Оленев обернулся, чтобы извиниться, но тут заметил ЕЁ. Ту самую, чей силуэт слился с его отражением в окне. Она стояла далеко впереди, за людской стеной, готовая покинуть автобус на следующей остановке. Оленев
– 41 -
рванулся вперёд.
– Куда прёшь, не видишь – люди?
– Извините, мне нужно выходить.
– Ну и выходи в заднюю.
– Там жена, она не знает, где выходить!
– Поразводили жён, в автобусе не проехать.
Юра упорно продвигался вперёд, то и дело теряя женщину из вида, но когда добрался до передней площадки, успел увидеть лишь мелькнувший за окном такой знакомый и невероятно далёкий профиль. Автобус уже набирал скорость.
– Откройте, мне надо выйти. Остановите!
– Раньше надо было готовиться, шляпа!
Обгоняя Юру, к больнице спешили знакомые врачи, медсёстры, здоровались на ходу, и он машинально кивал в ответ. Сильная мужская ладонь хлопнула по плечу. Вася Чумаков.
– Ты чего кислый, как простокваша? С женой, что ли, поругался?
– По-твоему, других причин не бывает?
– Ещё бы. Любая семья – маленький дурдом. Кто кого передурит.
– А твоя? Как дедушка?
– Ушёл вчера в экспедицию. За камнями. Это ты накаркал? Нет, ты представляешь – всё нормально было, я ему вдобавок к микроскопу станочек сварганил – камни резать и шлифовать, он так рьяно за дело взялся…
Оленев хотел было сказать, что его постоялец больше не вернётся, но другие мысли занимали сейчас Юрину голову.
«Рано или поздно я найду её. Но что скажу ей? О своей любви? Примет меня за идиота или нахала и будет права. Как это невероятно трудно – подойти и сказать незнакомому человеку и сказать, что хочешь быть рядом с ним всю жизнь! Люди забыли не только о том, что на свете есть любовь, они даже перестали обращать внимание на пол того, с кем сталкивает жизнь – в очереди, в автобусе, просто на улице».
– .. твой чокнутый совсем сбрендил, – наконец услыхал он голос извне, – Вчера звонили из больницы – говорят, ворвался в моё отделение и стал искать добровольцев для введения ребионита. Обнаглел вконец, Пастер несчастный. Ну, попадётся он мне сейчас!
– Не заводись. Грачёв ведь не о славе думает. О больных. Другое дело, что не все средства хороши для достижения цели, так а в какое положение его поставили?
– Ну и не такими средствами тоже.
– Я тебе, пацан, ноги в следующий раз повыдергаю и так заставлю на первый этаж бегать!
– 42 -
Нашёл мальчика, алкаш грёбаный! – на пороге ординаторской стоял небритый дежурный врач средних лет и грозил кому-то внутри кабинета.
– Что за шум, а драки нет? – Юра попытался разрядить обстановку банальной фразой.
– Да вон, задрыга ваш, – хирург зло кивнул в сторону Веселова, внимательно изучавшего строение оконной рамы, – Вздумал шуточки со мной шутить. Поживи с моё, потом шутить будешь, и то не со мной!
Дежурный дёрнул головой и удалился. Только сейчас Оленев обратил внимание на то, что хирург был босиком.
– Чего это он? – спросил выходящую из кабинета медсестру Наташу.
– Да Веселов ему под утро втихую тапочки загипсовал, а потом из приёмного покоя позвонил, что «скорая» тяжёлую черепную привезла. Ну, Пётр Иванович спросонья хватился бежать – чуть ключицу об стол не сломал.
– Достукаешься. Устроят тебе тёмную когда-нибудь, – Юра подошёл к окну.
– Чем темнее, тем интимнее, – отозвался Володька без особого веселья, – Но учтите – в темноте я могу в чай мочегонного влить в лошадиной дозе, да ещё перед самой конференцией. Во, попляшете.
Выглядел Веселов озабоченным и растерянным и хохмочки отпускал как будто автоматически, без свойственной ему бесшабашности.
– Опять с похмелья? Смотри, выгонят.
– Ещё чего?! Я по утрам – ни-ни. Только кефир. Если подвезут.
– Где шеф? Пора уж и планёрку начинать.
Веселов как-то непривычно замер, почесал заросший за суточное дежурство подбородок и ответил, перебавляя беззаботности в голосе:
– Отсыпается в лаборатории. Ночью шарашился по всем отделениям. Теперь до обеда не поднимешь.
