В это время распахнулась входная дверь, Матти сразу же обрадовался: ну, вот, и подмога поспела. Теперь можно раскрыться и сбросить с себя проклятую буржуйскую личину.
– Так я и есть красный боец и освободитель Советской Карелии, а вы теперь сдавайтесь, потому что окружены. Хенде хох, как говорится.
Торжественно возвестив это, он обернулся к двери и в удивлении открыл рот. В клубах пара от морозного воздуха с улицы на пороге стоял розовощекий сын хозяина лесопилки, где работал отец Яскелайнена. Точно, ведь у того была фамилия Ласси! Поручик тоже замер с открытым ртом.
Когда в мире бушевала Империалистическая война, молодой Ласси по совету отца отправился в Германию учиться в особой военной высшей школе, открытой немцами для финнов, эстонцев и кое-кого еще – например, для тунгусов. Последние, понятное дело, туда учиться не отправились – у них были дела поважнее. Девяносто процентов всей созданной Маннергеймом армии состояло из выпускников этой школы.
Матти с ним, приехавшим домой на побывку, даже однажды встретился. Старший Ласси был жаден и зануден, на его лесопилке порядки были совсем непорядочные: штрафы за малейшие просчеты, полное нарушение техники безопасности, мизерная зарплата и двенадцатичасовой рабочий день.
Когда пошли новые веяния, не свободные, но революционные, образовался первый профком лесопилки, который выставил порядочные требования: отмена штрафов, техника безопасности, повышение зарплаты и восьмичасовой рабочий день. Хозяин Ласси чуть из штанов не выпрыгнул от такой дерзости, всех немедленно уволил и нанял немедленно других. Но другие, которые и готовы бы поработать, приступить к своим обязанностям не смогли. Яскелайнен и такие же, как он, молодые пацаны, прибыли к лесопилке из Гельсингфорса и отогнали штрейкбрехеров, кого добрым словом, кого добрым делом – дубинкой по башке.
Прибыла полиция, но молодые хулиганы, замотав лица ковбойскими платками, побили толстых и наглых полицаев, а оружие отобрали и выкинули в лесопильный пруд. Старый Ласси позвал армию, но той было некогда. Только сын приехал и сдуру выстрелил в профсоюз. Потом ему пришлось срочно уехать, потому что Матти сотоварищи сунули его лицом в чан с жидкими отходами.
Вот такое было воспоминание – что у Яскелайнена, что у Ласси.
Хорошее время – гаси полицаев, верши справедливость. А кого еще бить во время революции? Только их, да еще стоматологов и юристов. Другого времени, увы, не будет. Потом уже они будут бить, физически, морально и материально.
Немного погодя, правда, на лесопилке образовался другой профсоюз, карманный. Старший Ласси предпочел платить некую деньгу неким людям, а те обязались договариваться с рабочими. Оппортунисты, конечно, в этом союзе собрались, но рабочий день сократили до десятичасового. А штрафы остались, в том числе и за нарушении техники безопасности. Однако это уже была другая Финляндия, а Матти к тому времени удрал в Советскую Россию.
Яскелайнен, не удосужившись закрыть рот, дернулся к поручику. Ласси, тоже не закрывая свой, сунул разведчику отменный свинг в ухо.
– Красная собака! – сказал он.
– Белая собака! – одновременно с ним произнес Матти, улетев в дальний угол избы.
– Собаки! – немедленно отреагировали все прочие присутствовавшие.
Они разом зашевелились, и в этом шевелении была какая-то угроза. Ну, да, за предательство всегда наказывают, а красный шиш в их глазах не был никем иным. У Яскелайнена все еще крутились звездочки перед глазами, в голове гудели колокола, но он знал, что нужно действовать, иначе его сметут и растерзают. Может, и не до смерти, но приятного в этом не будет ничего.
– Эх, – сказал он и полез рукой в карман своих ватных штанов. – Не мечтал я о смерти, но думал о смертях.
