УГОЛовник, или Собака в грустном углу

Сивергин пересек вестибюль, поднялся на четвертый этаж, открыл дверь и оглядел номер – не забыла ли она что-нибудь из вещей.

На столе в вазе стояли, привезенные Кирой, цветы – желтые ромашки. «Эти скоро завянут, – подумал он, – их придется выбросить». Открыл дверцу шкафа – пусто. Все взято, ничего не забыто. Тут он заметил в зеркале дверцы, что у него завернут внутрь ворот пиджака. Он не сразу сообразил, что его так взволновало. Потом понял: они прошли через весь город, а она этого не заметила. Не заметила. Или просто не видела его.

И вдруг он всё вспомнил: то, о чем не хотелось думать, что бросалось в глаза, что он не мог себе объяснить. «Нет, – говорил он, – нет». А номер, холодный и разоренный, брошенный ею номер – говорил ему: «да». Сивергин похолодел от нелепого подозрения.

От желтого линолеума, которым был покрыт пол в коридоре, его мутило как от сырых яиц.

Он быстро добрался до почты и заказал разговор с Петербургом. Он хорошо запомнил номер телефона, по которому они пытались дозвониться утром. Он не знал, что скажет, но ему хотелось услышать этот голос. Это как наваждение, как страсть – услышать и, может быть, что-то понять.

– Ну что, довольны? Приехала жена? – как доброму знакомому улыбалась в окошке телефонистка.

– И уехала.

– Что так скоро?

Сивергин неопределенно пожал плечами – мол, ничего, всё в порядке.

– Значит, опять вы одни?

– Уже не один, думаю, с соседом.

– Храпит? – с сочувствием поинтересовалась телефонистка.

– Храпит и скрежещет зубами.

– А вы заткните уши ватой и отвернитесь к стене.

– Да, спасибо. А чем тут заткнуть, – и он тронул рукой лоб.

Его вызвали в кабинку.

– Кто это? – услышал он в трубке приятный мужской голос.

Сивергин сдерживал дыхание, и молчал.

– Слушаю вас. Ну, хватит разыгрывать. Кто это говорит? Кто говорит? Кто это?

1977

Она

Впереди, за строящимся зданием вокзала, разгоралось радужное зарево. Обуглились черным сквозным остовом металлические конструкции. Померкли путевые васильки, остро сверкавшие в дождливой полутьме. И тотчас же из-за поворота, ослепив всех мощным прожектором, вылетел поезд.

Толпа встречающих попятилась, оглушенная лязгом и свистом электровоза, и десятки глаз впились в оконную рябь состава. Сердце жарко билось под неистовый грохот накатывавших и накатывавших вагонов. Руслан схватился за голову и на мгновенье зажмурил глаза.

Минуту спустя на платформу повалили истомившиеся в дороге пассажиры c чемоданами, коробками, узлами. Руслан шел вдоль состава, скользя взглядом по незнакомым лицам.

О своем приезде она известила его телеграммой, указав лишь номер поезда. Но Руслан был уверен, что узнает её среди сотен тысяч, не то что в какой-то жалкой толпе приезжих.

Они познакомились на турбазе накануне его отъезда и переписывались потом четыре года. Сейчас она ждала его в этой толпе, и ему надо было только узнать её. Казалось, он навсегда запомнил её лицо, черные, как сливы, глаза, пухлые складочки у рта. Руслан (словно это было вчера) видел перед собой её длинные ноги у воды, помнил её любимую позу – сидеть, обхватив колени руками. Слышал тот оглушительный стук сердца, когда их пальцы сплелись, а отблески костра скользили по её лицу, шее и коленям. Утром они разъехались, даже не простившись. Клочок бумаги, с небрежно нацарапанным её рукой адресом, Руслан всю дорогу ощупывал в нагрудном кармане.

Однажды ему стало скучно, он болел, за окном лил дождь. Руслан затосковал и написал ей письмо. Она ответила – и с того самого дня он уже не мог ей не писать, и она, видимо, тоже.

Пройдя весь состав из конца в конец, Руслан (в это нельзя было поверить!) пропустил её в толпе. Платформа опустела. Опасаясь окончательно потерять её, он выскочил на привокзальную площадь. Если они действительно разминулись, ей некуда будет деться, кроме как заночевать на вокзале.