В кабинет зашла Мария Николаевна.
– Здравствуйте. Матвея Степановича нет? Что ж, проведём планёрку без него. День операционный, мешкать некогда.
– Ну, слава Богу, отсеялись. Зашивай! – скомандовал Чумаков ассистенту и пошёл из операционной. Снимая перчатки, маску и халат крикнул через двери, – Юр, иди сюда, анекдот вспомнил. Ваш, про анабиоз и реанимацию. Наладил, значит, Михал Сергеич перестройку, ну, результатов ждать долго, а знать-то хочется, чем дело кончится. Вот и созвал он учёных-реаниматологов и говорит: «Вот такая вам, товарищи, задача – погрузите меня в анабиоз лет эдак на пятьдесят…».
Сестра-анестезист стояла над Оленевым, что продолжал сидеть перед приборами в операционной.
– Будем отправлять в палату? – кивнула она на спящего на столе больного.
– Нет, – встрепенулся Оленев, – Позвоните в лабораторию, пусть заберут анализы ещё раз.
– 43 -
Ощущение близкой беды не покидало его, хотя с этим пациентом всё было в порядке.
– Ты чего вошкаешься? – Чумаков заглянул в операционную, – Что-нибудь не так?
– Всё нормально. Просто не хочется идти в ординаторскую.
– А-а… Бабские склоки, – Чумаков не успел закончить мысль: оттолкнув его, в операционную влетел Володька Веселов.
– Куда без маски?! – прикрикнула на него операционная сестра, собиравшая инструменты.
– Бал-маскарад тебе, что ли? – огрызнулся Веселов и окинул взглядом коллег, – Закругляйтесь тут. Там женщину привезли, трамваем сбило. Машка у главного торчит, остальные на операциях. Давайте на подмогу.
Они бегом спустились в приёмный покой. Тут шла размеренная, без лишних слов суета.
На каталке лежала женщина в окровавленной одежде. Санитарки раздевали её, и она стонала с закрытыми глазами. Оленев быстрыми, точными движениями ощупал тело. Переломов не было. Санитарка разрезала ножницами бюстгальтер, откинула в стороны чашечки и отошла. «Так… ушиб лёгкого, возможно, отёк. Рёбра тоже, вроде, целые. И на том спасибо. Голова в крови. Закрытая черепно-мозговая». Он приоткрыл лицо от спутанных волос… и узнал ЕЁ. Да, это была та самая молодая женщина, мелькнувшая в окне и увиденная сегодня в автобусе!
«Вот откуда предчувствие беды, – подумал он, считая пульс и прислушиваясь к хрипящему дыханию.
– Делай подключичную, – бросил он Веселову и повернулся к сёстрам, – Кровь забрали? Обмыть и на стол. Готовьте интубацию.
Веселов склонился над пострадавшей.
– Давление падает, – сказала сестра с прибором в руках.
Оленев облизнул пересохшие губы.
– Энцефалограф. И позовите нейрохирурга, возможна гематома. Да, Володя – надо шефа будить.
Веселов встал как вкопанный с пустым шприцем. Рука его подрагивала.
– Его.. пушкой не разбудишь, – прохрипел он, но тут же взял себя в руки, – Я лучше за Машкой сбегаю. Пусть поруководит, она любит это дело.
Он хлопнул дверью, а Юра так и остался стоять в изножии каталки. Санитарка отмыла лицо пострадавшей от крови. Чистое, бледное, оно показалось ему ещё более знакомым и близким.
«Неужели я потеряю её, не успев найти?» – подумал он, а вслух скомандовал сёстрам:
– Полиглюкин под давлением, гидрокортизон – сто двадцать пять, лазикс – сорок, хлористый кальций – двадцать, атропин..
– 44 -
– Не зовите Грачёва, – сказала Мария Николаевна, заходя в покой, – Обойдёмся без его советов.
Заглянул Чумаков. Потрогал живот и сказал, что ему пока здесь делать нечего. А там время покажет. Раздетую пострадавшую накрыли простынёй и повезли в операционную.
– Передохните, Юрий Петрович, я займусь больной, – Машка, Мария Николаевна вышла следом за каталкой.
Оленев вышел в коридор, постоял у окна, вынул сигарету, но не прикурил, а пошёл по лестнице, спускавшейся в подвал.
