В общем, пошел беглец на юго-восток, поскольку канадской границы поблизости не наблюдалось. Зато где-то там находилась Советская территория. Время было осеннее, в лесах встречалась ягода, а еще белые грибы, которые можно было есть в сыром виде. Счастье для какой-нибудь особой разновидности вегетарианства, когда веганы жрут листики, травку, запивают чистой колодезной водой, а потом спустя полгода помирают в мучениях. Лейно любил мясо, рыбу, хлеб, поэтому тихо ненавидел тех, кто по доброй воле от всего этого отказываются.
Кандалы он себе сбил, потратив на это почти весь световой день: добыл трением огонь, и попеременно нагревал на костре, пока мог терпеть жар, клепку запора наручников и мгновенно охлаждал в воде. Превращал перлиты в аустениты и обратно, перемежая ударными нагрузками о глыбу базальта. Крепление не выдержало, окрасилось цветом побежалости, начало деформироваться, а потом кончило деформироваться, лопнув пополам.
Ночевать приходилось где-то в кучах лапника, потому что стога с сеном не встречались вообще. Поэтому спать было лучше, когда солнце согревало воздух и землю. Ночью приходилось как-то двигаться, чтобы не околеть. Он двигался по дороге. Уставал страшно. Грибочки мало помогали восстанавливать силы.
А один раз, совершенно одуревший от дневного сна, вышел на тропу, которая прямиком привела его к ленсману70, справлявшему малую нужду. Мимо было не пройти, а бежать прочь – ноги не шевелились. Поэтому пошел прямо к подлой холуйской морде.
– Есть что-нибудь покушать? – спросил без обиняков.
Ленсман даже задохнулся от такой наглости, описал свои форменные брюки и совсем позабыл о револьвере на боку. Он побагровел, начал встряхивать руками штаны, потом спросил:
– Кто такой? Документы!
Лейно дал ему удостоверение личности каторжника и, пока ленсман потрясенно читал, прицелился и провел отличный хук в челюсть. Нокаут вышел что надо! Беглец изъял у бесчувственного стража порядка пистолет, служебную метрику, пакет с двумя бутербродами, наличные деньги, фуражку и свои бумаги. Где-то поблизости должен был быть второй ленсман – как уже упоминалось, финны по-одному не ходят.
Другой полицай оказался на опушке, он ел перезрелую чернику и одновременно мычал популярную песню о том, что все хорошо на свете, когда есть любовь, но еще лучше на свете, когда любви нет. Они с напарником проверяли информацию о незаконных вырубках, теперь шли по следу какого-нибудь голодранца с соседнего хутора, позарившегося на сухостой. Когда на опушку вышел молодой исхудалый парень в ужасно потрепанной одежде, ленсман тотчас же повелел тому сдаться для выяснения.
Лейно поднял револьвер, взвел курок и выстрелил полицаю в грудь два раза.
«Этого не может быть, в нас нельзя стрелять, мы под защитой закона», – успел подумать ленсман и испустил дух.
Действительно, если бы дело дошло до суда, то Лейно непременно бы повесили. Хотя до суда дело бы в этом случае не дошло: если забижают кого-то из коллег, полицаи делаются настолько солидарны, что все, как один считают своим долгом отомстить. Забили бы насмерть преступника еще на пересылке – у них это не заржавеет. И в Финляндии, и в Швеции, и в Эстонии, и, вообще – где ни попадя. В то же самое время, если бы случился убитым оказаться кто-то не тот, кто-то левый, ну, или правый, то смертная казнь была бы под вопросом. А убийца полицейских права жить не имеет.
Но не в Советском Союзе. Там за то, что порешил буржуазного сатрапа еще медаль могут дать, или почетную грамоту. Туда Лейно и намеревался пробираться. Но перед этим он нашел в планшете у мертвого ленсмана листок бумаги и химический карандаш. Послюнявив его со всем усердием, он написал, что-то, типа, «всех ленсманов, полицаев и судей с прокурорами будет убивать, пока не доберется в Гельсингфорсе до главного «бобрикова»71. И подпись поставил: «Хенрих Сепеля». Пусть ищут. Вне закона, так вне закона.