Последняя неделя была очень жаркой, даже листва на деревьях запылилась и привяла, а вчера прошел сильный ливень с грозой – и сразу похолодало, и весь нынешний день было пасмурно.

Желто и мутно горели фонари. Дрожащие юркие капли стекали по запотевшим стеклам вагонов, за которыми застыли безучастные лица проводников… Бесшумно двинулся состав, и ни одно из маячивших за стеклами лиц не изменило выражения.

В зал ожидания без билета не пускали, но Руслан, уловив момент, проник туда с толпой туристов.

– Я бы хотел дать объявление, – сунул он голову в окошко для справок.

Прислушиваясь к громкоговорителю, Руслан взял в буфете горячую пиццу и встал у крайнего столика. Напротив ужинала симпатичная девушка – темноволосый «галчонок» – с прямыми волосами ниже плеч и отрезанной длинной челкой. Руслан рассеянно отметил для себя её смуглое, курносенькое лицо, полные губы, её взгляд, растерянно блуждающий по залу. Он уже не сомневался, что Люся просто не приехала с этим поездом, куда бы ей иначе деться здесь на вокзале. «Еще эта уставилась», – раздраженно отвел он глаза от девушки. С той самой минуты, как их взгляды встретились, «галчонок» с явным интересом посматривала на него.

Подцепить бы её сейчас – и в кино, напрашивалось само собой. Мешала, сидящая у костра, Люся, её белеющие в отблесках пламени ноги, прижатые к груди, с остро торчащими коленками, и темные угольки влюбленных глаз… Нескромность этой девицы извиняло одно – она была хорошенькой, хотя престиж её в глазах Руслана, тем не менее, стремительно падал.

– Привет. – Семен и Соня обступили его столик с двух сторон, будто их здесь ждали.

– Целумбо, Руся, – и Соня протянула ему жвачку, – на, зажуй пиццу.

– Предложи и девушке, – подсказал сестре Семен. – Руся, представь нас.

Семен был светловолосый, небольшого роста, ладно скроен, соразмерный и вымеренный, будто его приготовили в аптеке.

– Не представляю, кто такая, – небрежно бросил Руслан.

– А мы думали, блин… – Соня забрала у него стакан с «фантой» и допила.

– Он блефует? – подмигнул девушке Семен.

Она вскинула брови, и полезла в сумку за платком.

– Я давно тебя знаю, ты работаешь в «Лавке древностей».

– Здесь у меня нет знакомых, – девушка собралась уходить.

– Маму нашу спровадили в санаторий. Теперь, Руся, свобода.

– Мы с Сонькой купили в метро клёвую дивидишку, пойдемте к нам смотреть, – пригласил Семен и незнакомую девушку.

Руслана удивило, как легко она согласилась. Он еще раз оглядел опустевший зал. Не идти же теперь домой и терзаться до утра, что не встретил. Накануне он и так не сомкнул глаз, переживая предстоящую встречу с Люсей.

По дороге решили заехать к Ветлугиным. И эта «его» девица, как ни в чем ни бывало, шла рядом с Семеном и улыбалась его дурацким шуткам.

В передней Ветлугиных было темно. Душил запах нафталина и сладковатая испарина от свежевымытого дощатого пола.

– У нас лампочка перегорела, – предупредил прокуренный женский голос, – снимайте обувь и идите в комнату. – Шаги удалились, затихли.

Еще нужно было сообразить – куда идти. Приглядевшись, заметили слева под самым потолком золотистую узкую щель. Двинулись к ней и наткнулись на дверь. Осторожно приоткрыли её и вошли в освещенную комнату. Сразу за дверью, занимая треть комнаты, стояла низкая тахта, заваленная подушками, журналами, фотографиями. Справа от двери часть комнаты перегораживал платяной шкаф.

– Карина, кто там? – услышали они картавый мужской голос.

– Карины Григорьевны здесь нет, – ответил Семен.

– А, это ты, Семен?

– Нет, – опередил всех Руслан, – тут…

– Да, кто там, наконец, дух святой? Покажитесь.

Руслан пропускал вперед Семена, тот Соню, она же, заглядывая в овальное зеркало в торце шкафа, пыталась взъерошить свои жесткие рыжеватые волосы.

– Алё, что вы игра́ете со мной?

