– Он погиб, Ромка, – ответила она.
На пароход Ромуальд вернулся, шагая, как автомат: вот он звонил с главного почтамта на Дворцовой площади – а вот уже поднимается на судно, пришвартованное на набережной Лейтенанта Шмидта.
На второй палубе помимо капитана, деда и третьего штурмана жил еще начальник радиостанции. Тогда они еще не были сокращены за ненадобностью, в основном, являя собой очень сложных людей, потому что владели всей информацией.
Вот к нему и направился Ромуальд, едва сбросив куртку. Когда постучался в дверь, ее открыл невысокий человек, неосознаваемым образом отличавшийся от всех карел, северян, да и русских, впрочем. Он, увидев, кто к нему пришел, моментально изменил выражение лица с отзывчивого на раздражительное. Видимо, понимая, что стучаться к нему могут лишь самые вышестоящие начальники, то есть капитан и только капитан, а тут – какой-то матрос-практикант.
– Чего надо? – вопрос раздался, как шипение потревоженной змеи.
– Мне была больше недели назад телеграмма? – спросил Ромуальд.
– Да ты кто такой? – взвился вдруг радист. – Какое право имеешь обращаться ко мне? Наберут на флот карасей!
Последнее предложение было явно лишним.
– Как ты меня назвал? – невинно поинтересовался Ромуальд, хотя в глубине души у него уже открылся клапан, выпускавший багровую ярость на волю.
– Пошел отсюда! – заорал начальник радиостанции. – Будет еще всякий карась мне тыкать!
– Ага, – сказал Ромуальд. – Буду!
Резко схватив левой рукой за воротник, правой за пояс, он напряг руки, одновременно чуть приседая. Поднять тяжелого татарина ему не вышло, но толкнуть удалось знатно. Пока тот кривил в бешенстве рот, он уже мчался спиной вперед, едва касаясь палубы ступнями, прямо к трапу вниз, на первую палубу. Радист взмахнул ногами, перевалившись через блестящие перильца, и рухнул на ступеньки. Так, конечно, в голливудских фильмах ломают шеи, но на советском флоте падают без сильного ущерба и с больших высот. Например, с капитанского кресла.
Раздосадованный и все еще взбешенный начальник радиостанции бросился в бой, едва поднявшись со ступенек. Теперь Ромуальд проводил серию: три в корпус, четвертый в голову. Кто их растащил, было непонятно. Скорее всего, Лариса, которую сначала очень удивил выпавший чуть ли не под ее ноги радист.
Ромуальда загнали в каюту, он и не очень противился. Зато начальник радиостанции устроил представление: он в бешенстве рвал на себе одежду и орал на неизвестном языке, изображая, как сильно он негодует. Впрочем, со сломанной ключицей много не навоюешь, его спеленали и отправили в ближайший травмпункт поставить тугую повязку и получить дозу успокоительной глюкозы в задницу. Диагноз – падение с лестницы.
То, что спокойный и совсем непьющий практикант взбунтовался, мигом стало известно всему экипажу. «Совсем обнаглели караси!» – сразу сказали второй механик, боцман, электромеханик и рябой моторист. Начальник радиостанции ничего не сказал – он, подвывая от ярости, строил планы мести один краше другого. Капитан и старший механик промолчали – они плавали в бескрайних просторах запоя. А остальной экипаж друг за другом потянулись в каюту к Ромуальду. Никто не мог поверить, что такое буйство имело место на борту «вермишели».
Мудрый отставной капитан третьего ранга выяснил причину конфликта очень быстро: повариха слышала беседу про какую-то телеграмму.
– Злой татарин! – сказал он практиканту. – Очень злой татарин! Да просто сволочь какая-то! Ладно капитан – он же больной человек. Но этот…
Не договорив, старпом ушел к радисту. От его крика чуть не смялись переборки, выражения были сочными и ни разу не повторяющимися. Спустя некоторое время, он вернулся к практиканту, выставил на столик бутылку импортной водки «Смирновская» и произнес:
– Постарайся забыть про радиста. Если к твоему горю добавить зло, то будет совсем плохо. Не все люди – гады. Я вон – тоже татарин, но добрый!
