Человечность

Философия и методология

Версия происхождения поэзии (частное следствие теории антропогенеза)

Данная статья является частным выводом из теории антропогенеза (происхождения человека), опубликованной в различных периодических изданиях России и русскоговорящей Америки, статьи, шума не наделавшей, но создавшей тесный и небольшой круг читателей, к которым и обращена нынешняя мысль.

Я зван на музыкально-литературный вечер сан-францисской газеты «Кстати» почитать что-нибудь, но только не стихи («они у Вас экспериментальные», что в переводе с вежливого на русский значит «очень плохие»). Я сел на автобус 49-го маршрута где-то посередине бесконечной Мишен стрит и теперь пылю не спеша по задворкам великого города.

Уединяясь от своей звероподобной стаи тот, кому предстояло стать первым человеком и жрецом Бога и совести, создавал еще не членораздельную, но ритмизированную речь. Она служила ему подспорьем, как служит стон в преодолении боли или «горловое пение» умирающих в реанимации, и складывалась из трех ритмов, кратных друг другу. Самым медленным был ритм дыхания, длящийся четыре секунды или одну строку. Затем шел ритм биения сердца, пульс, с частотой одного удара в секунду, ему соответствуют ударные слоги в строке. А самым частым был ритм сексуальных движений – два движения за один удар сердца. Он совпадал с числом всех слогов строки.

И тот, кому предстояло стать человеком и жрецом, инстинктивно ловил и сопрягал, гармонизировал эти три ритма в единую мелодию жизни. И вскоре в этой гармонии, сопровождающейся яркими и дивными видениями любви, раскаяния, покаяния, прощения, умиления, наступал восторг оргазма и потому тот, кому предстояло стать человеком и жрецом, придавал своей ритмизированной речи-монологу возвышенный и впечатляющий смысл.

Он обливался слезами умиления и радости, очищения души совестью и обретения души. «Так вот я, оказывается, какой!» – с удивлением и восхищением думал он, видя в себе, внутри себя, в самых потаенных дотоле глубинах себя нечто совершенно новое, необычное, исполненное красоты и нежности. «Боже, как хорошо мне быть таким и с Тобой!» – думалось и чувствовалось ему, разверзтому новым волнам своего сознания, чистого, высокого, ясного, как опрокинутые перед ним и над ним небеса. И для него это состояние стало казаться снизошедшим с неба в ответ и на оклик его песни, его стихов. Так родились человек и поэзия – одновременно.

В Сан-Франциско круглый год стоит весенняя слякоть и грязь. Как мартовский кот, я щурюсь на размокший мусор подворотен. Американцы имеют обыкновение вешать замки на свои мусорные контейнеры, но не потому, что кто-то может стильбонить или сожрать их мусор (это первое, что приходит в мою московскую голову, цепко держащую в своей памяти зимние утренние пейзажи Замоскворечья с фигурами, жрущими объедки прямо из мусорных баков), а чтобы кто не подложил им свой мусор, вывоз которого стоит денег.

И тогда он понес это внятное только ему своим сородичам как новую истину. Они не понимали его, но видели, что он ведет другой образ жизни, что он не скулит от сексуального голода и страха за свою жизнь, что он уверенно произносит свой монолог, что он – лучший охотник и что не он – самки сами хотят его, он же к ним почти равнодушен.

Эта, еще одинокая песнь любви и совести, песнь-молитва, песнь-озарение восторгом оргазма понравилась зверью, которому предстояло стать людьми.

Началось обожествление человека и природы, а это значит – началось очеловечивание человека и природы.

В каждом камне и каждом ручье, в каждом явлении природы и каждом природном процессе и движении человек стал видеть не только жизнь в ее биологической или геологической материальности, он стал видеть за всем этим божества или божество, одухотворенность. Одухотворяя окружающий его космос, осмысляя природу в поэтических образах и пениях, он стал превращать этот космос в природу, населяя этот мир персонажами Добра и зла, очеловечивая космос своим присутствием и поэтизируя его в мифы и сказки.

Чтобы жить в этом городе надо быть немного сумасшедшим, немного отдавать католическим конфуцианством, быть мексиканским китайцем, суетливым до низкорослости, а если все это не дано – быть глубоко влюбленным, до полного отчаяния, составляющего основу сан-францисской жизни. Сан-Франциско переполнен уродами и ошибками физической и социальной жизни: то мелькнет за окном гей, весь в черной коже с заклепками и голым зябким задом, то на углу якобы читает газету, сидя прямо на асфальте, попрошайничающее отребье – не то хиппи, не то хомлессовец, то катят тачку «Сейфвэя», будто катят судьбу, мелкопоместные и разорившиеся сизифы, перелетные и загорелые (от долгого немытья) американские бродяги – из Канады в Сан Диего, из первого тысячелетия в третье.