Мужчина явно занервничал, в его голосе послышались истерические нотки. Он показался из-за шкафа: худой, с жидкой бороденкой, вьющейся по скулам светлыми колечками, в вельветовом пиджаке на голом теле, в черных брюках и босой. Жестом он пригласил гостей на тахту. Минуту спустя они уже сидели, поджав под себя ноги, держа в руках его картины. Подержав их какое-то время, вздыхали и молча менялись.

«Галчонок» перевернула картину снизу-вверх, поставив её на попá.

– Тебе нравится? – шепнул Семен, взяв девушку за локоть.

– Я правильно держу, где тут верх?

– Неважно, подержала и передай соседу.

– А ты, что меня щупаешь, – отодвинулась она от Семена.

Тот отнял руку, и вдруг заметил, что Руслан ревниво наблюдает за ними.

– Ты давно его знаешь? – кивнул он на Руслана.

– Четыре года и целый час.

Стали прибывать гости. Карина принесла бутылку водки и поставила на тахту блюдо с фруктами.

– Хрусталя не будет, уж не обессудьте.

Бутылка пошла по кругу. Резко запахло апельсинами, гости захрустели яблоками.

«Галчонок» отпила маленьким глотком и передала бутылку Семену.

– Ты женат? – спросила у него.

– Я не могу без друзей, а жена их быстро отвадит от дома.

– Соня твоя подружка?

– Моя сестра… очень, кстати, понятливая. Бросаем её на Руслана и едем ко мне. Я купил прикольную дивидишку, оттянемся по полной. Идет? Они и не заметят, им самим давно хочется того же. Тут скучно сегодня. Картины пересмотрят, начнут стихи читать. Назюзюкаются, полезут целоваться и расползутся по темным углам, как раки из ведра.

«И не такая уж она симпатичная, – не стесняясь, разглядывал девушку Руслан, – и лицо какое-то темное, и нос припухший, и нестриженые патлы».

– Самоутверждение личности, – услышал Руслан, очнувшись, голос Ветлугина, – имеет две формы. Есть скрытая форма насилия и тогда нужно…

– Не нужно. Никому это не нужно.

В дверях комнаты сияло толстое добродушное лицо нового гостя.

– Ветлугин, – напустился он с порога на хозяина дома, – успокойся. Не раздувай ноздри. Подумай о потомках, тебе их не жалко?

Плотные щеки круглолицего, за которые так и хотелось его ущипнуть, растягивала белозубая улыбка. Он обнял Карину и еще раз любовно оглядел всех.

Семен накручивал на палец прядку волос «Галчонки», а та упорно отстранялась от него.

– Я не собираюсь пускать пузыри, как вы, – невозмутимо продолжал Ветлугин. – Общество всегда нуждается в людях способных время от времени его возбуждать.

– Что-то оно, – заметил круглолицый, – никак не возбудится, глядя на твои шедевры

– Ничего, со временем привыкнет, начнет понимать…

– А не боишься, что поймут? Делать, что будешь?

– Читать стихи, – вмешалась Карина, – Ну-ка, Ветлугин, давай Державина.

– Здесь это фирменное «блюдо», – шепнул Семен «Галчонке».

Ветлугин церемонно надел очки. Ему подали томик Державина. Он раскрыл его на нужной странице, долго вглядывался в неё, шевелил губами – и начал. Он читал гнусаво, величественно, не выговаривая шипящие, свистящие, цокающие и рыкающие звуки. Карина, да и все гости, смотрели на него зачарованно, как на Мессию.

– Я царь – я раб – я червь – я бог!

Руслан поймал взгляд девушки. Её внимательное лицо с приоткрытым ртом имело самое дурацкое выражение. «И что Семен нашел в ней?»

На тахте, сгрудившись, тесно сидели гости. Кое-кто жевал фрукты, кто-то цедил из бутылки шампанское. «Галчонок», отклонившись, машинально оперлась на руку Семена и тот, воспользовавшись случаем, слегка поглаживал её. У Руслана неприятно засосало под сердцем. Он достал из кармана сигареты и незаметно вышел из комнаты.

Он курил на лестничной площадке. Ему было до лампочки, о чем договаривался с девушкой Семен, но всё его нутро протестовало. Разве она не его, Руслана, может, и о́н её хочет. Она же тебе не нравится, тут же уел он себя. Или ты это с голоду? А может, и любовь, как голод, – продолжал он стебаться, – живет от обеда к обеду. И никакой тебе «несказанности»?.. Может, и Люся прикололась на нем?.