– Ага, – согласился второй штурман Вова. – С татарской фамилией «Эркеленс».
Он тоже прискакал к Ромуальду выразить свои соболезнования, не забыв водку «Даньска» в металлической бутылке. Потом пришли «Абсолют» с поварихой, «Распутин» с Блюмбергом, «Горбачефф» с третьим механиком и «Столичная» с Савелой. Самым последним появился запоздавший в городе Назар с «Россией».
Сначала Ромуальд ничего не чувствовал, только полную обструкцию и пустоту. Он даже не понимал практически ничего из того, что говорили все люди, набившиеся в его каюту.
– Ромуальд, попробуй выпить водки, – сказал Савела. – Если будет нехорошо: кричать захочется, ругаться, драться – перетерпи и больше не пей. Если слезы подойдут – не сдерживайся. Вообще больше двух стопок тебе пить нельзя. Но и не выпить, наверно, тоже недопустимо.
Народ его поддержал, поэтому Ромуальд позволил себе две эти стопки. Однако слезы не навернулись, драться перехотелось. Было только желание слушать, что говорили люди, даже не задумываясь над смыслом. Главное – это чувство товарищества, моральная поддержка, осознание того, что какими бы разными людьми все не были, хороших людей всегда больше. Эта аксиома жизни, поэтому доказательств не требуется.
Картина выходила такая: радист получил телеграмму о смерти отца практиканта, отнес ее, как и положено, капитану. По сложившейся на советском флоте практике Ромуальда должны были отправить даже без замены из любого ближайшего порта, где бы судно ни находилось. Порт был Антверпен, но через неделю они должны были быть в родных водах. Толя-Нос решил: дождаться Питера. Начальнику радиостанции же предложил помалкивать.
– Это мастер из-за меня задурковал, – сказал Блюмберг.
Действительно, в предшествующем Антверпену Роттердаме Коля вечером ушел терзать гармонь в ближайшие кусты за грудами металлолома. Там он по традиции и заночевал. Но судну, вдруг, предложили, не дожидаясь утра, следовать в «Антрепу». Решение было внезапным, но не настолько, чтобы не найти отсутствующего на борту гармониста. Однако капитан, находясь в своей «сумеречной зоне» постановил: никому не отлучаться с борта и немедленно идти в рейс. Старпом дунул для порядка в судовой горн, но был жестоко закритикован начальством, так что Блюмберг, не расслышав прощальный гудок «вермишели», преспокойно проспал до самого утра. Какое же было его удивление, когда на причале он не обнаружил даже следов от судна под российским флагом. Стоял какой-то сухогруз, но там бегали одни узкоглазые смуглые парни, которые по-русски не понимали ни черта и его на борт не пустили.
Но, даже не зная никакого иностранного языка, советский моряк не пропадет, тем более, если он носит такую многообещающую фамилию, как «Блюмберг», облачен в драную фуфайку и держит под мышкой гармошку.
До проходной порта в Ротере добраться не так уж и просто, можно идти несколько часов – и не дойти. Его подобрал автобус с офицерами из службы иммиграции. Те, проверив фамилию, название парохода и страну проживания странного бомжа, потребовали играть на гармошке. Насладившись диковинными звуками, они связались с былым судовым агентом и передали Колю ему, чтоб тот отвез Блюмберга прямиком в Антрепу. Документов у нашего матроса не было никаких, поэтому очень странно поведение «иммигрэйшн»: они не стали его пытать, допрашивать, бить и расстреливать. Просто отпустили. Наверно, песня под гармошку разжалобила.