«Что это? Очередные штучки от Ванюшки? Но он обещал не вмешиваться в работу. Только в моей квартире он имеет власть делать всё, что ему заблагорассудится… Не успев найти, уже теряю. Не успев полюбить, могу расстаться».
Он толкнул дверь лаборатории, зажёг свет. Грачёв лежал на раскладушке на спине, с головой закрывшись казённым покрывалом.
На цыпочках, чтобы не потревожить шефа, подошёл к холодильнику и открыл его. Вспыхнула лампочка. Среди чёрствых пирожков и остатков бутербродов лежала пенопластовая коробочка. На крышке рукой Грачёва было выведено: «Ребионит».
Оленев открыл её. В пенициллиновых пузырьках плескалась прозрачная жидкость.
Пузырьков было восемь, хотя коробка рассчитана точно на десять, и Юра точно вспомнил:
– Пятнадцать собак, Юрий Петрович, уже не пять, не десять, а пятнадцать собак разного возраста и состояния здоровья благополучно перенесли испытания препарата, – Грачёв одной рукой укладывал пенициллиновые пузырьки в коробку, а растопыренными пальцами показывал Юре количество подопытных собак. И как раз на десяти животных он вставил последние пузырьки, показал на них пальцем и закрыл крышку.
Сейчас он только вспомнил это, но голова была так забита случившимся за последние полчаса, что он только отметил в памяти количество пузырьков, но не придал этому никакого значения. Машинально вынул из коробки ещё два, положил в карман халата, а коробку вернул на место.
Дверца холодильника громко хлопнула, Оленев вздрогнул и оглянулся на шефа. Тот не пошевелился.
– Матвей Степанович, уже день. Привезли тяжёлую больную, посмотрели бы.
Покрывало не шевельнулось. Рискуя нарваться на окрик, Юра все же откинул ткань и увидел лицо Грачёва.
Рефлекс реаниматолога, вбитый годами практики, сработал мгновенно. Он рванул рубашку на груди Грачёва, прикоснулся на миг ухом, нажал пальцами
– 45 -
на сонную артерию и, не раздумывая, не тратя времени на поиск салфетки, отжал челюсть спящего, взялся пальцами за его нос, приник своими губами ко рту Грачёва и сделал выдох в лёгкие. Сильными, ритмическими движениями несколько раз толкнул грудную клетку. Раскладушка прогибалась. Юра опрокинул её, уложил шефа на пол. Руки и ноги Грачёва безвольно раскинулись в стороны.
Оленев работал до седьмого пота, изредка поглядывая в сторону телефона: чисто физические усилия требовали ещё одного помощника, но оставить Грачёва даже на секунду он не мог.
Наконец Юра понял, что вдохнуть жизнь в Грачёва не удастся. Он обречённо сел на пол рядом с телом, задыхаясь, вытер пот со лба и скользнул беспомощным взглядом, готовый заскулить от бессилия и отчаяния. И тут же заметил листок бумаги, на котором крупно чернела надпись фломастером: «Не оживлять! Массаж сердца не делать!! Я не умер, это летаргия».
Юра бросился к телефону, моментально набрал три цифры.
– Алло, это Оленев. Грачёв в коме! В лаборатории, в подвале. Каталку давайте! Бегом!!
Дальнейшее он воспринимал смутно, сидя за столом в самом углу лаборатории. Грачёва подняли на каталку и увезли. Комната наполнялась людьми. Профессор Черняк пытался выспросить у Юры детали происшедшего – когда Грачёв ввёл себе препарат, сколько, как
Оленев догадался спуститься в подвал, но тот не отвечал, даже не слышал вопросов. Его оставили в покое и покинули лабораторию.
На видном месте на столе лежала толстая тетрадь. Это был дневник проведения экспериментов. Юра раскрыл её.
«Собака Икс, вес девять килограммов. Клиническая смерть после введения пяти кубиков дитилина. Экспозиция – 10 минут. Интубация, ИВЛ, на фоне введения двух кубиков ребионита. Стойкий эффект через 45 минут. Период Реабилитации -2 суток.
Собака Игрек, вес 8 кг.»..