Я царь – я раб – я червь – я бог!

Гости выпили шампанское и разбрелись по квартире.

Все четыре стены темной маленькой комнаты представляли собой стеллажи с книгами. Рабочий стол и кушетка – вот и вся мебель.

– Это комната моей жены, – объяснил девушке Ветлугин, – сейчас она пишет книгу «Ночные музы Чехова». Отдельные их отзвуки мы слышим в его повестях. У вас есть любовник? Я не спрашиваю – муж, что уже само по себе было бы вашим диагнозом.

«Галчонок» отрицательно покачала головой

– Но ведь вы влюблены, так?

Она кивнула.

– Это означает, иметь прекрасный голос и не петь. Не надо бояться. Возьмите дыхание и пойте. Подберите только достойный репертуар. Начните с вечной темы, темы творчества. Один только художник вам сможет дать этот свет, Богом осиянный творец…

Он был так прост и чистосердечен, произнося всю эту патетическую чушь своим участливым глуховатым голосом, что невольно её душа отдалась ему сразу безо всяких усилий.

– Я вижу у вас изящной формы кисть, длинные пальцы, овальные ногти, подушечки мягкие, округлые, суставчики тонкие, как на мраморах Кановы. Вы иногда смотрите на себя в зеркало, вот так – отстранено. Вот зеркало – взгляните: ваша голова, как будто тюльпан на стебле шеи. Эта блузка не совсем в вашем стиле. А мы её сейчас уберем… давайте, чтоб не мешала. Вот теперь видите эти две обольстительные ключицы, этот мягкий холм груди, опустившийся под собственной тяжестью. Эти розоватые капли сосков. Послушайте, не надо, не прячьте их. Я хочу сделать набросок. Расскажите мне о себе.

– Почему здесь так темно?

– Это темная комната. Похоже, её раньше использовали как чулан. А жене было негде работать, и она устроила тут свой кабинет. Я тоже здесь работаю, когда бываю не в духе. Хочу забыть об улице и… о том, как говорил поэт, «какое тысячелетье на дворе».

Дверь была приоткрыта. Руслан видел в большом зеркале яркий отсвет от лампы, часть стеллажа, округлое плечо и острый мысик её груди.

«Бесстыжая, – сморщился он, – первый раз в доме и уже разделась». Он вдруг до спазмы в сердце затосковал о Люсе. Что помешало ей приехать, что? Не могла же она его наколоть. И тоска расколола ему сердце надвое, и оно стало заполняться пустотой. «Кокотка, – обзывал он девушку, – тронет её – убью». И так сладко стало у него на душе. «Убью», – повторил он, и закипел весь от восторга.

По коридору шла Карина. Она заметила Руслана и, подойдя, молча взяла его за руку и повела за собой. Они оказались в детской. Её сын спал на деревянной кроватке, выставив кверху попку. Карина подоткнула под него одеяло и потащила Руслана на пол. Они сели на толстый ворсистый ковер.

– Никогда этого не делай здесь, – шепнула она Руслану, – если им хочется побыть вместе – пусть.

Карина положила ему на плечо голову, её пальцы запутались в его волосах. По спине у него поползли мурашки.

– Какой же ты дичок. Тебя никогда не ласкала женщина?

– Я в этом не нуждаюсь. Я их сам ласкаю.

– Ой ли… Я этого не заметила.

Она прижалась грудью к его спине, и теперь уже его голова лежала у неё на плече. Шея у Карины пахла несвежей кожей, и была на ощупь дряблой, как и её губы – какие-то безразмерные и безвкусные. Руслан ждал, что она сейчас вынудит его прямо здесь в детской овладеть ею.

– Ты зачем расстегнул мне пуговицы, я боюсь сквозняков. Тебе двадцать? Я тебя вдвое старше. Неужели я не напоминаю тебе маму? Разве ты целуешься с мамой взасос. Ты не туда забрел, малыш.

Они сидели, не шелохнувшись, словно двое мертвецов прислоненных один к другому. В мастерской слышался смех. За окном шумел мокрой листвой ветер. Перед глазами у Руслана горела красная точка. Он всматривался в неё, желая понять, что это. Но она всё глубже холодной спицей вонзалась в лоб у переносицы.