Через два часа уже в Антверпене Колю с рук на руки передали другому агенту – бельгийскому, чтобы тот доставил нашего парня прямо на борт. Однако «вермишель» поставили на сутки на якорную стоянку, поэтому пришлось бичевать в каких-то вагончиках, где были постели и туалет, а больше ничего не было. Очевидно, звуки желудка и выхлоп перегара были слышны не только самому Блюмбергу, поэтому агент привез еду, пиво и чеки, которые жестами потребовал подписать. По этим бумажкам получалось, что российский моряк проживал в ожидании парохода в трехзвездочной гостинице, получил двухразовое питание и деньги на карманные расходы. Коля жестами потребовал равноправной сделки – и агент, честно выплатив карманные франки согласно описи, выложил перед ним еще десять листов, в которых старый автомобилист без прав Блюмберг узнал техпаспорта на разновозрастные автомобили, в том числе и советского производства.
На судне капитан, наложивший в штаны за свои противоправные действия, лишил Колю зарплаты на срок, пока суточные не покроют издержки на мифическое такси Роттердам – Антверпен, гостиницу, питание и карманные расходы. К слову, спустя месяц в родном городе Блюмберг легко продаст все техпаспорта за тысячу двести американских рублей, тем самым в три раза окупив свои затраты за свой срок вынужденной эмиграции.
– Да брось ты! – махнул рукой старпом. – Он-то тебя, получается, фактически бросил за границей, чуть не спровоцировав международный скандал. Все из-за второго штурмана, точнее его шрама на голове!
Когда-то перед тем самым Антверпеном, оказавшись на рейде почти на сутки, Вова позволил себе расслабиться. Делать было особо нечего – судно на якоре, течений, грозящих сорвать пароход и выбросить его на мель, тоже не наблюдалось. Сиди, смотри в иллюминаторы.
Вова крепко выпил с кем-то, может быть, даже и с отражением в зеркале. Присел на койку, потерял сознание, упал на палубу, принял удобную позу и счастливо проспал до самой своей вахты. Пришел его будить матрос Ромуальд, постучался, как водится. Второй штурман булькнул что-то в ответ, не открывая глаз, впрочем. Ромуальд, решив, что ему сказали: «Войдите», смело открыл дверь с загадочным стуком обо что-то и протиснулся в получившуюся щель. Вова в это время пытался встать на ноги, на лбу ужасным бордовым рубцом горел шрам, глаза налились кровью. Матросу настолько не понравился его внешний вид, что он резво убежал на мостик и тут же доложил третьему штурману, что, похоже, он сломал голову второму помощнику капитана. А в это время Толя-Нос собственной персоной прятался возле штурманского стола. Блюмберг эмигрировал, Вове до смерти голову разбили – так можно и годовой премии лишиться! Такая мысль очень не понравилась мастеру, он уже открыл, было, рот, чтобы гневно заклекотать, но тут в рубку ввалился Вова.
Он действительно выглядел не самым лучшим образом, весь плоский, как камбала, а на лбу – рубец в пять гигантских сантиметров.
– Что это? – вскричал капитан и пальцем ткнул второму штурману в голову.
– Ах, оставьте, – ответил Вова и тяжело сел в штурманское кресло.
Толя-Нос пробежался по рубке два раза с одного борта до другого, потом бросился на выход.
– Я на вас жалобу напишу! – донеслось уже из дверей.
– Коллективную, – согласился Вова и со второй попытки закурил сигарету. – Чего такой шум?
Постепенно цвет лица его стал более привычным – зеленым, шрам поблек и почти исчез. Вообще-то, конечно, морда стала розовой, борода – встопорщенной, но рубец действительно стал почти незаметным.
– Да, досталась мне эта отметина при самых странных обстоятельствах, – начал Вова. – Нужно мне было с женой развестись, выгоняла она меня из дому, нападала вместе со своей мамашей всячески, ругалась постоянно. Я по утрам с дочкой виделся, в садик ее отводил, разговаривал, объяснял, как мог. Хорошая она у меня девчонка. А потом собирался идти заявление на развод писать. Но как-то не получалось все – почему-то напивался перед этим в соседнем с судом баре. Так и уехал на пароход неразведенным. А что – жене хорошо, она деньги мои все получала, а я жил на подножном корму – на суточных.
