Человечность

Ведя уединенную сексуальную жизнь, они были обладателями личной тайны, что вполне могло перерастать в харизму.

Таким образом, они приобретали необходимый авторитет в стае, не противопоставляясь вожаку и не противоборствуя с ним. Появление в стае фигуры с аутистическим мышлением, обладающей физическим и духовным авторитетом, означало появление мага (на древнеиндийских языках «маг» – «человек»! ), будущего жреца, способного к чудесам, исцелениям и вообще противостоянию очевидности и среде.

Они провозгласили «Не убий!» и наложили табу на убийство отцов и братьев, на инцест с сестрами и матерями.

Они не противопоставляют себя владельцам гаремов и таким образом формируют новую, четырехзвенную социальную структуру, известную как бушменская модель: вождь-жрец-воин-шут, в которой занимают позицию жреца.

За счет обожествления отца и проникновенного чувства вины перед ним начали складываться моральные структуры, объединяющие людей с индивидуализированной совестью в группы единых табу как знаков совести, которая, оставаясь все также глубоко личной, превращается в общественную и общечеловеческую: как память предыдущих инкарнаций (в буддистской традиции) или культурно-генетическую память – ведь совесть имеет независимую от нашей воли составляющую, и именно эта, независящая от нас часть совести – резерв спасения души даже перед последним дыханием.

Благодаря чудесному свойству галлюцинаций, позволяющему поворачивать время и ход событий вспять, совесть останавливает человека перед тем или иным действием, предупреждает его о последствиях его возможных действий, либо укоряет в уже случившемся. Оставаясь в реальности, человек смог теперь осознавать благодаря своей совести собственную действительность этой реальности.

2007, Москва

Епифания

Мне так и не удалось установить этимологию этого слова – миф. И Фасмер, и Webster, и энциклопедия Britanica и все другие отсылают к греческому mythos, за которым – тишина незнания, непонимания, недоумения и растерянности: без начального, а потому истинного смысла слова понятие всегда будет зыбким и неустойчивым.

Смыслов же это слово имеет множество. Вот некоторые из них:

– традиционная история о якобы исторических событиях, объясняющих мир, верования или природные феномены

– притча

– аллегория

– сами верования или традиция по поводу чего-либо или кого либо, некоего идеала, например, обычная Americandream или миф об американском индивидуализме

– некто или нечто, имеющее лишь невероятное и воображаемое существование

– какая-либо жуткая или анекдотическая история, циркулирующая как истинная, имеющая свидетелей и очевидцев, таковы, например, городские легенды о привидениях, барабашках, домовых, полтергейстах и прочих аномалиях реальности

– символический рассказ, обычно анонимный и связанный с религиозными верованиями, оправдывающий и объясняющий символическое поведение (культы, обряды, ритуалы, церемонии), как, например, вполне светская история любовницы английского короля, ставшая основанием для учреждения ордена подвязки

– философская или религиозная версия космогенеза, происхождения человека, например, рассуждения Сократа в «Кратиле» Платона.

Древнейшими считаются шумерские мифы, а также мифы, изложенные в Ведах. Миф как жанр возник задолго до письменности, в устной традиции и до сих пор сохранил этот жанровый аромат: индивидуальности рассказчика мифа, его персонального вклада в миф своими подробностями, интерпретациями и пониманием.

На мифах держится вся античность, крупнейшими фрагментами которой являются «Илиада» и «Одиссея» Гомера и «Энеида» Вергилия. Древнеегипетские верования дошли до нас лишь в форме мифов, собранием мифов является во многом Ветхий Завет.

Порой миф преображает то или иное событие до неузнаваемости: в ветхозаветной традиции временное замедление вращения Земли (геологически вполне допустимый факт) описан как остановка Солнца мечом Иисуса Навина во время битвы с филистимлянами на поле Армагеддон, а в греческой мифологии – как отказ Гелиоса идти обычным путем из-за преступления, свершенного неистовым в ярости и мести Атреем.