– Принеси мой стакан с недопитым шампанским, – попросила Карина, – он там, в мастерской у тахты.

Поднявшись едва не до потолка, вылетел Руслан через двери детской, радуясь, что летит бесшумно, не чувствуя под собой ног. И уцепившись за притолоку двери темного кабинета, смотрел, не видя, но почти физически ощущая, всё то, что там у них происходило.

Придушенный свет кабинета, повсеместно распространяясь, словно кислота, пожирал темноту. Всё вокруг шевелилось, дышало, шуршало смятой тканью. Художник целовал девушку и тупо, как глухарь на току, всё просил об одном и том же – и вдруг замолк. Руслана поразила беспомощность «Галчонки» перед этим откровенным мужским домогательством. «Нет, ради бога, нет», – выдохнув, обмякла она, сжала его руку коленями и уступила… «Я боюсь, – шептала она, – надень это…» Он слез, стал лихорадочно искать… Она смотрела на него с тахты, приподнявшись. Ветлугин стоял перед нею полураздетый, что-то суетливо делая в темноте, чужой, вороватый, старый.

– Ты старый, – сказала она, и неожиданно засмеялась, её душил бессильный, оскорбительный смех.

– Успокойся, успокойся же ты, – шипел возле неё Ветлугин.

– Старый, старый, – хохотала она, судорожно одеваясь и отталкивая художника.

Дверь перед носом Руслана захлопнулась.

– Я же просила этого не делать, – сказала Карина ледяным тоном.

Она не успела договорить, как дверь опять распахнулась, и девушка, столкнувшись с ними, вырвалась из рук Карины и выскочила на лестничную площадку.

– Дура, – кричала ей вслед Карина, – дура, он же гений.

Руслан догнал её на улице. Та шла, не оглядываясь, и всё прибавляла шаг. Она одергивала на ходу юбку, разглаживая её ладонью, и встряхивала волосами.

Было уже совсем светло. Высоко-изогнутые гадючьи головки фонарей держали в разинутых пастях по бледно-зеленому светлячку. Плеща на тротуар из мутной лужи, подкатил к остановке первый троллейбус. Девушка вошла в пустой салон. Руслан следом. Они прошли вперед, хватаясь за спинки сидений, и сели – она у окна, он рядом. Говорить было не о чем. Руслан видел, как бились одно о другое её колени.

Троллейбус натужно выл, содрогаясь. На повороте его занесло. Руслан качнулся и прижался к девушке, его рука, соскользнув, оперлась о её колени. Они вздрогнули и крепко сомкнулись. Кровь ударила ему в голову и он, чувствуя ладонью их прохладный трепещущий глянец, не мог оторвать свою руку. Девушка будто давно ждала этого, резко сбросила его руку и в первый раз в упор взглянула на него.

– Пропусти́те.

Она сделала движение обойти Руслана, но запуталась в его ногах.

– Да пусти же!

Она выскочила из троллейбуса, закрыв лицо ладонями.

– Дура, – ошеломленно пробормотал Руслан, испытывая острое чувство стыда и боли.

Дома он узнал, что вчера вечером звонила какая-то Люся (какая, он знает), она будет ждать его в полдень в вестибюле института.

В двенадцать в вестибюле толпились абитуриенты. В толпе, где-то у расписания вступительных экзаменов, промелькнуло лицо вчерашней знакомой.

– Эй, Ромео, ты, что здесь делаешь? – крикнула она.

– Жду свою Джульетту, – грубо ответил он.

– Дай ей яду, чтоб не мучилась.

Он прождал её до вечера. Она – не пришла.

1975

Душа и инфаркт миокарды

Два дня в палате городской больницы пустовала койка. На третий день в понедельник разбуженные спозаранку больные увидели сидевшего на свежих простынях старика. Он сонно щурился на желтый электрический свет и покорно держал под мышкой градусник.

– Ну вот, Гостев, поправляйтесь, – пожелала ему нянечка из «приемного покоя».

В палате было душно. С утра преувеличенно громко звучало радио. Гостев сипел, запрокинув голову, зевал беззубым ртом и, как нахохлившийся ворон, смотрел куда-то мимо больных в окно. Сходство с вороном придавали ему кустистые брови и крючковатый нос на изжелта-сухом, исхудалом лице.