Настал конец марта, на купленной заграницей «Вольве» поехал я домой. Решил: сделаю дочке подарки, что набрал за рейс, напишу заявление и стану вновь никому ненужным, то есть холостым. Пока добирались с враждебной нам в таможенном отношении Эстонии, где в порту Пярну застал нас дембель, через очень враждебную в таможенном отношении Россию до дому, случился поздний вечер. Где-то в десять вечера подъехал я сквозь удивительно сохранившиеся сугробы к бывшему своему дому. Там меня, естественно, никто уже не ждал: дочка спать легла, ну, а жена…
В общем, постоял я немного во дворе, решаясь выйти из машины, наконец, решился. Огляделся – никого, в соседствующей больнице темно, только в кочегарке пьяный ругается, дровами в тележку бросаясь. Постучался в дверь, дом четырехквартирный, старинной финской постройки, для каждого постояльца – отдельный вход.
Дверь через некоторое время зловеще распахнулась. Выходит чурка по пояс голый, обросший волосом настолько, что его даже хочется потрогать, как пуделя. Посмотрел я снова на номер квартиры – вроде все сходится.
– Чиго надо? – спросил чурка.
Назвал я позывные своей жены, но сам пока не до конца понимаю, может, продала она квартиру уже?
– Сичас, – говорит «пудель». – Погоди.
Закрыл дверь и ушел куда-то. Грустно стоять перед былым домом, надеялся я на что-то. Тосковал в морях по семье, все-таки.
Вдруг дверь снова широко раскрылась, а из квартиры, вроде голос жены раздается – слов ни разобрать, но интонация какая-то испуганная.
Давешний чурка выходит, а правую руку за спиной прячет. Глаза бешенные, разве что пена изо рта не идет.
– Убирайся, чимо! – говорит. – Чтоб я тибя болше ни видел!
Я даже назад обернулся: кому это он говорит?
– Что? – переспросил.
Он же, подлец, взмахнул той рукой, что за спиной прятал и топором мне прямо в лоб – бац! Хорошо, топор маленький оказался, практически туристический. Но воткнулся в голову – будь здоров! Торчит рукоятка, как рог, даже снимать страшно. Потрогал я ее, а чурка все орет, распаляется, как он тут царствовать будет и всех собак порежет, как свиней и баранов.
– Тихо, – говорю ему. – Дочку разбудишь. Потом про своих овец расскажешь.
Повернулся, подобрал пакеты с подарками, что выронил от неожиданности, и пошел прочь. Хотел, было, в машину сесть, да топорище торчит здорово, побоялся, что не влезу. Кровь пошла, в глаза затекает, дорогу плохо видно. Решил в больницу податься, тогда еще без медицинских полисов людей спасали.
Вошел в приемный покой, там за конторкой медсестра спит, аж белая шапка на пол упала. Покашлял я для приличия, чтоб разбудить, вижу, что просыпаться начала, и говорю:
– Извините за беспокойство, тут у меня за время рейса рога выросли, не поможете ли мне от них избавиться?
Получилось, конечно, вполне двусмысленно, но девушке оказалось не до поиска скрытых смыслов – она взвизгнула и хлопнулась в обморок.
Если звать на помощь, прибегут и решат, что я ее завалил, милицию позовут, та своими дубинками и прибить сможет. Но делать нечего, крикнул погромче и отвернулся к двери, чтоб не испугать никого. На второй крик прибежал парень какой-то, судя по голосу.
– Чего, – говорит, – вам надо?
– Медсестра у вас тут в обморок упала, – говорю. – Помогите ей, пожалуйста.
– Чего это она вдруг в обморок хлопнулась? – удивился парень. – Никогда за ней такого не водилось!
– Да у меня просто травма небольшая, она и испугалась.
– Ого! – с уважением сказал парень. – Крови-то сколько! Ну, покажитесь!
– Только вы тоже сознания не теряйте, а то мне самому уже как-то нехорошо делается – не привык я с топорами в голове разгуливать! – сказал я и осторожно повернулся.
Короче, парень этот оказался дежурным врачом, трезвым вдобавок. Топор у меня вытащил, дырку в голове какими-то скрепками стянул, рану обработал, перевязал, сидит, курит, руки у него подрагивают.
