– И офицериков тоже, – хмыкнул Антикайнен.
– Ах, стало быть, мы офицер? Маннергейм, драгуны и все такое, – интеллектуального вида дама достала белоснежный носовой платок и оглушительно в него высморкалась. – Впрочем, Тесле наплевать. Он, эта Тесла, на германцев работает, в Америке башню строит вместе с Рокфеллером, чтобы по всей России – как вжарить! Ого, братец, мало не покажется, Тунгусское дело – чепуха по сравнении с грядущим. Ишь, вздумали чухонских гренадеров током бить!
Тойво хотел возразить, мол немцы к Николе Тесла даже на пушечный выстрел не подойдут – не подпустят американцы, но мысленно махнул рукой: ах, девушка, говорите, что угодно.
А девушка разговорилась не на шутку: и про белых, и про красных, и про черных и диких.
– А тебе, пожалуй, воздухом морским надо подышать, на песке полежать, шелест волн и крики чаек послушать, – внезапно поменяла она тему. – У тебя деньги-то есть?
– А в чем дело? – насторожился Тойво.
– Да ни в чем, – хрипло рассмеялась собеседница. – У меня соседи – товарищи. В смысле, не мои товарищи, а советские товарищи. Уехали до конца месяца, а дачу попросили сдать какому-нибудь надежному человеку. Если у тебя лавэ, конечно, имеются.
– И сколько?
– Да, возьму по-божески.
– Мне на две ночи.
– Господи, да хоть на две недели.
– Что: цена одна и та же? – смущенно поинтересовался Тойво.
Девушка опять начала смеяться, потом начала сморкаться в платок, потом смеяться перестала, а потом перестала сморкаться – наверно, больше не влезало.
– Нет, конечно, чухонская твоя башка! – сказала она, придирчиво оглядев себя в маленькое круглое зеркальце. – Плата дифференцирована.
– А с чего это вы решили, что я надежный? – спросил Антикайнен и тут же попытался поправиться. – Нет, я, конечно, надежный, не злоупотребляющий спиртным, некурящий, книги читаю.
– Ну, если книги читаешь – тогда вопросов больше нет, – заулыбалась девушка с интеллектуальной наружностью. – А вообще, мне кажется, что тебе можно доверять: во-первых, ты чухонец, во-вторых, военный, в-третьих, после контузии.
– Что значит: после контузии? Меня током ударило.
– Неважно – важно, что девки к тебе бегать не будут. Это значит: кампаний не будет, пьянок, драк и погромов. Так?
Тойво задумался. Ну, с девками веселиться он не собирался, не до этого. Бухать тоже не было желания. Ему нужно было поправить здоровье. Позвольте, а почему дамочка таким вот образом о девках решила? Даже обидно как-то, право слово.
– Да не мучайся, дружок! – опять засмеялась девушка. – Просто у контуженных, как правило, по женской части не особо ладится. Они больше грешить не в состоянии.
– Так я же не контуженный! – возмутился Антикайнен и испугался: черт побери, а ведь после той ночи на Юханнус, у него никакого влечения к женскому полу не было. Как отрезало! Он невольно передернулся, лихорадочно убеждая себя: «Нет, не отрезало!» Не далее, как перед отъездом в туалете вокзала проверил. Но никаких свидетельств, что все опять функционирует, как должно, нету! Тойво пробил пот.
Девушка-интеллектуалка больше ничего говорить не стала, отвернулась к окну и принялась считать ворон. Антикайнен попытался представить ее без одежды, в одежде, без головы, без комплексов – всяко пытался, но все тщетно! Она не волновала его ничуть! Ни капельки, ни грамма! Тогда он попытался вспомнить Лотту, но она представлялась ему почему-то без головы. Или с головой, но под мышкой. Желание не появлялось! Желание умерло, заставив умереть за кампанию и вожделение.
– Нам выходить! – между тем сказала попутчица, и Тойво покорно вышел вслед за ней, хотя изначально намеревался ехать несколько дальше к побережью Маркизовой лужи.
Она довела его до небольшого уединенного дома, вручила ключи и потребовала денег. Плата, действительно, была небольшая. Вероятно, хозяева больше заботились, чтобы в пустующее жилище не залезли какие-нибудь непрошеные гости.
– Кстати, – уже собираясь уходить, сказала девушка. – Поблизости живет дохтур, они сейчас с города приехали и в дюнах бродют. И так до конца лета. Смотрите мне – не шалите. Через два дня на третий от меня пацан прибежит – ему ключи и передадите. Или баблосики, если надумаете продолжить свой отдых. Чао!
Она сделала ручкой и ушла к своей даче, где, вероятно, отдалась созерцанию красот, чтению книг, погружению в поэзию и слушанию фортепиано. Или, быть может, просто отдалась. На волю случая.
Тойво занимался планируемым самолечением до раннего вечера, то есть, лежал на травке и смотрел в небо. По идее требовалось, по его пониманию лечебного процесса, лежать на земле, но, здраво рассудив, он пришел к выводу, что и трава – тоже хорошо. Песок, особенно распространенный по этому побережью, белый кварцевый, для лежания не годился. Морской воздух годился, вот пляж – нет.