Старожилы палаты молчаливо разглядывали старика, гадая, сколько ему отпущено.

Гравшин, самый молодой из них, смотрел недружелюбно. Ему едва исполнилось двадцать. Коренастый, физически крепкий, он никак не мог свыкнуться с мыслью, что серьезно болен, и суеверно сторонился больных.

Для Кожина, тридцатилетнего веснушчатого блондина, который мрачно слушал юмористическую передачу «опять двадцать пять», не существовало и этого утешения. Прошло время, когда он был центром внимания, собирая вокруг себя многочисленные консилиумы. Его болезнь признали неизлечимой и, утратив «популярность», он заскучал, стал задиристым, желчным, и однажды вдруг понял, что близок к смерти.

Заскрипели пружины. Проснулся третий из четырех старожилов, больной Язин.

– Дед, – обернулся к нему Кожин, – опять тебя кто-то душит?

Действительно, из кровати Язина доносилось тонкое вскрикиванье, будто кого-то пытались удавить в ней, а тот отбивался из последних сил.

– С утра ичится, – пожаловался Язин, прислушиваясь к себе.

Он шел на поправку, надеялся вскоре выписаться – только икота еще мучила по утрам.

– Ичится, и ничего не поделаешь, – философски заметил он.

Язин нашарил босыми ногами тапки, покряхтел и встал. На розовом черепе поднялись редкие светлые волосики. Был он щуплый и заспанный.

– Пойду до ветру.

– Смотри, не застудись, – сострил Кожин.

Они постоянно цепляли друг дружку – начинал Кожин, старик защищался.

– Э, балаболка, – покачал головой Язин, – ты, вон, себя соблюди. А то моду взяли по больницам валяться. Мне, хоть и за семьдесят, а буду покрепче вас, молодых. Я еще в финскую ранение получил, 20 лет в строю…

– А что ж ты не генерал?

– Ты, кобель, зубы скалишь, – обиделся Язин. – а я три войны прошел, и не упомню, когда для себя жил – всё воевал да строил, строил да воевал.

– Ну, ладно, дед, иди, проветрись, – примирительно махнул Кожин.

Но тот всё ворчал, не в силах успокоиться. Набросил поверх нижнего белья халат и, подметая белыми тесемками пол, пошлепал к туалету.

– Выпишут скоро, – проводил взглядом Кожин.

– Выпишут, – передразнил Гравшин, – и нас выпишут… если не уморят.

Над дверью палаты панически замигала сигнальная лампочка, раздался пронзительный звонок. Это проснулся сосед Гостева по другую сторону от двери и, не открывая глаз, уже нетерпеливо дергал за шнурок звонка.

– Утку, конечно, – радостно сообщил он, явившейся на звонок медсестре.

Тонкий голосок наголо обритого Опалова никак не подходил к его могучей фигуре с толстой шеей и красным одутловатым лицом.

– Больше просьб нет?

Заступившая с утра на дежурство молодая девушка, выспавшаяся, в сверкающей искоркой белой шапочке, раскрыла настежь форточку, раздала больным градусники. Будто в полусне следили они, как легко и ловко она двигалась по палате, завидуя её здоровью, хорошему настроению, свежему румяному лицу. «Сглазят девку», – с жалостью подумал Кожин, сколько «завидущих» глаз пожирает её каждое утро.

Не успела она выйти, как вдогонку ей опять понеслись длинные тревожные звонки.

– Что случилось? – вернулась она.

– Утку, конечно, – повторил свою просьбу Опалов.

– Няня сейчас придет, я не глухая, – строго, но дружелюбно объяснила медсестра.

– Вот именно, – одобрительно отозвался Опалов. Каждое слово, после перенесенного им инсульта, ему давалось с трудом.

– Вот именно, сестричка. Я… – протянул он к ней руку, заметив, что она собралась уходить. – Я… просил… это, чтобы… по… по… – язык его не слушался, и медсестра пыталась ему подсказать.

– Чтобы поправили?

– Нет, – досадливо крутил он головой. – По… по…

– Поставили?

Опалов нервничал, не в силах выговорить нужное слово, и никто не мог ему в этом помочь.

– Позвали? – продолжала гадать медсестра.