– Что делать-то будем? – спрашивает. – Ментов надо вызывать.
– Давайте как-нибудь без них обойдемся, – говорю. – Все равно вы с топора все отпечатки пальцев стерли, пока вытаскивали. За неудобство я расплачусь, к тому же в машине водка у меня есть импортная, лучше бы ее выпить, а то голова стала просто раскалываться.
– Это ты точно заметил: голова раскалывается. Ладно, Вова, поражаюсь я с тебя. Ну, пошли, к машине, что ли.
Водку мы, конечно, взяли. Еще и ликер «Ванна Таллинн» для той медсестры, что, очухавшись, всю кровь убрала, а потом доктору Диме ассистировала. Попили мы втроем до самого утра, хорошие люди оказались, не жадные. Спиртом потом слегка догнались. Я и обуглился. От пережитого, наверно, да долгой дороги. Проснулся в чалме уже в машине. Рядом сидит кореш – Леша – он третьим штурманом в пароходстве промышлял после армии. Большой, как тролль, парашютист в отставке. Его этот Дима вызвал.
Остановился я у него. Вечером следующего дня пошли мы снова к моему бывшему дому. Пока Леша трех случившихся чурок головами вперед в уличный туалет засовывал, я дочке подарил собачку, что на месте умела прыгать и переворачиваться, куклу Барби и ее Волшебный дом, а также гору шоколадок. На следующий день все-таки написал заявление на развод.
Носил перевязку, как чалму, до самого отъезда на следующий пароход, даже машину на Урал в ней ездил продавать. Вот шрам и остался. И голова болит иногда, если не выпить.
9
Постепенно, без всяких потуг и размышлений, созрело коллективное решение: Ромуальду, раз уж ничего поделать нельзя, надо сходить с борта в родном порту. То есть через три дня. Пес с ней, с незаконченной практикой – в конечном итоге ничего страшного не произойдет, если он на месяц раньше с судна спишется.
– Ты на этих засранцев внимания не обращай, – сказал третий механик и махнул куда-то за пределы каюты. – Они злобствуют, потому что по жизни несостоятельны. Что у них есть? Только эта работа. Дождутся своей мифической пенсии, потом весь остаток жизни брюзжать будут, что здоровье положили за родное производство, а то в ответ жалкое пособие начислило.
Второй штурман в это время принялся рассказывать, как он, его друг Леша – парашютист, и друг Леши штурман Кошкин гнали свои машины на Урал продавать.
– Приедешь домой – постарайся не психовать, – говорил тем временем механик. – Что там произошло на самом деле – никто может и не знать. Подумай сначала, сопоставь все, но не пытайся сразу же броситься восстанавливать справедливость. Поспешность всегда идет только во вред.
Вова уже повествовал внимательным слушателям, как он на своей «Вольво», Кошкин на спортивной «Тойете» помчались по просторам России в далекий город Серов, а Леша, пьяный, валялся то в одной машине, то в другой. За каких-то триста километров их попытался посреди леса остановить якобы гаишный патруль. Но мудрый Кошкин ловко ударил одного из патрульных в челюсть так, что зубы последнего как горох забарабанили по ветровому стеклу вовиной машины, и закричал: «Оборотни!» и тем спас своих товарищей. Они умчались в лесные сумерки на скорости сто шестьдесят три километра в час, бандиты их и не догнали.
– Знаешь, в Библейские времена, был такой Давид, который завалил Голиафа, стал царем и все такое, – продолжал, не обращая внимания на увлекательный рассказ Вовы, говорить третий механик. – Его очень хотел пришибить царь Саул, гонялся за ним по пустыням и горам с вполне определенными целями: лишить еврейской жизни. Однажды посреди погони вдруг захотелось Саулу в туалет. В смысле – покакать. Объявил привал, сам пошел в пещеру – и сидит, тужится.