Бутерброды, изъятые у дуэта ленсманов, удивительным образом помогли сохранить силы для реализации совершенно скрытного перехода границы в Олонецком районе. Начальник милиции садист Федор Иванович Моряков не стал пытать изнуренного переходом и измученного голодом красного финна, а узнав, что по пути тот пристрелил полицейскую сволочь, проникся уважением и предложил попутчиком на транспорт в Лодейное Поле, где уже можно было на поезде добраться до Питера и влиться в обширную финскую диаспору. Милицейскому начальнику даже в голову не пришло, что Лейно мог быть шпионом. Справка с тюрьмы, револьвер за поясом, рассказы о сражениях с белофиннами – вот и заслужил доверие. Вот были времена!
Лейно вступил в Красную Армию и был направлен в Интернациональную школу военных командиров, как и прочие молодые неприкаянные финны.
А теперь его былых товарищей по неволе будут менять на удобрения!
– Товарищи! – выступил вперед Хейконен. – Все мы видим, какое удручающее положение в современном буржуазном обществе! Отношение к человеку подменяется отношением к его способности производить прибыль с наименьшими издержками. Может быть, в скором времени правящая клика додумается: коренное население не нужно, потому что оно затратно, легче ввозить некоренное, желательно даже иной расы, человеческое стадо, потому что им на все наплевать, лишь бы есть от пуза и ничего не делать. Такими проще руководить и манипулировать! А все производства вывезти в какой-нибудь дикий Китай, там это будет дешевым производством во всех смыслах этого слова. Буржуи не думают о завтрашнем дне для нас с вами, они думают только о завтрашнем дне их самих, чтобы не быть отстраненным от кормушки. Но наша новая Родина, Советский Союз, дает нам прекрасную возможность не согласиться с существующим положением вещей!
Красноармейцы согласно закивали головами.
– Карелия – это 63 тысячи озер, – продолжал Хейконен. – Это 23 тысячи рек. 50 процентов всей ее территории покрыты лесами, 20 процентов – водными ресурсами и 20 процентов болотами. И часть от оставшихся 10 процентов занята нашими классовыми врагами, проклятыми лахтарит. Так давайте ударим по врагу со всей нашей коммунистической ненавистью, и пусть будет, как поется в известной песне «No quarter»72.
Лоухи и девушки потрясенно и даже испуганно прислушивались к словам командиров, будучи на крылечке. Они, конечно, были вне политики, но предполагающаяся замена людей на навоз была как-то дьявольски цинична. Красные шиши, конечно, отверженные люди, очень склонные к насилию и смертоубийству, но ими не двигала корысть. Ими не двигала жажда наживы и извечная людская страсть к саморазрушению через разрушение устоев и порядка соседей своих.
Они просто хотели отторгнуть тот закон, что правил в Финляндии. А раз устанавливаемый порядок не предусматривал возможности существования их, как не самый поганый людской ресурс, а приравнивал – не человека, не десяток людей, но несколько десятков тысяч вполне дееспособных граждан – к удобрениям для полей, то можно было не соблюдать законность, насильно продвигаемую на этой территории. То есть, иными словами, делать пуф-пуф полицаям, ленсманам, таможенникам и, если особо повезет – судьям и прокурорам. А также тем солдатам и офицерам, по сути – защитникам Отечества, которые решились отчего-то защищать это Отечество на чужой территории.
В этом и было различие красных шишей от белых.
Глухонемая однояйцевая братия так и сидела на длинной скамейке, вперев взгляды в бесконечность, равнодушные к красноармейцам, но отчего-то молча симпатизирующие белофинскому движению. Вероятно, до поры, до времени, пока те не примутся выводить их на «чистую воду». И там топить. Впрочем, через десять лет уже советские власти начнут заниматься утоплением. Жизнь – жестянка!