На всеобщее обозрение была предоставлена граната, Матти быстро зубами вытащил чеку и выплюнул ее на пол. Разожмет он свою хватку, вряд ли кто в этой комнате спасется. Граната – вещь узнаваемая, сокрушительная и неразборчивая. Не стал ее сдавать разведчик перед своим заданием, потому что верил: может пригодиться. Либо орехи колоть, либо взорвать одиннадцать человек белофиннов и одного человека краснофинна.
Вроде бы двенадцать человек должно было быть, да поручик не растерялся – вышел тем же путем, каким и вошел, то есть, через дверь. Продолжать встречу с «другом» детства он не захотел. Ну, их в пень – такие встречи! Еще нечаянно взорваться можно.
На самом деле, конечно, он почувствовал, что дело – не уха. Финны по одному не ходят: где один финн, там обязательно должен быть другой финн поблизости. Это золотое правило относилось как к белым, так и к красным суомилайненам50. Если у них в штабе образовался пособник Красной Армии, то не факт, что где-то в опасной близости нет других. Поэтому Ласси решил удрать подобру-поздорову, ну, а подчиненные пусть сами решают, как выпутаться.
Едва Яскелайнен осознал свой досадный промах и бегство поручика, он решил это дело исправить. Поднявшись на ноги, он двинулся с гранатой на выход, но около капрала на мгновение остановился и вложил свое смертоносное оружие ему в руку.
– Доверяю, – он заглянул Курки прямо в глаза и с удовлетворением углядел в них страх.
Матти выскочил на крыльцо, пока никто из белофиннов не опомнился, заложил дверь стоявшей тут же снежной лопатой и огляделся. С леса к деревне подтягивались красные шиши, а поручик в хорошем темпе бежал на лыжах в сторону озера Волома, пытаясь отдалиться от неприятеля.
– Врешь, не уйдешь, – сказал Яскелайнен и схватил винтовку, которую караульный, забежавший в штаб всего лишь на минуточку, оставил почему-то возле двери.
Ружье было, конечно, финским, но созданным на базе старой трехлинейки 1891 года выпуска. Слегка модернизированный ствол и прицел, несъемный магазин на 5 патронов стандартного русского калибра 7,62 миллиметра – винтовка М/28, шпиц. Финны привыкли называть ее pystycorvat51, потому что мушка прикрыта ушками. Матти мог стрелять из любого оружия, в принципе, как и любой курсант Интернациональной школы командиров.
Он поднял винтовку, передернул затвор и прицелился. Поручик пока еще находился в зоне уверенного поражения, а на скрытность теперь можно было наплевать. Яскелайнен плавно нажал на курок – и ничего не произошло. Разведчик посмотрел на оружие и выругался: замерзла, что ли?
Пришлось бежать за Ласси по снежному полю, потому что он, безостановочно двигаясь, уже оказался укрыт от прицеливания какими-то кустами. Свои лыжи Матти оставил на белофинском караульном посту, возвращаться за ними было решительно некогда. Если же поручику удастся удрать к озеру, то догнать его будет очень сложно. И тогда плакала вся конспирация.
Яскелайнен пробежал по сугробам несколько метров, потом присел на снег и снова навел «мушку с ушками» в спину финского офицера. Передернул затвор, выбросив патрон, что подвел его, и зачем-то, что было сил, нажал на спусковой крючок. Выстрел грянул, как гром среди ясного неба. Отдача ошеломила, как удар кувалды. Матти даже показалось, что дуло разворотило розочкой к едрене фене. Но ничего – не винтовка, а гаубица какая-то.
Он попал, не то, чтобы в спину, а гораздо ниже таковой. Однако прыти у поручика явно поубавилось. Разгоряченный, тот мог не почувствовать боли, но не услышать выстрел не мог. Да и удар по заднице тоже должен был быть вполне ощутимым. Ласси бездумно обернулся, и это было его ошибкой. Одна лыжина наехала на кусок льда, торчавший из-под снега, что привело к неминуемой потере равновесия. Поручик взмахнул руками, пытаясь устоять, потом взмахнул ногами, потом дернул головой и рухнул в снег.
Белофинн видел, что к нему бежит проклятый красный, поэтому совершил еще одну ошибку. Вместо того, чтобы быстро подняться на ноги и бежать прочь с удвоенной энергией, он решил выстрелить во врага из своего револьвера. Пришлось слегка замешкаться, выдергивая пистолет из кобуры, откинув полы полушубка.