Вова уже объяснял, что город Серов – родина Кости Дзю, а Кошкин, хоть и проживал в соседнем Карпинске, но с местными боксерами дружил. Те красивые автомобили быстро разобрали, не забыв, между делом, расплатиться. Чтоб не потерять деньги, конечно же – в валюте, Вова находчиво запихал весь рулон с американскими президентами в опустевший термос. И начали они обмывать удачную сделку со всеми боксерами, друзьями–товарищами Кости Дзю.
– А того не знал Саул, что в этой же пещере на расстоянии укола копья лежит сам Давид, смотрит в розовую задницу и борется с искушением копьем своим воспользоваться. Ему чуть ли не на голову гадят, а он крепится, потому что не по-воински это – врага разить в стыд и срам.
Более-менее очухался Вова, когда проводница поезда Свердловск – Москва потребовала ему и исхудавшему Леше-парашютисту сходить на полустанке, якобы означенному в билете. Они безропотно вышли и чудесным образом залезли в другой поезд, который мчался в Мурманск. Так они и оказались дома.
– Короче, не тронул Давид врага своего. Бог благородство его зауважал, и стал он со временем царем вместо этого злобного Саула. Хорошим был правителем, мудрым и справедливым. Но однажды, имея уже много жен и наложниц, приспичило ему завладеть еще некой Вирсавией. Все бы ничего, да замужем она была за Урией, отважным военачальником. Подло извел его Давид, гонялся за ним по пустыням и горам, как в свое время Саул. Пришлось Вирсавии стать женой Давида, и родился у них не кто-нибудь, а Соломон.
Все бы ничего, живые вернулись, да вот в бумажниках у обоих ни сольдо. Расстроились оба, Вова – больше всех. Пропили, получалось, его любимую машину «Вольво». «Зато погуляли очень здорово!» – восхитился Леша. Делать нечего – надо на работу собираться, зарабатывать на жизнь. Перед самым отъездом сунулся к термосу проверить, не разбился ли в уральском вояже? А там – «Вольво» в денежном эквиваленте. Все президенты на месте, улыбаются загадочно. «Но погуляли-то здорово!» – удивился Леша. Пропили Кошкинскую спортивную «Тойету».
– Все в мире меняется. Сегодня что-то кажется невозможным, морально недопустимым. Пройдет время – все остается таким же, но наоборот. Попробуй выждать неделю, месяц, не принимай резких решений. Что-то там с твоим отцом страшное приключилось. Сначала разберись в себе, придумай, как с этим будешь жить.
Всю водку, конечно же в тот вечер не выпили, да никто и не пытался. Несмотря на слабые возражения Ромуальда, все согласились, что оставшийся алкоголь он возьмет домой на поминки.
Старпом подписал все необходимые для училища бумаги, поставил печати и отпустил Ромуальда с богом, едва только они пришвартовались в родном порту. Уходя с «вермишели» он испытывал желание перекреститься: по трапу спускали в легковую машину невменяемого Толю-Носа, по деревянному причалу в носках бегал всклокоченный дед и что-то бормотал под нос, временами тряся кулаками по направлению к небу и далекому «океану».
Больше никогда не доведется Ромуальду работать на судах под советским и даже российским флагами, Беломорско-Онежское пароходство булькнет под воду и больше не всплывет. «Вермишель» через год продадут за два подержанных джипа и небольшой мешок денег куда-то туркам, там она поработает еще пару лет до полного непотребства и встанет на ремонт в агонизирующий судоремонтный завод порта Николаев, чтобы превратиться в металлолом, столь охотно вывозимый буржуями из нашей былой Родины.
Толя-Нос скоро отправится на пенсию, будет клянчить каждый день у своей жены деньги на портвейн «Три косы» и плакаться случайным собутыльникам, как его не оценило родное пароходство. Вскорости забудет, что был капитаном, а потом и имя свое, и даже прозвище.
А в недалеком Питере такую же участь разделит стармех Сидоров, просиживая с утра до ночи во дворе на улице Народной в неуемной жажде любого, пусть даже самого пивного, алкоголя, как-то получит по башке от проходящих мимо гопников и тут же и помрет.