– Вот именно, – радостно закивал он. – Позвали ко мне… Степанову Марь Палну… санитарку из хирургии.

Всё это он произнес, запинаясь, заплетающимся языком, но умоляюще и страстно.

– Я вам уже говорила, – спокойно напомнила медсестра. – Ей передали. Она придет. Как освободится, так и придет. Теперь уже скоро.

– Вот именно «скоро». А прошел месяц, – протестующе залепетал Опалов.

Его полное лицо по-детски скривилось в жалостливую гримасу, а мутные сонные глаза увлажнились,

– Кем она вам приходится? вы скажите мне? Нам было бы легче с ней говорить.

– Знакомая. Санитаркой… в хирургии.

– Опять вы…

– Я… я… – плачущим голосом продолжал Опалов, снова начиная нервничать.

Опалова привезли месяц назад в бессознательном состоянии. Подобрали где-то на улице, валявшегося в снежной жиже.

Тогда была оттепель, а сейчас за окном настоящая весна. Земля почернела. Солнце горячо грело через стекло. А воздух, весенний, горький наполнял комнату из настежь раскрытой форточки хмельной морозной свежестью.

II

– Вот вам, девочки, ваш больной. Поработайте с ним.

Это дежурный врач привел в палату кураторов.

Начался обычный рабочий день.

Первыми, в чьи руки попадал новенький, были кураторы. Две девчушки, студентки четвертого курса, робко подошли к постели Гостева. Одна из них присела на краешек кровати, и начался допрос.

– Какие условия были, когда вы родились?

– Да какие там условия, – махнул старик рукой.

– Где работали?

– Раньше здесь завода не было… деревня. В поле и работал.

– Когда женились?

– Не сосчитаю теперь. Молодой ишо был…

– Ну, сколько лет назад?

– Да с полвека будет. Нет, вру… поболе.

– Дети есть?

– Есть.

– Здоровы?

– Здоровы.

– А чем болели в детстве?

– Да чем… – старик был недоволен вопросом. – Чем болел, тем болел. А чтоб это, значит, как-то до лекарств – так никогда не прибегал.

И миленькая девочка в очках, с короткой стрижкой, едва касаясь птичьей груди старика, принялась аккуратненько выстукивать его.

– А операции были?

Как завороженные следили больные за этим священнодействием. Все, кроме Гравшина, глаза которого испепелили бы кураторов, если б могли.

Студентка тщательно пересчитывала у старика рёбра, пока её подруга терпеливо ждала своей очереди.

– Один, два, три, четыре, пять…

Вдруг она задумалась, наклонилась к подружке и зашептала:

– А сколько их должно быть? Я забыла.

Закончив осмотр, миленькая девочка уступила свое место подружке.

– Ну-ка, ложитесь, – наконец, дорвалась она до старика.

– Ничего, дочка, ничего.

– Что ничего? Ложитесь.

– Ничего, я посижу.

– Вам что, так легче?

– Да нет, не легче. Я воды попью, – вдруг решил старик.

– А-а, ну тогда лягте, – нетерпеливо нажимала на него студентка, – мы спешим.

И не дав старику напиться, она уложила его в постель.

– Теперь, дедушка, не дышать, – попросила она, сжав побелевшие от усердия губы.

Взгляд у нее был поистине одержимый, и, казалось, ничего, кроме толкающего, стучащего и щелкающего сердца для неё не существовало – ничего, даже больного, который вздыхал и морщился под её сокрушительным осмотром.

– А я дома конспект забыла, – нашептывала ей подружка, – и что там с этим сердцем делается – понятия не имею.

Тем временем палату заполонили студенты, которых больные прозвали «пингвинами», за их привычку сбиваться в тесные кучки.

Следом за ними вошел профессор, очень тучный, высокий, в крахмальном халате. Широко размахивая руками, он сам был похож на большого старого пингвина. Невидящим взглядом светло-серых навыкате глаз окинул он больных, успев одним длинным кивком поздороваться с каждым из них, и остановился посреди палаты.

– Нет, нет, – отмахнулся он от Кожина, который уже приподнялся в постели на его призывно-ищущий взгляд. – Где тут у вас новенький?

Совиные глаза Ивана Семеновича незряче уставились на больных.

– Гостев, кто?

Старика снова раздели, студенты по очереди подходили и слушали то место у него на груди, куда энергично указывал им белым пальцем профессор.