– Ага! Вот последняя запись: «Ребионит, введённый в здоровый, неистощённый организм, вводит его в состояние летаргии. Это и есть тот самый анабиоз, о котором писали фантасты. У меня нет выхода, и я вынужден испытать препарат на себе. Не вините Веселова: я сказал ему, что болит сердце, и дал наполненный шприц. Доза рассчитана, я должен проснуться через три дня. Если не хотите моей смерти, не применяйте обычных методов реанимации! В случае неудачи письмо, адресованное жене, – в нижнем ящике стола». Далее шли расчёты и формулы под заголовком Методика выведения из состояния анабиоза». «Он прав, – думал Оленев, – Ошибок нет, всё должно получиться…
– 46 -
А ведь сейчас там, наверху, завертелась кутерьма! Они убьют его! Дурак, сам начал!».
Юра схватил тетрадь и побежал по гулким коридорам к лестнице, наверх.
Оленев протиснулся в палате сквозь рой врачей и сестёр, увидел распятого на белой простыне Грачёва и Марию Николаевну, готовую вонзить длинную стальную иглу в обнажённую грудь шефа. Ни на миг не задумываясь, не останавливаясь, Юра на ходу выбил шприц точным броском ладони.
– Что с вами Юрий Петрович? – холодно спросила Мария Николаевна, – Вам нездоровится? Тогда уйдите, мы без вас справимся.
– Не надо! Не надо ничего делать. Вы погубите его! Он не умер, он спит. Летаргия. Выключите респиратор!
Сам он не мог дотянуться до выключателя, поэтому выдернул интубационную трубку из гортани Грачёва и едва не лёг на него.
– Вы сошли с ума! – крикнула Мария Николаевна, – У нас каждая секунда на счету. Уйдите!
– Он жив! – кричал Юра, прикрывая собственным телом Грачёва, Вы понимаете – он жив, зачем оживлять живого, это же дикость!
Вечно сонный Оленев и в самом деле производил впечатление свихнувшегося человека. По знаку Марии Николаевны два крепких интерна бережно взяли Юрия под руки и пытались оторвать от койки.
– Прочитайте его записи, – частил он, на секунду вытягивая руку с тетрадью и снова цепляясь за раму кровати, – Там ясно написано, что он ввёл себе ребионит специально. Это не смерть, это запредельная кома, искусственная. Летаргия, анабиоз! Он же сколько вам доказывал. Дождались, да?! Что ему оставалось делать? Вы же его за ненормального принимали!
– Сердце не прослушивается. Дыхания нет, – сухо чеканила Мария Николаевна, – Зрачки расширены. Арефлексия. Что вам ещё надо? – и заорала, как базарная баба, – Убирайся отсюда, психопат! Вон! Потом поговорим о твоей профессиональной пригодности!
Оленев ослабил руки, интерны вежливо отступили, но Юра тотчас вывернулся и забежал за изголовье кровати. Достать его там было невозможно, не рискуя повредить сложную электронную технику, зато отсюда он мог помешать любым действиям.
– Не пущу, – твёрдо сказал он и бросил Марии Николаевне листок с последней запиской
Грачёва, – Это его воля. Он знал, на что идёт. И если вы нарушите, вы убьёте его!
– Да, это его почерк, – Мария Николаевна прочитала записку и передала её по рукам, – Но мы не можем взять на себя такую ответственность – не делать ничего. Может, он был невменяем, как вы сейчас. Кто ввёл ему этот яд? Какое отношение имеете вы к этой истории?
– 47 -
– По-моему, не время допрашивать, – вмешался Черняк, – Вы скажите – есть шанс на спасение, или это… конец?
– Если и конец, то не по моей вине, – бросила Мария Николаевна и демонстративно отряхнула ладони.
И тут Оленев ощутил прикосновение. Неизвестно откуда взявшийся Веселов встал рядом с ним и, нарочито беспечно почёсывая щетину на подбородке, сказал:
– Да ладно вам митинговать. Оставьте шефа в покое. В кои-то веки человек собрался отоспаться.
– О вас мы поговорим отдельно. О вашем моральном облике и о всём прочем, – вскинулась Мария Николаевна и вышла.
Замерли сёстры с наполненными шприцами в руках, продолжал гудеть респиратор.
– Ну, я это влепил ему двадцать кубиков, – сказал Володька, – Он говорит, мол, сердце барахлит, кофе ночью перепил, на-ка, шурани в вену. Ну, я думал – обычный коктейль, как водится.
Черняк снял накрахмаленный колпачок, мял его в руках и вышел. Растолкав сестёр, к Оленеву подошёл Чумаков. Он наоборот – нахлобучил шапочку на самые уши, хмуро шмыгнул носом и спросил:
– Вы чего, мужики? Это правда? Тут его жена пришла. Боится заходить.