Финское вторжение в эту часть Карелии на этот раз выполняло чисто коммерческую задачу. Крупнейшее лесопромышленное объединение «Гутцейт», председателем правления которого состоял бывший регент Финляндии Свинхувуд, перед вторжением передало белым шишам весь гужевой транспорт и склады в Лиекса и Панкакоски. На его деньги также осуществлялось снабжение продуктами и одеждой. Конечно, можно думать, что причиной тому была политическая партия Свинхувуда, так называемые «Великофинны», но можно думать и не так.
Все реки в этой части Карелии текут в Финляндию, уж такой наклон имеет здесь материк. Издревле по ним осуществлялось перемещение людей, скота и груза, как зимой, так и летом. Перерыв на весну и осень, да и то лишь на период становления льда и его повсеместного схода.
В Карелии народ привык валить лес зимой – легче потом доставлять на сборные пункты: зацепил тросом за верхушку спиленный ствол и тащи затем по насту, сколько душе влезет. Лежит далее штабель бревен на холодке и не гниет. Муравьи его не жрут, потому что редкий муравей может выжить в суровых условиях карельской зимы. И не просто лежит дерево, а, лишенное живительных соков от корня, слегка подсушивается. Не то, что в сухостой превращается, но делается в самый раз. В такой раз, что может спокойно плыть по реке, большею своей частью в надводном положении, не цепляясь за неровности дна. «Сплавом» это дело называется. А Свинхувуд только руки потирает: карельский лес сам в руки приплывает, успевай только на пароходы в Англию грузить.
Компания «Гутцейт» в 1921 году заключила договор с правительством Великобритании на поставку одного миллиона телеграфных столбов, несколько десятков тысяч бревен стандарта «строевой баланс», несколько тысяч, так называемых, «мачтовых сосен». Стоимость заказа исчислялась в два с половиной миллиона фунтов стерлингов.
Местное дееспособное население в восточной Карелии, которому несли свободу и демократию финские оккупационные войска, рассматривалось, как дешевая рабочая сила. Их удел – ненормированный рабочий день на диких лесозаготовках под надсмотром наемников «Гутцейта». В «казакку», как таких подневольных работников называли, брали подростков и девушек, способных срубать топорами сучья со сваленных деревьев, мужчин и женщин, в задачу которых входило орудовать пилами. Быть казаком для Карелии – это западло, поэтому народ всячески пытался эту участь избежать.
Но не тут-то было. Если передовые финские войска, собственно, настоящие шиши, должны были отъять признанную «деловой» территорию, закрепиться на ней и держать оборону до лета, то существовали также карательные подразделения, состоящие из монахинь, пацифистов и артистов балета. Они поддерживали рабочий порядок в «трудовых лагерях», широко применяя тактику устрашения. Неуемным карелам разбивали головы топорами и выставляли их трупы, закоченевшие на морозе, в качестве подпорок к деревьям.
Кто-то сомневается, что это дело рук монахинь, пацифистов и артистов балета? Только властям об этом не говорите…
Конечно, работа была не из легких, но и люди, самозабвенно отдававшиеся ей, привыкли не думать о себе, только о своем буржуазном государстве. Конечно, это были полицейские чины, отправленные в командировку. Артисты балета? Ага, именно так.
Лоухи тревожно вглядывалась в настроенных решительно и непримиримо бойцов Красной Армии, слабый голос рассудка шептал, что эта информация – тоже всего лишь пропаганда, но трезвый голос сердца возражал: куда тогда подевалось все взрослое население поселка Реболы, до которого – рукой подать. Вообще-то, далековато до Ребол, не сразу и доберешься, но слухи оттуда приходили.
Она не могла сдержать слез, когда отряд красных лыжников, выстроившись походным порядком, уходил морозным днем по льду Ленсозера туда, где каждому предстояло встретиться со своей судьбой. Совсем молодые парни со стариковским жизненным опытом пылали желанием биться с врагом. Прочие желания, неважно – реализованные или нет за время отдыха в Челки-озере, отошли на второй план. В каждом из них рыдало уязвленное самолюбие.