Точно также, Всемирный Потоп в разных мифологиях описывается и объясняется совершенно по-разному: у иудеев этот миф связан с Ноем и ковчегом, у греков – с Атлантидой. Есть даже такое предположение, что это был вовсе не потоп, а нашествие гуттиев, потрясшее все страны и народы Средиземноморья.

Миф, независимо от того, касается он старины или современности, всегда несет в себе моральный заряд, даже, если это миф о природе, природной катастрофе или явлении. Объясняя моральную подоплеку мира, миф, таким образом, придает течению жизни и истории определенную сюжетность.

Миф и мифология могут имеет злонамеренный характер. Это особенно заметно в современных политтехнологиях, в пропаганде и сотворении культа личности всяких мерзавцев: Ленина, Сталина, Мао-дзедуна, Гитлера, Ким-Ир-Сена и его сынка и нынешнего внучонка, Путина и им подобных. Часто мифы запускаются, чтобы скрыть правду. Своеобразной мифологией было покрыто сознание советского общества: чтобы скрыть нищету и неприглядность настоящего им монтировалась картина светлого и скорого будущего. Эта мощная мифология подкреплялась великими стройками коммунизма, на которые тратилась значительная часть и без того скромных достижений плановой подневольной экономики.

Миф является хроническим явлением нашего, изначально аутичного сознания, собственно, и породившего нас как человеков. Наш мир гораздо более мифологичен, чем реален. У меня даже есть подозрение, что он вовсе не реален, а только мифологичен, если считать миф интерпретацией (чаще всего, моральной интерпретацией) реальности: деревенский батюшка объясняет своим прихожанам градобитие их грехами и непослушанием, как будто силам небесным и атмосферным есть дело до мелкого воровства и плутовства в деревне Затеряевке и они именно для наказания этих несчастных особо сильно замутили циклон в далеком от Затеряевки Карибском море.

В своей реальной и нормальной жизни мы живем в пространстве, изнывая от этой плоскости унылого существования. Мы постоянно пытаемся построить некоторую вертикаль своей жизни, понимаемую нами как вертикаль времени. От глубин до сегодняшнего момента настоящего времени мы пребываем в мифах, перпендикулярно горизонтальному миру пространства, а от сегодняшнего дня ввысь до вершин будущего – в утопиях («Утопия» Томаса Мора так и переводится как «Без места», то есть вне пространства, только на вертикали времени).

Мы привыкли обращать свои мифы в утопии: в основании онтологии практически всех проектов лежат давно забытые мифы и чаяния: самолеты пестрыми коврами летали по сказкам Шехерезады, ракеты возносили Магомета к Аллаху, в самодвижущейся печке угадывается паровоз Ползунова, а Южсиб видится как шайтан-арба.

Миф, обращенный к детям и детскому восприятию, предназначенный для воспитания детей, называется сказкой.

Миф чаще всего несет в себе информацию, нами не понимаемую, неугадываемую, непознаваемую – и именно поэтому мифы так притягательны для нас.

А, если честно, то миф, как сказал мне знаменитый Вяч. Иванов из Лос-Анджелеса, это «рассказ об истинном»…

…В пещере охотников-троглодитов куском мягкой охры была нарисована схема охоты. Охотники – прирожденные художники, ведь и тем и другим нужны зоркий глаз и твердая рука: неважно, что зажато в ней – дротик, копье, палка, камень или податливая цветная глина.

Сцена охоты понадобилась опытному охотнику, чтобы объяснить молодым охотникам правила и законы этого занятия, позиции и действия ее участников, слов-то явно не хватало в том рыкающем говоре опытного троглодита. Потом, после охоты, он на том же рисунке объяснит, кто из новичков какие совершил ошибки, и как надо было действовать правильно. Те согласно и с чувством вины покивают, постепенно прозревая в своей опасной, сложной и интеллектуально насыщенной (для троглодита) деятельности.