Веселов присвистнул:
– Ты что, Никитич? Мертвецов не видел, отличить не можешь? Жив и почти здоров наш Менделеев.
– Потому и шапку не снимаю, что не похож на мертвеца. Так что – звать жену?
– Зови. Скажи, что Матвей Степанович жив и скоро проснётся, – откликнулся Оленев, – Ну, не так скоро, через три дня. Главное – не лезть к нему с нашими обычными методами.
– Это он так решил или ты?
– Он. И я тоже.
– Ага, – присоединился Веселов, – Но я был первым.
– Кто был первым, да будет последним, – мрачно изрёк Чумаков, – Пиши заявление, парень. Пока по собственному желанию.
– .. администрации? – подхватил Володька, – Я что, я ничего. Реаниматологи везде нужны.
– И в тюрьме тоже, – согласился Чумаков. Он развернулся к выходу, за ним последовал и Веселов.
Оленев не трогался с места, вцепившись пальцами в спинку кровати. Бесшумно передвигались сёстры, отключая аппаратуру, раскладывая по столикам шприцы и лекарства. Грачёва накрыли простынёй с головой, но Юра тотчас отбросил её. У Грачёва было спокойное выражение лица, и только уголки губ напряжены, будто он собирался сказать что-то резкое.
– 48 -
В палату зашла женщина в белом халате, с фонендоскопом на шее – жена Грачёва, тоже врач. Она молча села на стул рядом с кроватью мужа, провела ладонью по небритой щеке и тихо сказала:
– Всё хорошо, Матюша. Ты поспи, я подожду.
– Он не умер, это анабиоз.
– Я знаю. Я читала его записи.
– Вы верите?
– Конечно. Он ни разу меня не обманывал.
– Извините, я скоро приду. Я не оставлю Матвея Степановича.
– Я знаю. Идите, Юрочка, я посижу.
В коридоре его ждал Веселов.
– Дай закурить.
– Сейчас нам дадут. И закурить, и прикурить, и по шеям. Света белого не взвидим, – вздохнул Юра, протягивая пачку сигарет.
В ординаторской шумела разноголосица. Как всегда, выделялся властный голос Марии Николаевны. Слов не разобрать, но чувствовалось, что атмосфера накалена.
– Пять лет расстрела через повешение, – плоско пошутил Володька, – Ну ладно я: с шутов и дураков и спроса нет, с меня и взятки гладки. Но ты-то что встрял, тихушник? Сидел десять лет, мусолил книжки, в халат помалкивал, а тут – на тебе! Вызверился, бросился, аки лев рыкающий!
Оленев приобнял его.
– Пойдём, что ли?
– Знаешь что, пескарь премудрый? Я иду первым и принимаю основную клизму на себя. Как только у них иссякнет критическая касторка, так и ты явишься.
– Нет, идём вместе.
– Не дури, – Веселов натянул колпачок на глаза другу, – Зайди лучше в соседнюю палату.
Совсем забыл тяжёлую больную.
Володя толкнул дверь ординаторской, и оттуда сразу донёсся возглас Марии Николаевны:
– Ага! Вот и он, голубчик!
Оленев одёрнул халат и пошёл к палате незнакомки.
Медсестра вводила её что-то в вену. Юра сел у монитора, пошуршал широкой бумажной лентой, полистал тоненькую историю болезни. Нашёл запись нейрохирурга: «Данных на гематому нет».
Подошёл к респиратору, что-то подкрутил там, скорее для вида, а сам пристально вглядывался в лицо женщины – бледное, неподвижное.
– 49 -
«Прости, что не встретил тебя раньше, – мысленно сказал он, – Моя первая, моя единственная. Я люблю тебя, моя Вера, Надежда, моя Любовь… Я с тобой, я спасу тебя!».
Узкое обручальное кольцо поблескивало на её левом безымянном пальце.
Он вышел и сразу же столкнулся с Веселовым.
– На выход, месье! Второй акт мармизонского балета. Третий звонок, господа лицедеи! Прошу на подмостки.
– Жив?
– А то нет! Но какие щепки летели! А тебя решили обмазать дёгтем, обвалять в перьях и выставить в конференц-зале в назидание молодым, дабы с армейским уставом в женский монастырь не лезли. Так что, раздевайся. Форма одежды – голый таз.