Во-первых, потому что обстоятельства заставили их быть лишними на родной земле. Понятно, если бегут, спасаясь от возмездия воры и убийцы. Но десятки тысяч человек не могут быть преступниками. Преступно отношение к ним, что привело к расколу. Стало быть – преступны те люди, что спровоцировали такую ситуацию.
Во-вторых, уязвлено само человеческое достоинство, когда даже вдали от Родины они признаются недочеловеками.
В-третьих, мировой сионистский заговор. Или всеобщая мобилизация под зеленое знамя ислама. Или черный террор африканцев. Или проникновение китайской кухни во все города. Или парады гомосексуалистов. Или загрязнение окружающей среды, а также четверга и пятницы. Или нашествие помидоров-мутантов, и Марс атакует. Или заговоры врачей и учителей во всех странах за исключением Кубы. Или чистый допинг вместо чистой физкультуры. Да мало ли что может быть «в-третьих»!
Только действие могло заставить уязвленное самолюбие перестать рыдать. Только противодействие могло заставить уязвленное самолюбие вообще заткнуться.
Лоухи с девушками помахали вслед бойцам Антикайнена платочками и пошли заниматься своими обычными колдовскими делами. А комы вышли из ступора, помычали, похватали лопаты и побежали чистить снег. Похоже, глухонемые оказались самыми разумными: пока есть время – жить будём, ну, а смерть придет – тогда и помрем.
Лишь пробитая лыжня осталась на снежном покрытии озера, да и та вскорости засыпется порошей, занесется вьюгой, а потом и вовсе растает под солнечными лучами.
Пройдут года, энтузиасты будут пробовать себя по тому же маршруту, что одолели красные шиши. Но чему бы они не посвящали свои пробеги – решениям съездов Партии, юбилеям Революции и комсомола – достичь тех же показателей, что и лыжники Антикайнена, не сможет никто. Их-то на удобрения не собирались выменивать!
What do you see, what do you know?
One sign; What do I do?
Just follow your lifeline through
What if it hurts, what then?
What do we do, what do you say?
Don't throw your lifelines away.73
Что ты видишь, что ты знаешь?
Только один знак: Что я должен делать?
Просто следуй по своей линии жизни.
Что, если это мучительно, что тогда?
Что мы должны делать, что ты скажешь?
Не сходи со своей линии жизни74.
19. Боевые задания.
Красные лыжники передвигались по озеру очень ходко. То ли отдых пошел на пользу, то ли настолько воодушевило выступление командира первой роты. Даже сумерки не могли сдерживать наступательного порыва. Его сдержать могло только отсутствие разведданных: никакие из ушедших заранее групп пока не объявились.
– Если через двадцать минут разведка не образуется, мы налетаем на деревню, – сказал Хейконен.
– Черт, неужели, лахтарит всех покоцали! – ответил Антикайнен. – Будем разворачиваться в цепь и атаковать. Иного решения не вижу.
Трудно было увидеть другой выход, да, вообще – что-то увидеть было трудно: темнота навалилась, словно придавленная налетевшим неведомо откуда снежным бураном. Если залечь в сугробах и ждать хоть какой-то рекогносцировки, отправив к поселку новых бойцов, то риск фатально замерзнуть возрастал многократно.
И Хейконен, и Каръялайнен, и Суси поддержали это решение, но внезапно из метели вынырнули разведчики.
– В Реболах нет ни одного белофинна, – доложил Лейно. – Все дома обошли, все дворы проверили – пусто. Только старики, да совсем малые дети. Яскелайнен с вами?
Матти и его группы не было ни в отряде, ни в поселке.
Весть о том, что врага на их пути нет, сыграла дурную шутку. Словно бы все разом почувствовали усталость, словно бы у всех разом кончился завод, как у часовых пружин. Некоторые бойцы даже начали валиться с ног, не в силах противиться порывам хлесткого, со снегом, ветра.