Старпом Эркеленс станет капитаном, покомандует вволю на всяких облезлых судах, но судьба распорядится круто: покупаемая медкомиссия не примется в расчет некоторыми фактическими контролерами физического состояния человека. В частности, сердцем. Оно не благополучно, но крайне решительно остановится прямо во время швартовки в порту Норчеппинг и больше не будет поддерживать жизнь в теле капитана третьего ранга в отставке, порядочного и доброго человека.
Второй штурман Вова найдет себя на английском флоте, где спокойно вырастет до старпома, ну, а потом, и до мастера. Алкоголь с одного из первых мест в жизни вытеснится новой семьей, хозяйством и борьбой за достойное существование в странной новой России. Назар же бросит к чертям собачьим свою морскую карьеру, займется установкой, а потом и производством, стеклопакетов, привыкнет к костюму за две тысячи американских долларов и новому мирскому имени: Александр Николаевич. Второй механик Засонов, не блистая в иностранных языках, станет одним из сволочных дедов русскоязычных экипажей: постоянно опасаясь за свою карьеру, он прослывет крупным борцом за трудовую дисциплину. С вечно нахмуренными бровями, он будет нарезать по своим судам круги с утра до вечера в поисках новых объектов «профилактики и усовершенствования». Блюмберг, не прикладывая никаких сил, тоже вырастет в капитана. Наверно, просто постепенно заканчивались мастера для работы под российским флагом: кто помер, кто ушел вторым помощником под разные либерийские флаги. Савела же, не мудрствуя лукаво, в одной из карельских дыр откроет ларек по продаже всякой дряни и будет жить себе, поживать, растить детей и собак. Причем, очередную свою восточно-европейскую овчарку будет натаскивать на озлобленность словами «санэпидемстанция», «пожарник» и, конечно, «мент позорный».
Остальные члены экипажа «вермишели» как-то выпали из внимания, никто о них не слышал, никто их больше не видел.
Сам же Ромуальд вернулся домой в странном состоянии: смерть отца в голове никак не укладывалась. Даже побывав на могиле, он продолжал думать о своем несчастном родителе, как о живом человеке. Оставив маме всю тяжеленную водку, что привез с собой с парохода, он пошел в былое пристанище, где до самой своей гибели жил отец. Что он надеялся там увидеть, что можно было понять – было загадкой для него самого. Ромуальд уже знал, что тело отца нашли недалеко от того дома, лежащее за автобусной остановкой. Смерть наступила в результате перелома основания черепа, впрочем, обширные внутренние кровоизлияния все равно были не совместимы с жизненной функцией организма. В милиции сказали, что все это следствие наезда неизвестного автомобиля, розыски которого осложнены отсутствием каких бы то ни было свидетелей. «Чего же», – думал Ромуальд, – «этот неизвестный автомобиль буксовал на отце что ли? К тому же почему он ездил за старой автобусной остановкой, метрах в шести от дороги? Или же удар был настолько сильным, что отца отбросило с проезжей части прямо на растущие березы? А там он, как шарик для пинг-понга бился между деревьями, отбивая себе внутренности или ломая череп?»
Вопросы были, ответов – нет. Милиция не снизойдет до общения. Она занята самофинансированием, ей не до того. Так сказали все, что приходили на поминки – отца уважали, когда он был еще социально активным человеком, поэтому много народа пришло почтить память.
Но Ромуальд на девять дней не успел, поэтому, выслушав от мамы все новости, отправился сам на старую квартиру отца. Здесь было совсем пусто, но более-менее чисто. Похоже, перед смертью родитель сделал генеральную уборку, словно предчувствуя свою участь. Был у папашки собутыльник, такой же тихий пьяница, как и он сам. Может, стоило обратиться к нему?
На винный талон Ромуальд купил портвейн и отправился искать «дядю Лешу», как его однажды представил отец. Родной некогда город нисколько не изменился, разве что стал еще грязнее и неухоженней. Как ни странно, лишь со второго захода удалось обнаружить согнутого субъекта в длинном до самой земли пальто, обычно пасущегося около винно-водочного магазина.