Ласси считался очень хорошим стрелком, поэтому он выстрелил в голову своего старого знакомого, оказавшегося уже не так далеко. Конечно, он попал. И если бы не судорожные движения пробиравшегося по высокому снегу человека, выбил бы у него мозги – без сомнения. Но на деле получилось, что сбил пулей шапку и белый капюшон маскировочного халата. А второй раз выстрелить он уже не успел.
Матти услыхал выстрел, даже удар по голове ощутил, но не придал этому значения. Он придавал значение только времени, которого у него уже не было. Сейчас белофинн снова выстрелит – и тогда алес махен цюрюк. Он метнул винтовку, как биту при игре в городки и угодил ей прямо в лицо поручика.
Того откинуло на снег, револьвер выпал из руки. Но он все-таки нашел в себе силы, чтобы поднять свое оружие и снова выстрелить уже в упор, касаясь стволом полушубка Яскелайнена. Впрочем, особого вреда этот выстрел красному финну не принес. Матти подхватил за дуло торчащую из сугроба винтовку и прикладом размозжил своему старому знакомому голову.
15. Пененга.
Некоторое сопротивление оказали двое караульных с восточной стороны деревни. Они открыли поспешную и от этого – неточную стрельбу. Но им обрисовал все перспективы Каръялайнен, поэтому они подняли руки и сдались. Все-таки недостаточно у них в головах было идеалистического дурмана: стоять насмерть и все такое. Да и не озверели еще люди, не успели.
Хотя, посмотрев на труп безголового поручика, Тойво с ужасом для себя решил: «Если белофинны узнают о такой вот смерти Ласси – пощады никому из нас не будет». Но страшнее этого было то, что Матти, хладнокровно убив человека, знакомого ему по детским годам, спокойно проверил все карманы покойного, да и, вообще, ошмонал со знанием дела.
Антикайнен не мог никак выразить благодарность за выполненное задание – язык не поворачивался, да этого Яскелайнену и не требовалось. Отдав командиру вражескую винтовку и документы поручика, он тут же начал заваливаться набок, закатив глаза.
– Ранен? – встревожился Тойво.
– Отрубился, – осмотрев бойца, сказал Каръялайнен. – Слишком много всего и вдруг – вот нервная система и отключилась. Никогда раньше не стоял с врагом лицом к лицу, молод слишком.
Матти отнесли в ближайший дом, испугав хозяйничавшую в нем бабуську. Испугали ее еще больше, вытащив из хозяйской постели подушку. Она открыла, было, рот, но красноармейцы хором подумали «цыц, бабка», и та мысль эту уловила.
Ночь обрушилась на Пененгу окончательно. Если бы сейчас, а не в сумерках предпринял свой побег поручик, то найти его было бы еще сложнее. Хотя – что там говорить: и ему было бы сложнее бежать ночной порой. Теперь вот лежит возле сарая, укрытый дерюгой, коченеет. Кому был нужен поход в Карелию?
– Эй, бабушка, – бесцеремонно сдвинув лежавшего бревном Яскелайнена к стенке, сказал Хейконен. – А чего у вас в деревне никого нет?
– Подушку отдашь? – отреагировала та не слишком любезно.
– Мы же красноармейцы, вас пришли защитить, – подавляя зевок, сказал командир первой роты.
– Ага, красноармейцы, – недоверчиво кивнула старуха. – Подушки тырите, да господин поручик давеча сказал, что красных поблизости на триста верст нету. Бандиты вы – вот кто такие!
Хейконен, уже засыпающий, заставил себя встрепенуться.
– А зачем же мы тогда всех лахтарит в деревне изловили? И забирай свой подголовник, вредная среднекарельская бабушка, – сказал он и швырнул подушку.
Бабка ловко, как вратарь, прыгнула, прижала к себе свою драгоценность и, недовольно озираясь, ушла за печку. Оттуда сразу же вышла трехцветная кошка, строго осмотрелась по сторонам, потом расплылась в улыбке и пошла, довольно урча, бодаться с Хейконеном.