В ритме своих песен и молитв человек обожествляющий, homoteocratius, стал рисовать и музицировать – вся наскальная живопись, вся так называемая примитивная скульптура с повторяющимися разных размерах фигурами и деталями, вся первая эоловая и струнная музыка полны поэтических ритмов. Человек, приучивший себя к поэтизации сексуальной реальности, перенес этот опыт на всю практическую сферу жизни и стал поэтизировать (=одухотворенно дублировать) охоту и собирательство, быт, жилье. Поэзия как система вложенных друг в друга ритмов разной частоты легла в основу общественных иерархий, в матрешечность властных представлений (фараон изображается в несколько раз большим в сравнении с простыми смертными, тот же поэтический прием встречается в античной скульптуре).

Водитель нашего автобуса, хрупкая и нервная китаянка (вьетнамка? японка? таиландка?) тычит своим автобусом из угла в угол проезжей части, громко учит на ломаном английском других китайцев водить их машины, китайских торговцев – торговать своей фарфоровой пыльной вонью и сушеными гадостями морских огородов, китайские дома – стоять прямо, китайского Бога – вездесуществовать и быть милосердным к муниципальным автобусам, все остальное для нее отсутствует в этом мире.

Рядом со мной сидят две – может быть, это темнокожие мексиканки и Филиппинских островов? – они кажутся вполне сумасшедшими и одновременно страдающими пляской святого Вита. Ан нет – я, наконец, различаю у них маленькие наушнички: они ловят музыкальный кайф, поют и танцуют, сидя и разговаривая между собой о мужиках последней ночи.

Поэзия пошла двумя путями.

Первый – пророческий. Образцы высшей молитвенной поэзии даны нам и в Торе, и в Гите, и в Евангелиях, и в Коране. Экклезиаст и Песнь песней, Нагорная Проповедь, любая молитва и каждый стих пророческих посланий – не только необычайной силы поэзия, но и глубочайшие смыслы, принимаемые нами на веру, входящие в наше сознание без мыслительной обработки.

Второй – агональный (состязательный). Агон (круг) собирал рапсодов на состязания, только с виду казавшиеся безобидными. Поверженный в состязании поэт погибал как поэт (а в некоторых «примитивных» культурах он погибал и физически). Агональные состязания строили очень жесткую пирамидальную иерархию жрецов-пророков-поэтов, среди которых только первый, только победитель нес истину, а все остальные – ложны в той или иной мере. Единственность, уникальность истины и ее пророка оказалась тяжкой уздой раннего человечества.

Пошли вьетнамские лавочки под общим названием «Дары моря». Мне кажется, что вьетнамцы и есть настоящие дары моря, а вовсе не рыбины, крабы и креветки, которыми вьетнамцы торгуют. В море вьетнамцы рыбу и прочий сифуд не ловят – оно само у них ловится.

Весь вид азиатско-латиноамериканских обитателей Мишен стрит свидетельствует об их полной поэтической невменяемости – с такими сморщенными судьбами и лицами нельзя писать или читать стихи. Практика ежедневных мелочных страданий выживания делает этих людей ненужными для счастья.

Вы когда-нибудь слышали античные стихи на античном языке? – Особенно грозны были стихи пифии, пророчества, даваемые в Дельфах очередной штатной любовницей Аполлона. Геродот и Гесиод производят сильное, почти шокирующее впечатление. Это – окровавленная трагическая поэзия, еще не ушедшая далеко от нечленораздельной ритмики первого человеческого слова, выросшего на агонии нашего зверства. «Илиада» гораздо ближе расположена к первым, онанистическим опытам в поэзии, чем к рафинированной философии Иосифа Бродского.

Распад поэзии начался там же, но чуть позже, в V веке до Р. Х. Платон вводит понятие поэзисакак противоположное и враждебное праксису (благодеятельности, творению Добра). Поэзис, по Платону, превращается в занятие недостойное, постыдное, бесполезное, безнравственное. Платон размещает поэтов на самом дне своего идеального общества, возглавляемого мыслителями. По сути, Платон провел самую сильную за всю историю человечества революцию: он низвел сознание, самовыражением которого является поэзия, и возвысил, возвеличил мышление, обрекая все последующие генерации на путь познания мира, а не его осознания. И пусть на совести Платона останется поэтическая сущность его личного мышления – мышления глубоко онтологического (мировоззренческого), еще не оснащенного логикой Аристотеля.