И, распахнув дверь ординаторской, церемонно раскланялся перед Юрой, пропуская в кабинет.
– Если не ошибаюсь, это вы первым обнаружили Грачёва в состоянии клинической смерти? – спросил Черняк, – Расскажите подробней, как это произошло.
– И как вы оказались в лаборатории, – вставила Мария Николаевна.
– Привезли тяжёлую больную, – начал Оленев, но профессор перебил:
– И самое главное: почему вы взяли на себя непосильную ответственность, почему помешали действиям более опытных коллег?
– Вскрытие покажет, когда наступила смерть, и по какой причине! – ни с того, ни с сего выступил проректор по науке с угрозой в голосе.
– Что?! – взорвался Юра, – Какое к… О каком вскрытии идёт речь?! Грачёв жив, можете это понять или нет?
– Вот как? – приподнял бровь Черняк, – И это говорит опытный реаниматолог? Вы что, начали верить в чудеса?
– А вы читали дневник Матвея Степановича?
– Читал. Как это ни печально, но своей жизнью Грачёв доказал абсурдность применения так называемого ребионита. Это его большая трагедия и наша общая вина, что мы не остановили его. Надо было просто запретить любую деятельность в этом направлении! Изъять документы. Направить, в конце концов, Матвея Степановича на психиатрическую экспертизу! Да, бестактно говорить так о покойном, но он явно был не..
Подслушивавший в коридоре Веселов бросился к палатам реанимации.
Профессор, видимо, не мог подобрать деликатного слова, и Оленев снова перебил его:
– Грачёв не умер! В дневнике всё ясно и логично доказано. И пусть этот спор решают не хирурги, а специалисты. Я беру ответственность на себя и не позволю относиться к Матвею Степановичу как к умершему. Если же вы будете настаивать на своём, то именно вы окажетесь преступником!
– 50 -
В ординаторской замолчали. Из открытого окна доносилось пение птиц в парке.
– М-да, – поморщился заведующий горздравотделом с депутатским значком на лацкане пиджака, – Дисциплинка у вас того.. не на высоте.
Мария Николаевна хотела что-то сказать, но в это время вошла жена Грачёва.
– Простите. Здесь, кажется, решается судьба моего мужа. Почему же вы не спросите моего мнения? По закону и по совести – моё слово должно быть решающим. И я тоже врач.
– Отчего же, – смутился Черняк, – Конечно, вы правы.. Ваше право подать в суд на виновных. Ваше право – простить их. Но мы должны вынести и свои решения, чтобы впредь подобное не повторилось.
– Я в курсе всех работ мужа и считаю, что это вы довели его до отчаянного поступка. И если муж умрёт, я подам в суд не на этого доктора, – она кивнула на Оленева, – а на тех, кто тормозил его работу. Вы отвернулись от него, иначе он не решился бы на такой шаг.
Он жив, и говорить о нём, как о мёртвом, я запрещаю.
Тишина установилась тяжёлая, давящая. Врачи отворачивали взгляды. Черняк помрачнел, лицо его покрылось красными пятнами. Молчание нарушил заведующий горздравотделом:
– Скажите, на чём основано ваше убеждение и убеждение этого молодого человека, что ваш муж не умер. Он ведь уже…
– Это не входит в вашу компетенцию! – оборвал его Юра, – Вы давно уже не врач, а администратор. Грачёв сделал выдающееся открытие, способное перевернуть всю медицину. В данном случае наши обычные критерии не верны, и он жив!
– Ну, знаете, – выдохнул начальник, – Вы что, пьяны?! Все данные говорят о биологической смерти!
Черняк угодливо разложил бумаги на столе, а медицинский начальник встал, взял у профессора ручку, и начал доказывать свою компетентность:
– Температура тела 32 и пять. Сердечная деятельность остановлена. Дыхания нет.
Абсолютно! Что вам ещё нужно?
– Анализы, – твёрдо сказал Оленев, – Кислотно-щелочное равновесие, электролитный баланс, ну и всё остальное, – он глянул на часы, – Прошло достаточно времени, чтобы убедиться в правильности расчётов Грачёва. Надо взять анализы, и вы убедитесь, что это – клиническая, а не биологическая смерть.
– Хорошо, мы посоветуемся. Выйдите и примите что-нибудь успокоительное.
– Независимо от вашего решения, я своего не изменю.
Только за дверью он понял, что страшно устал. Веселов был рядом.