Рисунок потом много раз будет дополняться и исправляться, в нем появятся другие звери и другие декорации охоты, но он продолжит служить наглядным пособием в школе юного троглодита.

А потом троглодиты кончились.

По разным причинам: то ли их истребили другие троглодиты, то ли хищники, то ли они стали жертвой стихий, то ли просто потому, что Ф. Энгельс закончил писать первую главу своего бессмертного труда «Происхождение всего подряд» о периоде дикости и варварства.

И пещера долгое время пустовала, и ничей костер более не освещал своими колышущимися отсветами наскальные изображения, утонувшие в вековом мраке и молчании.

Но пришли другие люди, совсем другие. От присутствия троглодитов не осталось никаких следов, кроме рисунков.

И эти рисунки привели новых людей в священный трепет, потому что они еще не успели прочитать знаменитый труд Ф. Энгельса, они вообще еще не научились читать по-немецки.

Рисункам был придан статус священных и написанных богами символов, например, тотемов. К иконическим, точнее, иконизированным изображениям обращались с молитвой и за советом, как к более опытным и уже много пожившим на этом свете существам.

Следующая волна заселения и обнаружения пещеры с наскальными изображениями придает ей статус места обитания неких богов, пещера становится духовно заселенной, неся на себе печать добра или зла, она табуируется либо превращается в место поклонения и паломничества.

Наконец, появляются ученые, которые все объясняют, датируют, хронологизируют и относят это явление к определенной эпохе, типу и роду, вставляют в рамки истории и культуры. Круг замыкается.

Почти.

Потому что за учеными и их сенсационными публикациями тянутся туристы, представители познавательного туризма, а в их аръергарде – рерихнутые, рериховатые, медитанты, новоязычники и сатанисты.

И колесо покатилось по новому кругу.

Следующая история совсем коротенькая.

Одна из героинь романа В. Шишкова «Венерин волос» вспоминает, как она маленькой девочкой впервые попала на кладбище и была очень удивлена крестами над могилами, которые она восприняла как огромные знаки +. Далее, по моему предположению (этого в романе нет), она могла найти среди своих сверстниц понимание и единомыслие по поводу этого символа позитива и сложения добра\блага и создание детьми мифа о тайном объединении всех мертвых в некий союз: то ли с целью помощи живым, то ли в отмщении им и борьбе против них. Такая группа детей вполне могла бы дойти до идеи группового суицида с целью проникновения в союз мертвых.

Эти две истории позволяют построить некую общую схему построения мифа:

Некоторому акту (действию) придается знаковая форма, поскольку непоименованное и необозначенное а) незначимо, б) имеет потенциальную энергию к опубликованию и превращению в тему или предмет коммуникации и в) сомнительно вообще в своем статусе бытийности (номиналистский подход). При этом понятно, что знак может быть похож на свой денотат, как в случае с наскальной живописью) а может быть и весьма отдален от него по чисто внешним признакам (крест над мертвым христианином или, как еще более яркий пример, буква и слово «я» и я сам как денотат этого знака).

Наша действительность – месиво актов, свершаемых нами, над нами, с нами и вокруг нас. Ежедневно, ежечасно и ежеминутно мы участвуем или наблюдаем множество различных и разнообразных актов. Лишь очень немногим из них удается стать фактом.

Этот переход от денотата к знаку можно рассматривать как переход от акта к факту, ведь факт – это не любой акт, а только тот, который приобрел знаковую форму, стал значим и вошел в коммуникацию. При этом, по поводу практически любого акта деятельности может быть создано множество различных фактов. Классический пример – легенда о трех строителях Кельнского собора, совершавших один и тот же акт, но представлявших его как три разных факта: факт толкания тачки с кирпичами, факт зарабатывания денег и факт созидания Храма.