– Дядя Леша, здрасте, – сказал Ромуальд. – Можно с вами поговорить?
Тот поднял свою голову на говорившего с ним молодого человека и, обозначив некоторое узнавание, ощерился беззубой улыбкой:
– А, это ты? Давай поговорим, если тебе больше не с кем.
Устроились в кустах на скамейке поблизости от запущенной помойки. В мусоре кувыркались котята, их родители, надзиратели и просто одноплеменники сидели с постными лицами на краях контейнеров, вороватые вороны беззаботно скакали поодаль.
Ромуальд достал портвейн и два стакана, позаимствованных из жилища отца, дядя Леша заметно оживился и вытащил из кармана плавленый сырок.
– Помянем, – разлил портвейн Ромуальд и, внутренне содрогаясь, поднял свою емкость.
– Не чокаясь, – назидательно сказал дядя Леша. – Хорошим человеком был твой батька.
Ромуальд пригубил свое пойло, собеседник, как-то суетливо глотая, выпил все. Потом занюхал рукавом видавшего виды пальто и отломил кусочек сыра. В его стакане без всякого напоминания опять заплескался желтизной напиток, претенциозно поименованный тремя семерками.
– Дядя Леша! – сказал Ромуальд. – Вы мне можете сказать, что произошло? Я опоздал на похороны, в морях был. Но как-то все это неправильно.
– Точно! Неправильно! – закивал головой, опять суетливо заглотив питие, собутыльник. – Но советую тебе не лезть в это дело. Я знал твоего батьку, он тебя очень любил. Поэтому будет жаль, если ты по молодости ввяжешься в поиски справедливости.
– Да бросьте вы! Справедливость! – сказал Ромуальд, подливая портвейн. – Я просто хочу знать.
– Зачем? – внезапно подняв голову и уставившись прямо в глаза, спросил дядя Леша.
– Хочу знать затем, что это правда, какая бы она ни была. Последние минуты жизни отца будут мне примером, или, наоборот, уроком. А если кто-нибудь к этому делу причастен, то рано или поздно представится возможность отплатить. Не хочу из-за неведения упустить случай.
Дядя Леша сосредоточенно жевал сыр, прихлебывая портвешок – теперь он уже никуда не торопился.
– Эк, ты загнул! – уважительно сказал он. – А если я совру?
– А смысл?
– Действительно, – закивал он головой. – Видел я, как твоего отца били. Теперь такое часто происходит. Нарождается мерзкое полицейское государство, с мерзким полицейским режимом. Как при Борисе Годунове в смутное время. Все повторяется в природе. Это только климат меняется. Люди остаются такими же!
Дядя Леша начал пьянеть.
– Хотели свободы? Получите! Только свобода эта будет полицейская! Надо армию возрождать. Она – защитница. В свое время задавила она полицейское быдло – стрельцов так называемых. Без нее мы никуда. Точнее – куда, в черную американскую жопу.
– Дядя Леша! – вмешался в монолог Ромуальд. – Кто отца моего бил?
– Как кто? – он даже удивился. Глаза его стали стеклянными, такое ощущение, что он ослеп. – Эти, в погонах. Били дубинками, смеялись. Кричали громко, ругались. А он не просил милости, он молчал. А эти зверели и били все сильнее и сильнее. Люди мимо проходили и на другую сторону дороги перебегали. Боялись, что их тоже забьют. Я стоял и плакал. Это звери! Нет! Это – люди!
Ромуальд удивился. Вроде бы поблизости от их города не было воинских частей. Какие люди в погонах? Почему никаких свидетелей не было, если люди разбегались в страхе? Почему придумалась мифическая машина, якобы совершившая наезд?
– Стоп! – сказал он. – Кто был в погонах? Зачем они били отца? Он им что-то сделал?
Дядя Леша только рукой махнул, потом положил подбородок на ладонь, упершись локтем в колено. Ромуальд уже начал думать, что тот заснул, но он опять неестественным ломаным жестом зацепился за стакан и опрокинул содержимое в себя.