– У меня, между прочим, сын – герой гражданской войны Петров52, – высунув голову, торжественно прошипела старуха. – У меня и бумага есть от Буденного.
Командир первой роты посмотрел на кошку – та закивала головой: правильно говорит хозяйка, не брешет. А бабка замахала со своего угла листом бумаги, словно парламентер.
– Принеси, – сказал красноармеец кошке. Та охотно, мелко перебирая ногами, побежала к печке, но бабка не доверила реликвию неразумному существу, как бы та ни мурлыкала.
– Эх, – вздохнул Хейконен и поднялся на ноги.
Листок оказался почетной грамотой со всевозможными печатями и подписями, в том числе и закорючкой самого Семена Михайловича. Мол, почетный солдат этот Юкка Петров, хоть и «карелец».
– А где же твой Юкка теперь? – возвращая бумагу, скорее, ради приличия, спросил командир.
– Так в лесу он с парнями. Спят, поди, сейчас – ночь на дворе, – ответила старуха и тоже зевнула. – Как финны показались, так они и утекли один за другим. Лахтарит-то что? Они карелов очень не любят. Еще с прошлой войны помним. Вот и ушли парни, чтобы их не спалили заживо, либо в Финляндию в казаки53 не угнали.
«А кто же карелов-то любит?» – вяло подумал Хейконен, но встрепенулся, когда до него дошел весь смысл сказанных бабусей слов.
– Если они скрылись от белых, тогда они – за красных? Сколько их там? Как с ними связаться? Вооружены ли они? – вопросы создавали новые вопросы.
– Утром, – ответила старуха. – Сам все узнаешь. Теперь надо спать.
Конечно, утро вечера мудренее, но такое дело нельзя оставлять без внимания. Хейконен хотел, было, пойти прямо к Антикайнену, да прикинул, что тот после столь тяжелого перехода спит без задних ног. Но беспокоиться не стоит: караульная служба налажена, пойдут парни из лесу – их сразу обнаружат. А обнаружат – поднимут тревогу.
Успокоившись, командир первой роты почувствовал, как он устал. Еще загодя по «мудрому» совету Каръялайнена они накормили петухов салом, так что четыре часа можно спать. Четыре часа – это достаточно. Четыре часа – это просто роскошно.
Зачем петухам сало? Этого не знал никто, кроме командира второй роты. А тот сказал, как само собой разумеющееся: «Так поутру они горланить не смогут, лишний часок сна можно спокойно перехватить».
Действительно, посреди ночи ни один петух не прокукарекал. Все, наверно, передохли с сало-то. А Хейконену приснился под утро чудной сон.
Будто выглянул он в окно, а там бабка снегом умывается топлесс. Фыркает, трется и щерится. Срамота. Он сплюнул и проснулся. Привидится же такое! А плюнул он взаправду – прямо на лоб Яскелайнену. Командир начал вытирать у него свой плевок, да Матти проснулся, сел возле стены, ошалело огляделся, а потом сказал:
– Прости меня, Ласси.
– Тихо, тихо, – успокоил бойца, не убирая руку со лба, Хейконен. – Господь простит.
Иоганн Хейконен, которому на момент похода было 29 лет, считался одним из самых возрастных и уважаемых человек в отряде. Через двенадцать лет он станет секретарем ЦИКа Карельской АССР и будет им целых четыре года. А потом его убьют.
Найдут ли убийц? Найдут, конечно, им за это ордена и медали дадут, а также персональные пенсии. Оказывается, чтобы реализовывать свои садистские потребности, маньяком в кустах быть необязательно. Надо вступить в органы внутренних дел, в прокуратуру, в судебную «тройку» или сделаться судьей. Те люди, что расстреляют Иоганна Хейконена, не могут не получать от этого свой кайф. Такое, безусловно, было, такое, пожалуй, есть, такое, вероятно, и будет всегда.
Однако случится это только в 1937 году. Но до этого еще далеко, до этого еще дожить надо.