Этот переход от акта к факту, от денотата к знаку есть процесс фиксации, фикции, но не в том негативном контексте, к которому нас приучили, а в безоценочной произвольности, придуманности этого знака (то, что в английском языке называется fiction – «художественная литература»).

У знака существует альтернатива либо так и остаться знаком, либо, с вероятностью гораздо большей, чем простая фикция, в процессе универсализации достичь статуса символа, концепта, понятия, собирающего в себе совокупность накопившихся смыслов знака. Символ при соотнесении с первичным актом (денотатом) описывает этот акт, но никак его не объясняет. Тут необходимо восстановить изначальный смысл «символа»: этим словом древние греки называли описание некоего продукта, превращавшегося за счет этого описания в товар. В простейшем случае таким описанием являлась цена, которая, описывая товар, ничего в нем не объясняла. Дословный смысл «символа» – «половина». Именно поэтому Платон в «Пире» использует слово «символ» в мифе-тосте Сократа о любви: любовь – это поиски человеком своей половины, своего символа, делающего человека непобедимым и богоравным.

Символ, конечно, может так и остаться символом, но гораздо вероятней превращение его в мифологический денотат. Этот переход осуществляется в процессе событийности: символ начинает нам глаголить, вещать, сообщать, объяснять мир и происходящее в нем. Так появляются знамения времени, общие поветрия и прочие массовые стихийные явления: о пещере с изображениями ползут слухи и суеверия, дети видят тайный, подземный союз мертвецов и тому подобное.

Вероятность превращения мифологического денотата в миф происходит почти мгновенно и с почти 100%-ной вероятностью, отчего мифологический денотат и миф слабо различимы. Различие, однако, не просто существенно – оно огромно. Миф всегда описывает начало как причину – чего угодно: от мироздания до вчерашнего проигрыша футбольной команды. Миф есть сказание о силах, управляющих реальным миром, миф одухотворяет и одушевляет мир и придает ему могущественный смысл повелений Бога или богов. Именно в процессе осуществления, то есть придания сущностных характеристик, истинности происходящего или произошедшего и осуществляется Богоявление – епифания: во всем проявляется присутствие Бога и Его промысла – говорит верующий, и тем, с одной стороны, обожествляет окружающий его мир, а с другой, снимает с себя всякую ответственность и за происходящее и за этот мир. Эта защищенная и безопасная безответственность заставляет людей цепляться за порождаемые ими же мифы с гораздо большим ожесточением, чем за факты, символы и собственные действия. Круг замыкается: миф замещает собой реальность акта и вообще реальность.

Круг замыкается, но движение может быть продолжено и продолжается: миф превращается в мифический факт, мифический факт – в мифический символ и так далее – так обеспечивается воспроизводственность мифов и мифологии, так вся реальность замещается или замощается мифами. Если пристально и трезво вглядеться в нашу общественную жизнь, то обнаруживается, что, кроме мифов, ничего другого и не существует. Может быть, именно затем нас и лишают трезвости взгляда и мышления?

Да, миф всегда версиален: одно и то же явление может иметь несколько мифических (но только одно научное) объяснений. Так, геологический акт замедления вращения Земли зафиксировано и в греческой мифологии как протест Гелиоса против бесчинств Атрея, и в библейской – как остановка солнца мечом Иисусом Навином при истреблении филистимлян на поле Армагеддон.

Это не мешает мифу, за счет сакрализации и обожествления действующих сил, делать мифологизируемое неприкосновенным для критики.

Мифология, воспроизводясь, расширяет границы захвата реальности. Мифология Сталина с необходимостью обрастала мифологией о счастливой жизни в СССР, где Сталин – адекватный этой мифической стране и жизни лидер и вождь. Нынешнее обожествление и мифологизация президента страны (прошлого, нынешнего и всех последующих) строится в лесах мифа под названием «спецнарод», с которым президент общается, к которому ходит в гости и на вопросы которого мудро и полновесно отвечает раз в год.