– Вас что-нибудь беспокоит? – профессор резко обернулся к окну, куда неотрывно смотрел Гостев, чуть отклоняясь и вытягивая шею. – Ну-ка, встаньте.

Старик встал.

– М-да, – сокрушенно промычал профессор, обозрев слегка прикрытий кожей скелет Гостева. – А вот мы попросим нам помочь молодого человека.

И он поманил к себе Гравшина.

– Пожалуйста. Я сейчас постараюсь вам объяснить с помощью этого юноши тот интересный случай, который мы слышали только что у больного.

Гравшина раздели до пояса, чем-то зеленым разрисовали ему грудь, принесли низенький табурет, на который он взошел как на эшафот, и профессор, с присущим ему темпераментом, принялся разъяснять студентам особенности заболевания Гостева.

Он говорил около часа, не обращая внимания на испепеляющие взгляды Гравшина. Тот продрог и одеревенел на табурете. Все, в том числе и больные, с увлечением слушали лекцию и не замечали, как профессор, тыча в очередной раз Гравшина в грудь, задевал в азарте его подбородок пухлой белой кистью, отчего голова Гравшина дергалась, а сам он, исполненный важности, морщился, но терпел.

– Далее, мы определим с вами «абсолютную тупость», но это уже тема завтрашнего занятия, – бойко закончил профессор и увел «пингвинов» из палаты.

– Сейчас… там, внизу, халатики долой, и разбегутся по домам, А дома уже щи наварены, дух от них такой – на лестничной площадке слышно. Съедят. И иди куда хочешь: в кино, на выставку, в парикмахерскую, к девушке – и ничего у тебя не болит.

Это «травил» душу Кожин.

– А потом мы похихикаем, – мрачно заметил Гравшин, – когда они нас лечить придут.

– Это… это-о, – залепетал Опалов, хотел что-то сказать и… только сплюнул.

III

– Кто здесь сегодня недоволен?

Наконец в палате появился врач: симпатичная женщина с армейскими замашками, очень добрая, но крутая в обращении, не терпевшая ни стонов, ни жалоб.

– Кто же здесь недоволен? – окинула она хозяйским взглядом притихших больных.

– Вот именно, – утвердительно кивнул Опалов.

– Это вы опять недовольны?

– Я лежу – доверительно начал Опалов, – встать не могу… а потом смотрю – «утка» улетела… временно, конечно.

– Живи не тужи – и помрешь без убытку, – подмигнул ему Язин.

– А вы, Язин, готовьтесь, – обернулась к нему врач, – будем сегодня выписываться.

– Вот я и говорю, что покрепче буду вас, молодых, так доктор?

– Не забывайте только – никаких излишеств, жареного, соленого…

– Кашку, дед, кашку, – нанес ответный укол Кожин.

– Э-э, балабоны, – всерьез завелся Язин, – отъелись тут боровы и зубы скалите. Баб своих постыдились бы. Ждут они вас, ждут – а как им надоесть? Баба присмотр за собой любит и внимания всякие. А-то не так? Служил у нас в полку кавалерист, всё гладкостью своей козырял, мол, от баб ýдержу нет, то с одною, то с другою. А как ему руку оттяпали – куда они все и подевались. Какое же он, безрукий, им может внимание оказывать.

– Ну, ладно, дед, хватит, утомил.

Шесть месяцев в году Кожин проводил в больницах. Шесть месяцев его молодая жена оставалась дома одна с ребенком – и мысль об этом испиявила ему сердце. «А как ей и в самом деле надоест?»

Врач выслушала Язина, перешла к новенькому.

– А вы, почему не ложитесь?

– Ничего. Я посижу.

– Вам так легче?

– Легче, милая.

Она подняла край его сорочки. Было страшно смотреть – до того усохшим и изможденным выглядело его тело, будто весь он был сделан из хрупкой фисташковой скорлупы. По просьбе врача старик то дышал, то задерживал дыхание, глядя куда-то перед собой в освещенное солнцем окно – и все понимали, что не дышать ему было легче.

– Остальных я посмотрю позже, как только закончу с новенькими. Тебя, Гравшин, мне тоже надо выписывать.

– Вам сказали, что у меня вчера были боли?

Жесткие, беспомощные глаза Гравшина неотрывно следовали за врачом.