До поселка добрели, как в полусне. Действительно, белофинны ушли. Все триста человек, если верить старикам, встали на лыжи пять часов назад. Куда они двинулись? Может, в Кимасозеро, может в Финляндию, или Москву – кто знает?
– Почему молодежи нет в поселке? – спросил Антикайнен.
– Так угнали всех, – ответ не был чем-то неожиданным. – Лес будут валить.
А группа Яскелайнена так и не появилась.
Красноармейцы выглядели разочарованными – настолько сильно было у них желание сразиться, наконец-то, с врагом. Даже то, что белофиннов было почти в два раза больше по численности, их не удручало. Недельный марш, в ходе которого они боролись только с морозом, километрами, какими-то сомнительными волколаками мог привести к разочарованию и, как следствие, потере всяческой боеспособности.
Пурга бушевала почти до утра, кончившись так же внезапно, как и началась. В отличие от предыдущей стоянки все чувствовали себя разбитыми. О том, чтобы двигаться дальше, не могло быть и речи. Но сидеть сложа руки тоже не дело. Антикайнен поручил начальнику штаба Суси организовать разведку подходов к Кимасозеру. Начальник штаба Суси поручил это поручение командирам рот, Каръялайнену и Хейконену. Те перепоручили командирам взводов, которые, в свою очередь, довели поручение до отделений. В общем, на разведку попросились все отделения. Пришлось Тойво самому отбирать разведгруппы. Круговая порука какая-то!
Лейно, Оскари и Тойво Вяхя ушли в рейд вместе с руководимыми им пятерками бойцов, чтобы определить лучший курс продвижения в сторону Кимасозера – путь-то предстоял неблизкий! Лейно двинулся к Колвас-озеру, Тойво – к Емельяновке, а Оскари отправился к Конец-острову. Вяхя и Кумпу некоторое время двигались вместе, потом их пути разошлись.
Тойво вернулся обратно быстрее всех. Его разведка оказалась самой печальной из прочих. На волокушах они привезли тела трех товарищей. Это были останки Яскелайнена и двух его бойцов.
Определить, кто из них кто, было очень сложно – трупы были изуродованы до полной неузнаваемости. У каждого были пулевые ранения, что могло означать только то, что они натолкнулись на белофинскую засаду, либо оказались замечены всем неприятельским воинством. Триста опытных в военном деле врагов не оставили трем красноармейцам никакого шанса. Конечно, Матти сотоварищи могли опрометью броситься к своим в надежде оторваться от белых шишей, но тогда они рисковали подвести под удар всех бойцов отряда Антикайнена.
Яскелайнен и два разведчика, Антилла и Юхани, приняли скоротечный бой. Кто-то из них погиб на месте, получив несколько пуль в грудь, кто-то еще оставался жив, когда белофинны захватили их в плен.
Истекающих кровью красноармейцев раздели донага и провели с ними беседу, в ходе которой надеялись узнать, помимо традиционного «где и когда вы родились», сколько бойцов в их подразделении, какие поставлены задачи и какие маршруты передвижения. Развязывали языки традиционным для военных преступников – или просто военных – способом: резали, кололи, рвали и жгли.
Почему-то никто из отряда Антикайнена не сомневался в том, что разведчики не предали своих товарищей. А иначе белофиннам ничего не стоило вернуться назад и устроить засаду всем красным шишам. Их-то, по слухам, было гораздо больше, чем красноармейцев.
Всем троим, Матти, Антилле и Юхани, разбили головы то ли прикладами винтовок, то ли обухами топоров. Опознать погибших было решительно невозможно. Разве что по росту, но никто не мог сказать, кто из них был повыше, кто пониже.
Вот и сбылось недавнее мимолетное предсказание Лоухи про «парня с печальными глазами». Яскелайнен уподобился в своей кончине убитому им поручику Ласси. Действие порождает противодействие. Лишь бы только эта объективность не давала сбой в отношении тюремных надзирателей, полицейских дознавателей, да и прочих палачей.