Нынешняя мифология гораздо сложнее сталинской: Сталину не надо было иметь двойную мифологию для «одной отдельно взятой страны», отгороженной от мира железным занавесом. Современная Россия должна демонстрировать свою открытость, даже распахнутость миру. Поэтому мифологии по типу сталинской, мифологии внутреннего потребления уже недостаточно. Так возник и устойчиво существует миф для Запада: власть мимикрирует под политику.

Власть удерживает имеющийся порядок вещей (это ее имманентная функция), но в то же время создает политическую партию власти из послушного бюрократического сонма, конкурируя с другими политическими силами и партиями за передел этого порядка, даже проводит «реформы», демонстрируя свою «политичность» (вот почему ни одна реформа так и не совершилась – они все демонстрации мифологии).

Миф о власти как политике имеет функцию, направленную не только вовне, но и на внутренний рынок: она стремится вызвать у людей отвращение к политике, а, следовательно, к изменению существующего порядка вещей и к их личному участию в политике. Для власти и государства мы гораздо важней и полезней как налогоплательщики, нежели как избиратели.

Ноябрь 2006, Москва

Откуда берется судьба?

За последние тринадцать лет я уже, кажется, в четвертый или пятый раз возвращаюсь к этой теме – каждый раз неожиданно для себя и без всяких видимых внутренних или внешних причин. Просто – настало время поговорить на эту тему.

Предназначенная судьба

Судьба – это нечто гораздо более тонкое, эфемерное, духовное, нежели генетическая наследственность. Судьба, возможно, даже вообще никак не связана с нашим генетическим кодом, а, если связана, то странным образом – она отражает непроявленные, слабые, неслышимые или невнятно слышимые нами голоса наших ближайших и далеких предков. Можно даже так сказать: то, что выражено в нас ярко от наших предшественников (телосложение, черты лица и характера, например), то в судьбе и не проявляется, а проявляется то, что не явилось воочию. В этом смысле судьба – тень нашей наследственности.

Условно генетическая природа судьбы – присутствие в ней того, что передалось нам из генетического наследства неочевидным образом, аутсайдерами нашего генетического наследия. И это выражается не в чертах лица, например, а в наших болезнях, не в характере, а в наклонностях, чаще всего скрытых от нас самих и проявляющихся либо в экстремальных случаях, либо когда мы теряем контроль над собой и действуем бессознательно (в бреду, ярости, сильном опьянении, в аффекте).

Проигравшие в явном выражении и повторении себя в новой личности предки не сдаются – они уходят в тень и начинают действовать скрытно, неумолимо: они формируют нашу судьбу.

И, по-видимому, это – доминанта нашей судьбы, ее мощнейший фактор. Недаром ведь мы интуитивно стараемся вникнуть в жизнь и хитросплетения нашего родового древа, нас интересуют всякого рода побочные, не самые важные и главные, но кажущиеся нам странными перипетии их жизней – мы пристально вглядываемся таким образом в свою судьбу, пытаясь (почти всегда безуспешно) понять ее.

Другим фактором вмененной нам, предназначенной судьбы, является наше имя. Оно дается нам либо в честь святого, либо в честь нашего предка (чаще всего, дедушки или бабушки), либо по прихоти и произволу родителей. И, как бы уникально или высокочастотно ни было наше имя, оно довлеет над нами – своими смыслами, историческими примерами, своим символизмом. Мы волей-неволей начинаем подчиняться этому голосу, стараться «соответствовать» своему имени и образу, стоящему для нас за ним: образу святого, дедушки-бабушки или исторического-мифологического персонажа с таким же именем. Имя играет особо заметную роль в судьбе православных – ведь перед ними всегда имеется икона их святого, они могут читать его житие, у них есть очень зримый, яркий и позитивный образец человека, давшего имя.