Все-таки прозевал командир первой роты момент, когда бабка встала на лыжи. Бесшумно выскользнув из-за печки, она не стала размениваться на всякие умывания в снегу – действительно, баловство какое-то в ее-то годы – а прямиком почесала по лыжне в темный предрассветный лес. Ни один караул ее не углядел.
А все кошка! Намурлыкала на ухо Иоганну свои сказки, пригрела своим мехом, прижала к лавке своими лапками – спи, братец, отдыхай.
Когда из леса вышли девять человек, предводительствуемые старушкой, уже слегка развиднелось. Караул, только что заступивший, их не пропустил: направил на них пулемет и приказал ложиться в снег – а то худо будет.
Но подоспевший на шум Суси, уже узнавший от Хейконена суть да дело, разрешил Юкке и его команде подойти на пушечный выстрел. Карел Петров и его мамаша, однако, подошли ближе. Прочие остались ждать на опушке.
– Вы красные? – настороженно спросил Юкка, не особо доверяясь рассказам своей мамаши. – А какие красные?
– Мы – красные шиши под управлением командира Антикайнена, – ответил Суси. – Мы пришли с миром к карелам, но с войной к лахтарит.
– Разрешите доложиться? – вытянулся бывший буденновец. – Мы перехватили две подводы с едой, которые направлялись к белофиннам. Возничим по мордам надавали и восвояси выгнали. На лахтарит напасть не могли, потому что оружия нет. Еду съели, свечи сожгли, в лесной сторожке сидеть больше не могли. А тут – вы!
Вот об этом случае и надо было написать Седякину, об идеологической составляющей похода, да как же отослать-то? Суси кивком позвал Юкку с собой, не забыв сказать старушке:
– Большое вам красноармейское спасибо за вашу политическую грамотность и прозорливость. Побольше бы таких бабок, так краше бы жилось на нашей Социалистической родине!
– Чего? – скривилась местная жительница Петрова.
– Спасибо за подушку, бабка, – объяснил ей Яскелайнен. – Иди скотину кормить. Петухи у тебя отчего-то кашляют.
Сын местной жительницы Петров покрутил над головой лыжной палкой, призывая своих товарищей то ли улетать, то ли юлить. Те, однако, решили по-своему и поехали по лыжне в деревню, начав издалека приветствовать красноармейцев: табачком не разжиться?
Антикайнен сидел в доме и «кивер чистил, весь избитый» – штопал свой маскхалат. Юкка гавкнул по-буденновски приветствие, Тойво немедленно укололся иглой, а Суси от неожиданности попятился назад. Зависла минута молчания, которую немедленно требовалось нарушить.
– Назначаю тебя, товарищ Юкка Петров, комендантом деревни Гадюкино. Двенадцать захваченных винтовок оставляю твоему отряду. Из девяти тысяч трофейных патронов забирайте восемь тысяч. Приказываю тебе именем советской власти соблюдать дисциплину отряда и бить лахтарит без пощады, – поднявшись, сказал Антикайнен.
– Деревня Пененга, – поправил командира Суси.
– Служу трудовому народу! – только и ответил Юкка. – Название деревни не важно, важна должность коменданта.
– Молодец! – похвалил его Тойво. – Орел!
Сразу же дали новым силам деревенской самообороны задание: похоронить поручика Ласси. Он, конечно, враг, но от этого человеком быть не переставал. А человеку нельзя отказывать в последней услуге. Силы самообороны сразу приуныли – кому охота в зимний день пробивать промерзшую землю на глубину в два метра? Им хотелось стрелять из винтовок по безголосым петухам, по наступающим лахтарит, да и вообще – лупить в белый свет, как в копеечку.
– А что с пленными будем делать? – спросил Оскари. – С собой тащить – так обуза полная. Здесь оставить – местные орлы расстреляют на радостях.
– И доклад надо Седякину отправить: три дня ваял, – задумчиво сказал Антикайнен. – Эврика. Пусть подводу организуют, упакуют туда арестантов и к железной дороге едут в сторону Сегежи. Там обязательно наши должны быть. А белофиннов, как раз, быть не должно. Ну, а образуются, значит придется товарищу Юкке стоять насмерть.
