуг не зарождается в навозных кучах, но может попасть туда с тем же процентом случайности, что равен железной необходимости. Ты и станешь тем петухом, что разрывает эти кучи.
– Завидная роль, – усмехнулся Юра.
– Договор, миленький, Договор! Ты просто забыл кое-какие пункты.
– Ещё бы! Ты так лихо подсунул единственный экземпляр и упрятал его. Сейчас я вряд ли бы согласился.
Квартира Чумакова была похожа на разгромленный музей. Только камни были аккуратно разложены на книжных стеллажах. На диване сал щенок, клетка с говорящим скворцом задвинута под стол, а сама птица медленно поворачивала голову то вправо, то влево, как локатор.
– Бедный Чумаков, – вздохнул Юра, оглядев комнату, – То алкоголики у него квартируют, то шизофреники вроде тебя. Никакой нормальной жизни человеку из-за его же милосердия.