И уже при нем, при жизни Платона, поэзия из пророческого дара и жанра дифирамбов стала превращаться в злопыхательство и зубоскальство комедий Аристофана, в «козлиный рев» трагедий Софокла и Эврипида («трагедия» по-гречески означает «песнь козлов»)

Нынешняя поэзия, поэзия верлибра, поэзия глубочайшего внутреннего переживания и самозаклания на жертвенный тетраксис, поэзия, лишенная изящной словесности и близкая к человеко-звериному крику – не есть ли путь нашего возвращения к природе, не есть ли путь одичания человека и его развоплощения в жанре биологического суицида по Дарвину?

Нашего брата и особенно сестру видно издалека по развалистой походке и фигуре— они выглядят покалеченными и исковерканными тысячелетней историей страданий еврейского, русского и русского еврейского советского народа. Они устало и пригорюнившись любят и ненавидят мир, соседей и себя, они всегда настолько на обочине чужих культур и жизней, что кажутся слегка партийными.

Наш сошедший с рельсов трамвай куда-то там докатился, я добрался до зала, где проходил русский музыкально-литературный вечер. В основном звучали стихи, профессиональные и воинствующе любительские, плохие, хорошие и рядовые, стихи, как и Россия, застрявшие между двумя одичаниями, будто мамонты меж оледенениями.

Монтерей, 26 ноября 1999 года

Теория антропогенеза

Сцена представляет собой пещерный зал, в котором живут предгоминиды, предки человека, еще не владеющие членораздельной речью. В центре зала – огромный и свирепый самец, весь в шрамах. Вокруг него теснятся шесть самок, по-обезьяньи жеманных и кокетливых. Вокруг гарема носится с десяток молодых самцов, агрессивных и непрерывно скулящих. Они постоянно дерутся между собой и пытаются убить самца. Изредка им удается вырвать из гарема самку, чтобы быстро и грубо удовлетворить свою стонущую и изнывающую похоть.

Слева и на значительном возвышении появляется фигура КРЕАТОРА.

КРЕАТОР: Ну, вот, я создал этот мир и воплотил себя в нем – и этот мир прекрасен. Я сделал и сотворил все… почти все… Я не могу познать себя. Самопознание требует либо рефлексии либо другого субъекта в себе, что, собственно, и есть рефлексия. Но я заполняю собой все – и рефлексии нет места во мне, как в зеркале нет места для отражения зеркала, Самопознание – единственное, чего мне не достает в созданном мною совершенном мире Земли и Космоса, именно его, самопознания я жажду более всего, более самого себя. Потому что это и есть верх и смысл реализации. Я знаю и понимаю – акт реализации и самопознания самоубийственен для меня. И пусть я умру в этом самопознании – но я его достигну!

Я нашел это несчастное племя, которое обуяно голодом, сексом и самоуничтожением. Они неминуемо погибнут в ходе эволюции. В ней нет места внутривидовой борьбе, хотя они уже умеют общаться с огнем. Я избрал их именно потому, что они обречены на вымирание, они противны природе и самим себе, они противоестественны. Это то, что нужно для моего замысла – их спасение в их сознании, в их совести, которой у них пока нет и которую я привью им. Ею они спасутся и с нею будут существовать вопреки природе и эволюции, говоря сами себе на пути самопознания: «И помни весь путь, каким ведет тебя Господь».

Смотрите – я бросаю в сознание одного из них, вот этого долговязого, в стороне от костра, семя болезни, которая будет сопровождать племя всю ее, теперь долгую историю. Я обрекаю его и все будущее человечество на аутизм – но только так я могу покончить с собой и раствориться в самопознании!

Делает повелительный жест в сторону выбранной жертвы. Крупный молодой самец выходит из скачущей стаи себе подобных и одновременно освещение КРЕАТОРА гаснет по мере удаления ЖРЕЦА из стаи. Гаснет свет и над стаей. ЖРЕЦ остается один. Он садится спиной к зрителям. Перед ним загорается киноэкран. Сначала по экрану мельтешат абстрактные ничего не значащие фигуры и тени, затем появляется изображение: он удачно бьет ВОЖДЯ гарема, тот падает замертво. ЖРЕЦ вырывает самую привлекательную самку и спаривается с ней. После небольшой паузы сцена на экране повторяется. ЖРЕЦ напряженно следит за действием на экране и мастурбирует. Еще один показ. ЖРЕЦ содрогается в конвульсиях оргазма. Экран повторяет и повторяет все тот же сюжет. Неожиданно движение на экране начинает происходить в обратном порядке: начинается со спаривания и заканчивается убийством. ЖРЕЦ с нарастающим вниманием следит за этим, обратным сюжетом. Он останавливает на экране действие, разрывая два акта – убийство и спаривание – чтобы убедиться: они не связаны между собой.