Каръялайнен как раз закончил допрашивать пленных поодиночке, снова собрал их гуртом. Ничего нового они не сказали, разве что Кимасозеро обозвали чуть ли не самой главной военной базой. Там, типа, склады, там, типа, начальство.
«Там, типа деньги», – подумал Тойво, а вслух сказал, убедившись, что его слова доносятся до лахтарит:
– Ну, вот, теперь нам дорога на Родину открыта. Двинем на Лиексу, там всех вырежем, а сами будем жить-поживать и в золоте купаться.
У Каръялайнена округлились глаза, а мудрый Суси широко заулыбался: дезу двигает командир на всякий случай.
За сборами как раз деревенские парни выкопали могилу. Решили хоронить белофинна на кладбище, чтобы уж все было соблюдено. Однако все соблюсти не удалось: гроба-то не было! Про запас обычно такие вещи никто не держит. Наспех сколотили из деревянных ящиков что-то с щелями, с трудом впихнули внутрь покойного, быстро понесли его к готовой яме. Попа в деревне не было, тот приезжал наездами, служил службы в местной часовенке, кушал, рыгал и уезжал обратно. Поэтому службу по убиенному никто не держал.
Но на кладбище собрался местный народ, в том числе и молодая девушка, выделяющаяся среди прочих людей заплаканными глазами. Красноармейцы смотрели на нее во все глаза, а она только прятала лицо в отворотах платка. Неожиданно бабка Петрова подошла к ящику и взвыла, как волчица. Трогая руками доски, она протяжно нараспев говорила что-то по-карельски, размежая речь громкими всхлипами и стонами. Красные финны и присутствующие здесь белый финны начали переглядываться – никому не было понятно, что, собственно говоря, происходит.
А происходило вот что: обычай такой. Плакальщицы должны плакать и нагнетать обстановку. За хорошими карельскими плакальщицами иной раз из соседних деревень приходили: повойте у нас, пожалуйста! Мать Юкки была как раз хорошей плакальщицей.
Антикайнен, прислушавшись, понял о чем плач стоит. Обычно сквозь хорошо поставленные рыдания описывают жизнь: родился, учился, женился, работал, на рыбалку ходил, а вот теперь на – помер. Старуха Петрова не знала о всем жизненном пути буржуя, поэтому просто предполагала, как бы он мог жить: перевоспитаться, стать колхозником, жениться, в ГУЛАГ съездить, либо только до Сандормоха54 и тому подобное.
Девушка заплакала, тряся худенькими плечами. Яскелайнен не выдержал и отошел в сторонку. Заплакали и все присутствующие на похоронах женщины.
По праздникам будут деревенские люди и к этой могилке заходить, поминать незнакомого человека. А потом обрастет кладбище новыми могилами, потом уже сделается не до убитого Ласси.
Тойво, не дожидаясь пока зароют яму, подозвал к себе Юкку.
– Вот тебе, товарищ Петров, пакет, – сказал он. – В этом пакете особо важная информация, которую тебе надлежит передать командиру Советской Армии – любому, но, желательно, конечно, маршалу или генералиссимусу.
Новоявленный комендант деревни вытянулся в струнку, и лицо его тоже вытянулось. Вероятно, проникся важностью момента.
– В общем, пусть красноармейцы организуют доставку курьером, либо нарочным это мое донесение командарму Седякину. В нем, как раз, и про твою геройскую мамашу написано. Мол, вырастила настоящего героя-буденновца. Понятно?
Юкка кивнул и поднял руку, как колхозник на голосовании о планах посевной.
– Разрешите обратиться!
Получив утвердительный кивок головой, взволнованно произнес:
– А как быть, если встретимся с превосходящими силами противника? Что делать тогда?
– Стоять насмерть. При угрозе захвата пакета врагами – съесть его. Для этой цели всегда держать под рукой бутыль с молоком.
– Зачем?
– Чтобы запить.
В общем, для воодушевления дружинников, намеченных конвоировать пленных к железной дороге, Антикайнен распорядился написать расписку-распоряжение.
За это дело взялся командир второй роты Каръялайнен.