Потемневшими от гнева глазами смотрел поверх голов своих бойцов командир Антикайнен.
– Женевская конвенция 1864 года с поправками и дополнениями 190675? – спросил он мироздание. – Законы ведения военных действий и порядок обращения с пленными?
Ответа, конечно, не последовало. На войне, как на войне. Позднее, как ни странно, именно Антикайнену придется отвечать перед судом за нарушение Женевской конвенции, а суд – полный дядька с выпученными безумными глазами – в то же самое время не примет к рассмотрению факт жестокого убийства красноармейцев возле деревни Войница.
– Симо, – позвал Тойво начальника штаба Суси. – Надо парней похоронить по-человечески.
Безусловно, ни о каких гробах речи не было: покойники закоченели на морозе в таких позах, что пришлось бы для них придумывать специальные ящики.
Когда вернулись остальные разведчики, дело было уже сделано. После докладов примерная картина диспозиции вражеских сил вырисовалась следующим образом: основные силы захватчиков двинулись в сторону Кимасозера, где у них штаб. Теперь в этом командиры отряда уже не сомневались. Стало быть, нужно было подготовить удар по врагу, да такой, чтобы ощутимость его была значительной и это помогло бы регулярным частям Красной Армии начать наступление по всем фронтам.
Лейно также сообщил, что на его маршруте встретилось несколько трудовых лагерей, отстоящих друг от друга на пару километров. Финские охранники в егерских формах караулили вяло работающих на заготовке леса мужчин и женщин.
– Сколько это – несколько? – спросил Тойво.
– Два, – уточнил разведчик. – Судя по тому, что особого рвения на работе не наблюдается, это местные отбывают трудовую повинность.
– Охранников вырезать, работников разогнать, – предложил Каръялайнен.
– Не разогнать, а распустить, – поправил его Хейконен.
– Успокоить и обещать скорого восстановления советской законности, – добавил Суси. – Они же советские подданные.
– Стало быть, никто не возражает против резни белофиннов? – ухмыльнулся Каръялайнен.
Все командиры только пожали плечами, а Кумпу пробормотал что-то, типа «как получится».
Получилось, как получилось.
Боевая группа красных шишей выдвинулась в указанном направлении и, рассредоточившись, скрытно подобралась к подмерзающим на своих постах белофиннам в егерской форме. Если бы это были егеря, то они бы не позволили застигнуть себя врасплох.
Отто Иконен возник за стволом сосны, к которой прислонился парень с винтовкой. Не дыша, примеривался и так, и эдак, чтобы бесшумно обездвижить того, но все никак не мог выбрать удобный момент и положение: верхняя часть верхней одежды белофинна была очень плотной – ножом так сразу и не пробить, да еще и поднятый воротник! Ну, а про нижнюю часть и говорить не стоило. Отто пытался подобраться с одной стороны, потом с другой – стороннему наблюдателю могло показаться, будто он колдует и делает руками колдовские пассы. Сторонний наблюдатель был только один – Тойво Томмала – он чуть не описался от еле сдерживаемого смеха, вызванного эдаким зрелищем.
Отчаявшись, Отто безнадежно махнул рукой, широко размахнулся и по дуге вонзил нож охраннику в шею, как он надеялся – в щель между половинками воротника. Удар оказался очень сильным и точным, лезвие пробило кадык, скользнуло по позвоночнику и воткнулось в ствол дерева. Белофинн непроизвольно пытался издать хрип, но рука Отто зажала ему рот. Так он и остался стоять, пригвожденный, только винтовку выронил из рук, но ее подхватил все тот же Иконен.
Все убийство заняло не более минуты, никто и не заметил. Отто пожал плечами, мол, «как получилось», опустился на снег и отполз в сторону отдыхающей смены белофиннов. Всего врагов было пять человек. Нужно было бесшумно обезвредить, как минимум, троих, тогда оставшиеся двое не успеют поднять оружие.