ЖРЕЦ (не очень внятно, коряво, с трудом, но все-таки членораздельно): не надо убивать! (пауза) не надо убивать!

Экран гаснет. ЖРЕЦ опять в стае. Но он не носится вместе со всеми. Он спокоен и серьезен.

ЖРЕЦ: не убий!

Стая на мгновение прерывает свою неистовую возню в недоумении от услышанного, но затем вновь возвращается в круговерть оргии-убийства.

ЖРЕЦ: не убий! Он брат твой. Он твой отец.

На него и его слова больше не реагируют. Оргия продолжается, но ЖРЕЦ в ней не участвует.

ВОЖДЬ объявляет охоту. Все хватаются за орудия: дубинки, дротики, колья. Толпа, возглавляемая ВОЖДЕМ, в том числе и ЖРЕЦ покидает сцену, чтобы вернуться через короткое время с трофеем – тушей зверя. Некоторые из молодых самцов ранены и еле плетутся. По всему видно, что героем охоты был ЖРЕЦ.

Наступает ужин. ВОЖДЬ разрывает тушу, жрет и разбрасывает куски самкам. Те, не доглодав, бросают мелкие куски окружающим гарем молодым самцам. Самки, нажравшись, играют с мелкими костями: обтачивают их, обгрызают, привязывают к орудиям в виде наконечников и крючков, украшают себя. Самый большой объедок кидается ЖРЕЦУ. Он жрет с таким же ожесточением, как и другие. После ужина начинается привычная круговерть вокруг гарема. ЖРЕЦ отходит в сторону, и теперь на сцене два фокуса действия: неистовая оргия и ЖРЕЦ, смотрящий на экране все то же кино, сначала в одну сторону, затем в обратную. Наконец, изможденный оргазмами и потрясением того, что сцена спаривания может предварять сцену убийства ВОЖДЯ, он возвращается в стаю.

ЖРЕЦ: не убий! Он брат твой. Он твой отец.

На сей раз внимание толпы задерживается, и кто-то неуверенно пытается повторить «не убий!».

И вновь сцена разделяется на два фокуса.

И вновь ЖРЕЦ возвращается в стаю. В это время кому-то удается убить ВОЖДЯ. Но вместо начавшейся погони за самками, толпа молодых самцов замирает от грозного окрика ЖРЕЦА «не убий!». Толпа, самцы и самки, робко повторяют за ЖРЕЦОМ: «Не убий!». Все ждут, что теперь будет: убийцу надо убить? изгнать? ЖРЕЦ подходит к убийце, берет его за руку, сажает на место убитого ВОЖДЯ, садится напротив него и решительно провозглашает: «Не убий!». Толпа послушно, с восторгом и трепетом повторяет хором: «Не убий!». Вокруг костра формируется не кольцо, но эллипс: по обеим сторонам костра сидят ВОЖДЬ и ЖРЕЦ, вокруг почтительно – самки, далее притихшие молодые самцы. Вместо вакханалии и какафонии непрерывного раздора они начинают петь, чем далее, тем слаженней, сначала без слов, затем все более явственно. Это – молитва:

Не убий и чти отца.

Пой – и ввысь летят слова.

Мир прекрасен до конца.

Жизнь удивительно права.

Не забывай слова прощенья

Слова согласья и любви.

Весь мир ликует в обновленьи

И разум в небесах парит.

Справа от сидящих в пещере у костра и поющих молитву, на возвышении появляется АВТОР:

АВТОР: я сочинил эту коротенькую пьесу – и теперь они будут жить своей жизнью. Я не властен в их словах, поступках, мыслях, в их жизни. Они будут любить своего умершего в них Бога как в живого, потому что Он жив в каждом из них. И пока Он в них жив – живы и они. И будут вечно идти по пути поиска себя и Бога в себе, по пути самопознания, радуясь бесконечности этого пути: «неисповедимы пути Господни». Теперь они могут жить сами по себе. Я им не нужен. Не нужен я и себе – ведь я сделал то, что должен был сделать: я населил в своем воображении этот мир людьми, благодаря этой, написанной мною пьесе, я сделал то, чего жаждал и ради чего взялся за нее: я самопознал себя благодаря своему творчеству и познал их, теперь независящей от моей воли жизни. И я больше не нужен. Это – самоубийство.

Свет над АВТОРОМ гаснет. Хор звучит все торжественней и радостней, переходя в «Обнимитесь, миллионы» Шиллера-Бетховена.