«Подателям сего выдать вознаграждение за отвагу и героизм при сопровождении пленных финских оккупантов в количестве четырнадцать человек. Размер вознаграждения сто миллионов тысяч долларов золотом или иная сумма согласно утвержденным нормам Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Подпись и дата».
Тойво подмахнул бумажку и подумал, что теперь, заинтересованные и воодушевленные, люди коменданта Петрова не перестреляют финнов где-нибудь за мысом, а пакет выбросят в барсучью нору. В любом случае, другого выхода не было, оставалось надеяться на исполнительность и порядочность молодых и резвых жителей Пененги.
За всеми этими хлопотами время незаметно приблизилось к полудню. Однако пора было двигаться в путь, предварительно отобедав горячей деревенской пищей. На этот раз маршрут решили проложить по руслу замерзшей реки Пененга. С одной стороны – это хорошо, потому что относительно ровный лед, покрытый снегом, позволит передвигаться быстрее. С другой стороны – это плохо, потому что даже в самые яростные морозы лед на реках имеет такое обыкновение выдавливать воду на поверхность под снег, где она, если и замерзает, то несильно. Зацепил лыжей такой водички – она мигом обледенела, и больше никакого скольжения. Да и вообще – больше никакого движения пока не сбить весь этот намерзший лед. Но выигрыш по времени до следующей точки маршрута был значительный, поэтому решились все-таки двигаться по реке.
Комендант деревни снарядил две подводы, в которые погрузил недовольных белофиннов. Конечно, кому охота в такой мороз сидеть под побитыми молью овчинами и прочим тряпьем, когда можно бежать на лыжах, разрумянившись щеками и блестя замерзшими на бороде и усах соплями! С собой в путь к железной дороге он взял четверых верных людей и две пятилитровые бутыли местной деревенской понтикки55.
Антикайнен это, конечно, заметил, но ничего не сказал: его приказы, по большому счету, на этих парней не распространялись – не было у него такого права. Ну да ладно, коли к такому возрасту никто из новых «дружинников» не спился и не помер, значит, меру свою знают. Хотелось надеяться, что и к частям регулярной Красной Армии они сумеют добраться в лучшем виде.
Так, в принципе, и произошло: пьяных белофиннов они потом сдали по описи, а рапорт Седякину – под расписку. Получили благодарности от младших советских командиров, а от денег отказались. Но плату все-таки взяли – натурой: солью, сахаром и надувными женщинами. Шутка – вместо женщин, да еще и надувных, взяли муку, стрептоцид и порошки от кашля и температуры.
Конечно, младшие советские командиры имели желание по тихому перестрелять всех карелов, но они это желание побороли: старшие советские командиры могли этого не одобрить, да и местное население пока трогать не рекомендовалось. Пока финны поблизости, пока Лига Наций жалом водит.
В конце июля 41 года пятидесятилетний Юкка подберет в лесу пограничника из заставы в Кимасозере – те месяц сдерживали превосходящие силы противника, но всему есть предел: и боеприпасам и продуктам. Только человеческому терпению нет предела.
Два девятнадцатилетних пограничника, Васенко и Комиссаров, окруженные в пекарне отрядом финских егерей, быстро исчерпали свой небогатый стрелковый потенциал, забыли все приказы, своих командиров и вождей, так сказать, партии. Но не забыли, что такое быть непокорным. Двенадцать финнов они отправили на тот свет, пользуясь штыками и саперными лопатками, кулаками и зубами. И не покорились даже мертвые, потому что, упав друг на друга, убитые, расстрелянные и избитые, один из них выдернул чеку последней гранаты.
Об этом расскажет раненный пограничник, оставленный своими товарищами прикрывать отход. Ну, а Петров принесет из своего схрона винтовки и патроны, дарованные еще Антикайненом, и они вдвоем примутся бить по наступающим финским войскам. И только мины остановят стража границы и буденновца – много мин. Столько, что невозможно сделается опознать, кто же так бессмысленно, но эффективно оборонялся? Только солдатский медальон на сержанта Юсупова, да обрывок старого картона с выцветшими печатями «буденновцу Юкке Петрову».
16. Ночевка в лесу.