– Ну, как судилище? Сколько вёдер вошло в клистир?
– 51 -
– Порядком. Посиди с Грачёвым. Не допускай никого, кроме лаборанток и жены. Я выйду во двор ненадолго.
– Ноу проблемз! Дыши, а я побуду Цербером. И полаю, и покусаю, но в дом не пущу.
«Нет, это я двадцать лет пребываю в анабиозе, бесчувственном и бессмысленном», – говорил себе Юрий, сидя на скамейке в парке, – Грачёв – аскет и фанатик, решился на непредсказуемый шаг ради людей. Веселов, которого все считают алкоголиком и болтуном, оказался настоящим мужиком, готовым на поступок и на ответственность за него. А что я? Растительная, слепая жизнь, покорность обстоятельствам, нежелание или неумение изменить что-либо.. Неумение? Да нет же! Просто маленький и подленький страх потерять благополучие, которого сам и не заработал!».
– Спасибо вам, Юрочка! – услыхал он женский голос и вздрогнул. Рядом стояла жена Грачёва. – Они вынесли решение.
Оленев сжал зубы, готовый ко всему.
– Решили пока ничего не предпринимать. Анализы взяты. Я чувствую, вы лучше всех осведомлены о работах Матвея и верите в его правоту. А я верю вам. Идите, отдохните, я всё равно буду здесь.
– Нет, – мотнул головой Юра, – Никто, кроме меня, не справится. Дело в том, что о ребионите я знаю больше, чем ваш муж. Извините.
– Подробностей Матвей не рассказывал. Такой характер.
– Во всём виноват я. Это я принёс ему древний рецепт и спровоцировал на работу по его воспроизведению. Если бы только знал, чем это закончится.
– Я вас не виню. А Матвей не мог поступить иначе.
На крыльцо вышла Мария Николаевна, отыскала взглядом Оленева и кивнула ему.
– Извините, меня зовут.
– Юра, – как ни в чём не бывало, обратилась к нему, – Сейчас не время для диспутов и ссор. Я не верю в чудеса, но это моё личное мнение. Так вот, я настояла, чтобы Грачёва оставили в покое. Контроль и наблюдение возлагаю на тебя, придётся остаться на ночь.
Позвони домой, предупреди семью.
Она вернулась в корпус, а Юра двинулся к выходу из больничного городка, где находились телефоны-автоматы. Его нагнал Веселов.
– Мне отмщение! С демонической силой меня вышибли из обители блаженных, повергли в прах, отчикали крылышки без наркоза и даже на пиво не дали.
– На, блаженненький, – в тон ответил Юра и протянул горсть мелочи, – Помолись и за меня, грешного, в святом пивбаре. Кто остался с Грачёвым?
– Машка. Хоть и стерва порядочная, но перед истиной сподобилась. Уважаю!
– 52 -
– И я не ожидал от тебя. Ты же был противником ребионита.
– Увы, дорогой Штирлиц! Мужик тем и отличается от амёбы, что может не только поглощать жидкость, но и признавать ошибки.
– Никогда не встречал болтливых амёб! – рассмеялся Оленев.
Они расстались, и Юра позвонил домой. К телефону подошёл отец.
– Квартира, – сказал он, откашливаясь.
– Папа, ты?
– Это не Ватикан, это квартира.
– Папа, это я, Юра. Ты не болен? Домой кто-нибудь приходил?
– Дитер Болен болезням не волен. Свинка-ангинка, от минтая спинка. Приходила Лера, чума и холера, – папа говорил разными голосами, как Ванюшка.
– Она уехала в лагерь? Кто-нибудь проводил её?
– Муж её проводил. Кандидат докторских наук или доктор по кандидатам в мастера. А вы кто такой?
– Господи, опять. Юра я, твой сын. Сегодня я домой не приду, остаюсь дежурить. Не беспокойся и передай это супруге, Марине.
– Субмарине? Когда усталая подлодка из глубины придёт домой, да?
– Папа, – вздохнул Юра, – Не выходи из дома ни в коем случае!
Он повесил трубку и ударил аппарат.
– Ну, Ванька, погоди!
Внезапно телефон разразился звонком. Юра взял трубку.
– Да?
– Да и нет не говорить, губки бантиком не делать. Вы поедете искать? Или ты уже нашёл? – затарахтел Ванюшкин голос.
– Нашёл. Приключений на собственную.. шею. Куда опять дочку мою дел?