Томмала с назначенным ему караульным поступить по примеру своего товарища не мог: белый шиш сидел в низинке на свежем пне и смотрел поверх голов подростков, срубающих топорами ветки. К нему подобраться было не то, чтобы сложно, а просто невозможно.
Тойво повторил путь Иконена и дополз до пригвожденного к сосне караульного. Спрятавшись за стволом дерева, он осторожно приблизил голову к плечу мертвеца и запел, делая губы трубочкой, словно посылая звуки в сторону недосягаемого белофинна. Песня была мазуркой в стиле «Летки-енки», в которой народ обращался с торжественным словом к «Sika»76, честя ее и в хвост, и в гриву. Почему-то голос у певца сделался очень гнусавым и тонким, почти женским. Или, скорее, мужским с ущемленным достоинством. Слух песня отнюдь не ласкала.
Казакку переглянулись между собой, но никак не отреагировали на пение: обидится певец, а у него в руках – ружье! Еще пристрелит ненароком! Поэтому они продолжили вяло работать свою работу. А работа, из без того подневольная, стало быть – малоэффективная, под это пение спориться совсем перестала.
– Эй, Тойво, – не выдержав, крикнул караульный на пне. – Хорош глотку рвать!
Иконен даже вздрогнул, непроизвольно замолчав от такого персонального обращения. Потом сказал себе: это всего лишь совпадение, мертвеца тоже звали Тойво. Мало ли в Бразилии этих донов Педро!77 И снова запел, еще гнуснее, чем до этого.
– Ну, что там у тебя опять? – снова крикнул белофинн. – Курево, что ли, кончилось?
Тойво не отвечал, продолжая выть. А когда слова песни кончились, затянул ее по новой.
– Ты что там – как глухарь на току, никого не слышишь кроме себя?
А красный шиш, знай, поет себе, пуще прежнего, и еще рукой покойника себе помахивает в незамысловатом такте.
– Эй, начальник, дай ты ему курево! Нет никаких сил слушать этого соловья! – обратился к караульному кто-то из казакку, вероятно, самый музыкальный.
– Цыц! – прикрикнул на работников тот. – А то зарплату урежу!
– Какая зарплата?! – вполголоса откликнулся тот же голос. Но замолчал.
Белофинн со вздохом поднялся со своего пня, перехватил винтовку на сгиб локтя, достал из кармана алюминиевый солдатский портсигар и пошел к своему коллеге, тяжко переставляя ноги по взрыхленному снегу.
Приблизившись, он вознамерился, было, сказать что-нибудь такое, что-нибудь едкое, уже открыл рот и поднял глаза от сугробов под ногами, но произнес только «ох, крх». Трудно произнести что-то членораздельное, когда в горле образуется посторонний предмет, и предмет этот – хорошо сбалансированный и заточенный нож-пуукко.
Томмала умел кидать ножи. С самого детства брошенный им кинжал совершал только один оборот на 180 градусов и летел в цель лезвием вперед, без разницы на какую дистанцию ту выставляли. Проблема была только в меткости.
Однако с пяти шагов попасть в медленного врага было несложно. Сложно было быстро приблизиться и подхватить обмякшее тело, чтобы то не завалилось в снег и нечаянно не спровоцировало выстрел. Тойво стремительным броском достиг белофинна, еще успел посмотреть в гаснущие удивленные глаза противника, подхватил его под мышки и оттащил к дереву. Стоять тот не мог, поэтому он усадил тело возле былого сослуживца.
«Так уж получилось, тезка», – сказал про себя Тойво.
Бруно Лахти получил полную свободу действий, не просматриваемый с двух сторон. Поэтому он, не скрываясь, пошел к паре казакку, занятых вырубанием в два топора клина на дереве в сторону предстоящего его падения78. Похлопав зачем-то по стволу, то ли в одобрении, то ли от глупости – так, во всяком случае, показалось лесорубам – пошел дальше. Покрутился возле подростков и отошел к женщинам, занятым заведением на верхушку поверженной сосны петли для волока. Тут же стоял сосредоточенный караульный, весь в своих загадочных мыслях. Бруно подмигнул работницам, но те не обратили на него никакого внимания, тогда он сместился чуть в сторону и шагнул к белофинну.