КОНЕЦ

2005 (?), Москва

Антропогенез и свет

В процессе антропогенеза свет сыграл и продолжает играть весьма существенную роль – ведь антропогенез продолжается и будет продолжаться, по-видимому, до очередного конца света, в прямом смысле этого слова.

Первый искусственный свет – свет костра в пещере троглодитов. Он резко изменил строй жизни, прежде всего нарушив ее ночное течение. С появлением света от огня, пусть трепетного, неровного и тусклого, произвел разное впечатление на мужские и женские особи.

Мужчины, особенно аутисты, будущие жрецы, получили мощный импульс разворачивания воображения и, как следствие, креативных способностей. Например, появилась возможность изображать на стенах пещеры наиболее драматические и героические сцены охоты и жизни, имевшие изначально познавательные и обучающие функции, а впоследствии – сакральные (поклонение, жертвоприношения и т.п.).

Среди женщин свет в пещере вызвал, скорее всего, негативную реакцию: свет раздражал и мешал спать, свет нарушал интимность сексуальной жизни, обнажая ее для обозрения и, стало быть, разжигания ненужных и опасных страстей. Женщины, как существа более естественные, до сих пор предпочитают темноту, а их духовная прародительница, первая жена Адама Лилит превратилась в ночного призрака пустыни, таинственную и загадочную царицу ночи, пожирательницу детей. Лилит несет отмщенье людям за сдернутую светом завесу первородной тьмы.

И все-таки лишь совсем недавно свет перестал быть робким бисером во тьме, бусинками, вокруг которых ютятся и копошатся люди.

Всего полвека назад, в моем таком недалеком сравнительно с масштабами антропогенеза детстве, улицы освещались скудно и жалко, с почти керосинной тусклостью, в домах преобладали свечи и керосиновые лампы, нормой освещения жилых комнат была одна сорокасвечовая лампочка, на коммунальной кухне, в прихожей и туалете (если они, конечно были) – и вовсе пятнадцатисвечовые. Мы жили не во мраке, а в тусклом полумраке.

Уличный свет, иллюминация были атрибутом редких праздников (только три раза в год – на Новый год, Первомай и Октябрьские). Деревенская жизнь и жизнь малых городов, где до недавних пор проживала основная масса людей, тонула впотьмах.

Мы пережили (или переживаем?) световую революцию: свет стал гораздо повсеместнее, он стал значительно интенсивней, жизнь стала яркой и световым образом праздничней: праздно горит яркая реклама, праздны подсвеченные мощными прожекторами дома, праздны пустые освещенные улицы и шоссе, праздно освещают дороги потоки машин.

И мы уже отвыкли от тьмы, от настоящей и глубокой, пещерной тьмы, когда ни зги не видно. Даже ночь, зашторенная и отключенная, полна светящихся точечек индикаторов домашних приборов, всепроникающего полусвета уличных фонарей, света окон соседних домов, гигантского купола света над городом.

Мы вышли из тьмы.

Мужское стремление обискусствления жизни преодолело робость женских желаний естественности.

Под влиянием нами же нагнетаемого света мы явно эволюционируем, биологически изменяемся. Мы изживаем в себе ночной образ жизни, превращая ночь в день. Мы уже физически не в состоянии писать и читать при свечах – а ведь всего сто лет назад жили в свечной и газовой цивилизации.

Эскалация света меняет не только наши чувства, в частности, зрение, не только наши сексуальные повадки и сон, потоки света изменяют нашу психологию: ярко освещенные тюремные камеры и лагерные пространства увеличивают агрессивность и раздражительность, обилие люксов приводит к маскулинизации женщин, недаром самые энергетически обеспеченные страны одновременно являются и лидерами феминизации, в ходе которой женщины прежде всего теряют женственность. Заметны и социальные изменения под влиянием потоков света: общество превращается в демонстрационное, эксгибиционисткое.

Что можно ожидать в светлом (вот уж точно светлом) будущем антропогенеза?

В ближайшее время появится тьматерапия, лечение темнотой – переутомлений, стрессов, перевозбуждений, депрессий.

Мы окончательно сломаем в себе биологические часы и потому спать будем в любое время суток, лишь бы спустя 14—18 часов после предыдущего сна. Появятся как повседневность стимуляторы и регуляторы сна.

Энергоемкость человеческой жизни будет продолжать возрастать, именно жизни, а не производства. Этому будет также способствовать развитие городов не ввысь, а вглубь, появление «недроскребов».

Настанет предвещанное Апокалипсисом царство Люцифера («Лучистого», «князя света»), в завершении которого – конец света и разбор полетов, рефлексия всего хода антропогенеза, получившая название «Страшный Суд».

Декабрь 2005, Москва