Еще одним фактором предназначенной судьбы является некий культурный, культурно-исторический, культурно-мифологический и этно-фольклорный шлейф. За всеми этими длинными и «учеными» словами стоят… сказки. Сказки – наши первые нарративы, то, что переживается нами со всей искренностью раннего детства и врезается затем в память навсегда и очень глубоко. Слушая в детстве сказки (а чуть позже – читая их сами), мы переживаем их в своем воображении, то есть в образах, вмещающих нас самих. Мы солидаризируемся со сказочными персонажами, героями или красавицами, непременно позитивными (никто не ассоциирует себя ни с Бармалеем, ни с Кащеем Бессмертным, воплощениями зла). А затем начинаем следовать им, подражать им, повторять их действия и жизнь как свою судьбу.

Мультяшки в телевизоре и компьютере играют с нами дурную игру – они вытесняют из детства сказки. Принципиальное отличие здесь не в содержании – мультяшки дают готовое изображение героев и потому не допускают нас внутрь себя, мы не пользуемся воображением и не вступаем в действие и любимый персонаж. Эти мультяшки – не про нас, как бы дидактически и педагогически полезны они бы ни были. Мы их только сопереживаем, а не переживаем в своем воображении. Нет этого столь необходимого для судьбы эффекта соучастия. Но, возможно, это и не плохо, что нынешние дети лишены этой сказочности в своей судьбе? Хотя, с другой стороны, все сказки – счастливые и все персонажи, на месте которых мы себя воображаем в детстве, позитивны, так что вреда «сказочная» часть нашей судьбы, скорей всего, не приносит. Жаль все-таки, что сказки вытесняются…

Наконец, имеется еще один, весьма неочевидный, спорный, почти недоказуемый фактор. Он сопряжен с идеей реинкарнаций, идеей, явно присутствующей в индуизме и буддизме, менее заметный, но все-таки имеющийся в иудаизме (например, возвращение Малхиседека, родившего во времена Ноя, но вернувшегося через четыреста лет, во времена Авраама, первым первосвященником) и христианстве (например, второе пришествие Христа).

Наша судьба – отголоски несвершившегося в жизни других людей, необязательно наших родичей и предков. Что-то важное эти люди недосказали, не сделали, с ними не случилось, не состоялось, было упущено нечто столь важное для них или для мира, что это пропущенное действие или слово вернулись – нами и нам. И, так как корней и связей здесь найти невозможно или почти невозможно, эта часть нашей судьбы – наиболее роковая, фатальная (все это, конечно, тавтология), необъяснимая и непредсказуемая. Хотя тут – стоп. В какие книги смотрят разного рода гадалки и предсказатели (если это, конечно, не улично-салонные шарлатаны)? Не ищут ли они именно эти связи и корни, порой поражая нас неожиданными открытиями известного и неизвестного нам нашего будущего?

Перечисленные факторы расположены и по мере очевидности и по силе своего влияния, хотя судьба – это такая невнятная и негаданная суть и нить, что даже от Зевса была скрыта парками.

Случайная судьба

Судьбе противостоит мгновенный случай, способный все перевернуть и изменить.

Это с одной стороны.

С другой: вся наша судьба – это цепь случаев и случайностей, от зачатия до… а где конец этой цепочки? Не уходит ли он в другую и иную жизнь, в жизнь другого человека, нам незнаемого и нас не знающего?

Случай – это прихоть судьбы, своенравный и произвольный. Откуда приходят и куда уходят случаи? – игра. Нередко азартная, а чаще – сучная, как затянувшаяся черная полоса.

Случаи, кажется, невозможно ни типологизировать, ни теоретизировать. Они – Его Величество Случаи.

И я позволю себе наметить только три (наверно, не первые и не последние) тропы, траектории, орбиты, по которым блуждают случаи нашей жизни.