Самые неприятные опасения сбылись: сначала «лоси», а потом десяток бойцов влетели в воду. Как бы ни пытались обойти мгновенно темнеющий и замерзающий снег, а только выбравшись на берег, удалось спасти лыжи от потери ходкости. Пришлось даже костер разводить, чтобы избавиться от ледяной корки на плоскостях скольжения. Но и это было небезопасно – инвентарь могло запросто повести, либо выстрелить трещиной. Хотя кое-какой запас лыж был, но его следовало беречь на непредвиденные случаи.
Пришлось срочным порядком греть специальный деготь и заново смолить свои средства передвижения. В общем, потеряли час. Понятное дело, за этот час никто замерзнуть не успел, все грелись возле огня, однако ритм движения был нарушен, следовательно, было нарушено потовыделение у каждого бойца. Это привело к тому, что на полушубках под маскировочными халатами образовалась изморозь.
– Плохой знак, – сказал Оскари Кумпу. – Теперь стоит уповать лишь на качество швов.
– Предложения? – спросил Тойво.
– Вывернуть полушубки мехом наружу, – сразу ответил тот. – Но для этого придется изначально высушить одежду, иначе поломаем все к чертовой матери. Придется терпеть до ночевки. Делать-то нечего.
– Согласен, – заметил Суси. – Усилить контроль против обморожений. И еще у нас возникла проблема.
– Какая? – спросил Антикайнен, боясь услышать, что у кого-то нога отвалилась вместе с валенком.
– Яскелайнен, – сказал начальник штаба.
Оказалось, его несколько смутило отсутствие внимания, которое Матти всегда к себе притягивал: болтал чепуху, веселил товарищей, забегал на лыжах вперед – словом, был энергичен. Теперь же не слышно его и не видно.
Суси подошел к бойцу и спросил о самочувствии. Может, устал? Может, легкая рана не такая уж и легкая?
– Да нет, все у него оказалось нормально со здоровьем, – продолжил начальник штаба. – Глаза только, как у побитой собаки. Тоска во взгляде, безысходность.
– Это он на девушку на похоронах насмотрелся, – сказал Каръялайнен. – Она с поручиком любовь крутила, а Матти его прищучил.
Хорошо «прищучил», пол-головы прикладом смахнул. Если бы таковое произошло на войне – и внимания бы не обратил, военные действия и все такое. Здесь же – похороны, плакальщицы, словно и не врага хоронили. Поневоле затоскуешь.
– Ладно, пулемет ему обещали не давать, но надо нагрузить парня, чтобы у него из головы вся дурь вылетела: сантименты, терзания, угрызения совести и тому подобное. На войне, как на войне, – сказал Антикайнен.
– В разведку пойдет, – поддержал командира Оскари. – Место для ночевки выбирать.
Действительно, ночевка предстояла быть «холодной» – в лесу возле костров. Теперь уже по любым раскладам не получалось добраться до жилья, то есть, до деревни Челки-озеро, засветло, либо к середине ночи. И что там в той деревне? Через стылое Ленсозеро уже поселок Реболы, где коварные белофинны строят свои козни. Минус тридцать пять градусов мороза. Усталость. От упадка сил – упадок боевого духа. Депрессия.
Яскелайнен, казалось, слегка приободрился, когда ему поставили очень ответственную задачу, от выполнения которой зависел ночной отдых всех красных шишей. Они с Тойво Вяхя, не дожидаясь, когда пойдут «лоси», убежали по берегу реки, намереваясь оторваться от отряда и тщательно исследовать лес. Им предстояло все это проделать до наступления темноты, и полагаться можно было только на самих себя.
Когда отряд вновь отправился в путь, лыжники очень быстро превратились в обледеневшие фигуры. Не покрылись коркой изморози только места сгибов рук и ног. На этот раз «лоси» пробивали лыжню по берегу реки – по тому из берегов, который по определению обязан быть пологим. Иногда приходилось пересекать реку, чтобы не карабкаться попусту по оврагам и уступам. В воду больше никто не проваливался, но идти все равно было очень тяжело. Пожалуй, роковое решение относительно передвижения по руслу, привнесло в поход самую большую сложность. Даже преодоление Массельгского кряжа уже казалось не столь тягостным.