– Очередной запуск в будущее. Заслуженная художница. Лауреатка. Укатила с мужем на пленэр. Или на пленум. Делает революцию в живописи. Международное признание! Не чета папашке!
– Пошёл к чёрту? – Юра повесил трубку.
– Куд-куда-а? – шутовски донеслось напоследок из самого аппарата.
По дороге в больницу из кармана халата раздался голос Ванюшки-старика, серьёзный, даже угрожающий:
– Не шали! Нарушишь Договор – пеняй на себя!
– Не пугай, надоело!
В палате Грачёва было непривычно тихо – не работал ни один прибор. Поэтому внятно прослушивалась работа респиратора в соседней палате, где лежала незнакомка.
– Юрий Петрович, вот анализы, только что принесли, – дежурная сестра Наташа протянула Оленеву листочки и вышла.
– 53 -
Юра вчитывался в цифры и сравнивал их с записями Грачёва. «Слава Богу, совпадает. Ты прав, Матвей. Мы оба правы».
Мария Николаевна стояла у окна и делала вид, что любуется парком. Наташа открыла дверь:
– Марь Николаевна, Юрий Петрович – идите в ординаторскую чай пить. Я приготовила, -
и села за столик дежурного врача, – Идите, там Вера Семёновна одна. Я подежурю.
– Вера Семёновна, – ласково обратилась Мария Николаевна к Грачёвой, когда они пили чай, – Вы бы прилегли хоть на часок, нельзя же так.
– Нет-нет, Мария Николаевна, я никуда не пойду, я останусь здесь до конца, – ровным голосом отвечала Грачёва, глядя перед собой куда-то в пустоту.
То ли желая разрядить молчание, то ли отвлечь гостью от невесёлых мыслей, Мария Николаевна снова пристала к ней:
– Вера Семёновна, в лаборатории стоит компьютер, его Матвей Степанович взял у кого-то на время для работы. Может, его надо вернуть? Вы не знаете, кому? Мы бы отвезли.
– Компьютер? – переспросила Вера Семёновна, с трудом переключаясь на новую тему, – Это компьютер Матвея Степанович, он сам его купил, она смотрела на Марию Николаевну, как на несмышлёного ребёнка, – Мы собирали деньги на машину, но ему понадобился компьютер.
Она поставила чашку, поблагодарила и вышла.
Юра расположился в палате на стульях. Он прикрыл глаза и представил себе бесконечную, волнистую равнину пустыни, изжелта-розовые барханы – три низких и один высокий – как четырёхдольник в стихах, как ненавязчивую мелодию, растянувшуюся до горизонта, сливающуюся с мутным, песочного цвета, небом. Он воображал себя птицей, парящей над пустыней в такт барханам – чуть выше и чуть ниже, и мелодия доносилась чуть слышно: песня без слов, из одних гласных звуков. Расслабление, растворение, безмыслие, полный и абсолютный отдых, недоступый даже во сне.
Оленев летел над песками, потоки воздуха топорщили перья на концах крыльев, и тут кто-то на земле поднял ружьё и выстрелил.
Он не сразу понял, что это Веселов, топнув по жестяному подоконнику с улицы, влез в окно и спрыгнул на пол. Машинально посмотрел на часы – была четверть четвёртого утра.
– Час Быка, – невозмутимо сказал Володька, отряхиваясь, – Чего, думаю, сидеть дома, страдаючи? Всё равно, скоро на работу.
– Тебя же выгнали.
– 54 -
– Выгоняют самогонку из бражки, гражданин учёный. Сказал же – час Быка. Рассвет на носу, только и жди вселенских бедствий и мировых катаклизмов. Как дела? Ждёшь событий?
– Жду.
– Как там неизвестная женщина?
– Не нравится мне что-то. Вроде бы, пока всё в норме, а..
– Чуешь, значит. Бывает, по себе знаю. А может, Машке не доверяешь?
– Ты это всерьёз?
– Слюшай, дарагой, кагыда я гаварыль усерьёз? – начал обычную свою клоунаду Володька, – Только по утрам, когда душа пива жаждет.
– Перестань Ты ведь и пьяница понарошку. Маскарад. Сегодня, вот, маску сдёрнул, а под ней, как в плохой комедии, другая маска. Кто ты, Веселов?
– А кто ты, премудрый пескарь? Вот ей-Богу, иной раз кажется, что ты – пришелец. А?