1) Следуя своей судьбе, идя за ней, как на заклание, бессознательно и нелепо, мы сами складываем обстоятельства, которые потом, в горести или в радости, называем случаем. Мы сами себя неосознанно подводили и подталкивали под этот случай, под этот кирпич, что упал с крыши прямо перед нами и пробил в земле дыру с сокровищами. А ведь кому-то он мог принести смерть! Но не нам. Ничего не зная о своей судьбе (а большинство из нас не только не знает ее, но и очень редко о ней задумывается, христианам же вообще церковь запрещает думать и рассуждать о судьбе), мы сами строим и возводим ее – от случая к случаю. И чем меньше мы заботимся о своей судьбе, тем больше в нашей жизни случайного. Фаталист же случайностей не видит и не замечает.

2) Случаи происходят на нашем пути в поисках смерти. Когда мы думаем о собственной смерти, мы, прежде всего, рисуем в своем воображении то, чего хотели бы избежать: предваряющих смерть мучений, немощи, дряхлости, неподвижности, потери всех способностей и талантов. Позитивные образы смерти живут недолго: в детстве мы мечтаем о героической смерти-подвиге, в более зрелом возрасте – обесхлопотной смерти во сне или мгновенной смерти в какой-нибудь катастрофе. Нас страшит мучительная и дряхлая старость, предваряющая смерть, смерть-угасание.

И негативный образ смерти, которого мы страшимся и пытаемся всеми силами и способами избежать – именно этот образ и является путеводным. С нами случается именно то, чего нам менее всего хотелось бы, если в нашем сознании доминирует этот негативный образ. И с нами случается именно то, чего нам и хотелось – если в нашем сознании неотвязно и неотступно стоит позитивный образ смерти.

Это не значит, что мы умираем по задуманному нами образу: случаи случаются с нами, и эти случаи ведут нас по избранному нами пути к смерти. Кому суждено быть утопленным, тому веревка не страшна.

3) И совсем другие случаи, совсем другая случайная судьба складывается в наших поисках и потугах бессмертия, потому что в каждом из нас теплится надежда обессмертить себя, хотя бы ненадолго, в малом кругу людей и хоть чем-нибудь: ребенком, научным открытием, стихами, злодеянием… Нам хочется продлить нашу биологическую жизнь, потому что мы страдаем от своей смертности, от нашего несовершенства. И эта неосязаемая нами цепочка случаев делает из несостоявшегося подводника иосифабродского поэта Иосифа Бродского, из неудачного фортификационного поручика самого великого писателя, из обыкновеннейшего кагэбешника президента и так далее.

По отношению к предначертанной судьбе мы выступаем в роли робкой и безвольной невесты: «ничего не поделаешь, так, видно, суждено». В случайной судьбе мы – кузнецы своего счастья, женихи своей судьбы. Обрученные с судьбой – по левую ли руку, по правую ли – мы обречены на нее и в своей воле, и в своем безволии. И это задает драматургию нашей жизни, но только в финале мы узнаем (или узнают зрители нашей жизни), что это была за пьеса: фарс, детектив, комедия, драма или трагедия. Но в любом случае мы – авторы своей судьбы. Потому что тот, кто хотя бы раз или иногда был автором, тот знает: что-то пишешь сам, а что-то приходит само собой, и ты лишь канал или орудие написания (на бумаге, холсте, в нотных линейках или еще каким-либо вычурным образом). И в этом соавторстве – непреходящая прелесть нашей жизни и нашей судьбы: судьба ли вмещает нашу жизнь, жизнь ли вмещает нашу судьбу – все равно весело и радостно творить с кем-то в паре и наедине от остального мира.

А пока мы живы, мы можем рассуждать лишь о моменте или моментах судьбы:

Момент судьбы впрямую зависит от событий и поступков и находится в обратной зависимости от времени:

И отпущенное нам время – это еще и время, чтобы задавать себе разные вопросы, в том числе и этот: «Откуда берется судьба?»

2007, Москва