Караульный, все такой же задумчивый, повернулся к подошедшему человеку. Но он не повернулся всем корпусом, ограничившись поворотом головы, обнажив яремную вену на шее. Лахти молниеносным движением полоснул по ней ножом, другой рукой тотчас же зажав несчастному врагу рот. Таким образом все предсмертные хрипы и бульканье оказались полностью заглушены. Целая струя крови ударила в воротник и потекла внутрь полушубка. Бруно усадил мертвого караульного возле кучи срубленных веток и пошел к костру, возле которого уже собрались все участники боевой группы.
– Уж как получилось, – сказал он, а командир Оскари навис над двумя белофиннами отдыхающей смены.
– Хенде хох, – сказал он приглушенным голосом. – Кончилась ваша служба.
Освобожденным казакку обеих полов и разного возраста было предложено расходиться по домам.
– Для вашего сведения и уверенности: к Реболам уже на подходе части южной оперативной группы наших войск. Так что со дня на день советская власть в поселке и окрестностях будет вновь восстановлена, – толкнул речь Оскари. – Возвращайтесь к нормальной жизни, товарищи.
– Откуда он знает? – Иконен толкнул в бок своего товарища.
– Да просто умеет мыслить стратегически, – нахмурив для вящей убедительности белесые брови, ответил Томмала. – Олимпионик даже в лесу все знает.
В Реболы вернулись вместе с местными жителями и двумя пленными. Второй боевой группе живыми взять белофиннов не удалось – это были настоящие белофинские егеря, поэтому, почуяв неладное, они ушли в сторону Финляндии, отстреливаясь. Командир группы Лейно посчитал нецелесообразным преследовать врага. «Так уж получилось».
В местах лесозаготовок в большом изобилии нашлись бланки расписок в получении заработной платы от все той же фирмы «Гутцейт». В большинстве своем – пустые, но хватало и заполненных, причем как-то коряво и не полностью. То есть, одной рукой кто-то вывел фамилии, поставил в местах подписей крестики, а графы «время» и «начисленное жалованье» оставил пустыми.
– Вот еврейские морды! – сказал Лейно, увидев такое непотребство.
– Не было там евреев, – возразил Кумпу. – Все – наши, то есть – не наши. Финны, в смысле.
– Ну, раз деньги за чужой труд себе хотели отжать – то кто они? – не согласился разведчик.
– Барыги, – ответил Оскари. – Это интернациональное понятие. Как полицаи. Ферштейн?
– Ферштейн. А все равно: еврейские морды! – махнул рукой Лейно.
Предсказание Кумпу о выдвижении к Реболам Красной Армии сбылось: в поселок прискакал взмыленный, как конь, буденновец Юкка Петров. Едва сняв лыжи, он потребовал командира Антикайнена. Он и поведал о том, что все хорошо, донесение передано, пленные – тоже. Лично Седякин по телефону попросил высказать большое мерси за информацию и распорядился части войск двинуться к Реболам. Так как белофиннов в этих местах встречено не было, то и продвижение будет спорым. Алес!
Тойво разрешил Юкке как следует отдохнуть, выспаться и поесть – на все про все пятнадцать минут – и собираться в обратную дорогу на встречу с Красной Армией. Или через двадцать минут, в зависимости от того, сколько времени уйдет на допрос пленных вражеских караульных.
На допрос ушло всего десять минут. Мало, что нового, поведали белофинны. Разве что подтвердили, что самое логово финского империализма, вторгшегося на карельскую землю – в Кимасозере.
– Ну, дорогой ты наш человек Петров, отдохнул? – спросил у Юкки Антикайнен. – Пора со всей возможной скоростью мчаться с новым донесением.