Намерения были просты: отдать положительную статику, полученную от Самозванца посредством несчастного Тыниса, отрицательно заряженной матушке-земле. Это, конечно, если верить господину Жюлю Верну и его «Таинственному острову». Ненаучно, конечно, если смотреть на его спазмы мышц академически, но вполне научно, если добавить определение – «фантастически». Впрочем, ничего другого он придумать не мог. Голова только, к сожалению, была занята тревогами по поводу его отношения к женщинам в целом и Лотте – в частности. Точнее, по его отношению, коли это возможно, к мужчинам – его к ним принадлежности. Может он, бляха муха, или не может?
Съев все свои запасы с города и проспав с вечера до раннего утра, Тойво решительно отправился к указанному особняку, где таился от своих пациентов городской доктор.
Доктор оказался настоящим практикующим еще с 1890 года отоларингологом, вежливым и слегка печальным дядечкой.
– Здравствуйте, сосед, – сказал он, покачиваясь с пятки на носок на дорожке своего маленького опрятного садика с сигарой в пальцах. – Если вы не болеть пришли, милости просим.
– Я пришел выздоравливать, – поздоровавшись, ответил Антикайнен. – Нахожусь на лечении, вот, с поклоном к вам.
Доктор критически оглядел всю фигуру раннего посетителя и предположил:
– Контузия? Моя специфика, знаете ли, ухо – горло – нос.
Тойво про себя мысленно дополнил устоявшуюся специализацию, добавляющую предложенную, где последним из трех словом было слово «хвост», но вслух сказал:
– Поражение электротоком, с вашего позволения. Тесла, германцы и все такое.
– Что вы говорите! – удивился доктор. – Как любопытно.
Антикайнен, непритворно смущаясь, спросил возможности послушать его сердце, ссылаясь на свою методику лечения. Типа, зачем попусту тратить время на восстановление организма, если сердце уже – не в пень. Делаешь гимнастику, принимаешь целебные чаи, ограничиваешь себя в маленьких радостях, а оно взяло – и остановилось. Тогда лучше уже погибнуть в борьбе.
– Какой борьбе? – попытался уточнить дядечка, попыхивая сигарой, явно заинтересовавшись точкой зрения соседа. – Греко-римской, или на кушаках?
– Пролетарской, – не моргнув глазом, ответил Тойво.
Отоларинголог поперхнулся дымом, с трудом подавил в себе смешок, и пошел в дом за инструментом. Вышел он быстро, одетый, как полагается, в белый халат, держа в руках зловещего вида пилу, скругленную и с крупным зубом.
«Это что же получается?» – опечалился Антикайнен. – «Доктор проверку моего сердца решил сделать визуально, после вскрытия грудной клетки?»
– Ну-с, до пояса, голубчик, – сказал дядечка. – Попробую послушать вас при помощи подручных средств.
Тойво покосился на пилу.
Доктор перехватил его взгляд и сразу поспешно добавил:
– Ах, это! Это не то, что вы думаете. Это – по пути. Просто в кладовку отнесу.
И коротенько рассмеялся. Весельчак отоларинголог.
– Меня зовут профессор Малкин, – сказал он, отнеся пилу в сарай. – Из той группы «Алкинд, Малкин, Залкинд, Палкин», знаете ли?
– Знаю, – охотно согласился Тойво, хотя, конечно же, не знал (не успел еще прочитать Ильфа и Петрова). Охватив руками грудь, он стоял посреди яблонь, словно ему было холодно.
Доктор достал из кармана халата бывалого вида дудку, вероятно, имеющую какое-то особое медицинское название, один ее конец приложил к своему розовому уху, а другой принялся прикладывать к красной – то ли от волнения, то ли от загара – груди Антикайнена и прислушался, жестом призывая того то дышать, то не дышать. Потом сложил два пальца правой руки на манер перекреститься и с самым серьезным видом постучал ими по груди и по спине Тойво.
– Ну, вот, – сказал он. – Тук-тук.
– Что значит «тук-тук»? – озадачился Антикайнен.
– Это сердце так стучит: тук-тук. Если бы было по иному, тогда бы мы имели дело с проблемой. Пока же могу сообщить вам, что сердце у вас хорошее, вы обязательно умрете.
Тойво почесал затылок, подумав: «Хорошие новости». Эх, жизнь-жестянка!
– Когда? – спросил он вмиг пересохшим ртом.
Доктор повременил с ответом и опять приложился ухом к дудке, а дудку к груди Антикайнена. Внимательно прослушав финна еще раз, наконец, сказал:
– Вот и сейчас: тук-тук. Все отлично. И в минуту волнения вы остаетесь спокойным. По крайней мере, ваше сердце. А умрете вы когда-нибудь потом. Или собираетесь жить вечно?
– Ну, у вас и методы! – только и вымолвил Тойво.
– Так я же не кардиолог, – ухмыльнулся профессор Малкин. – Скажу по секрету: и не терапевт даже. Я – ухо-горло-нос. Так что восстанавливайтесь на здоровье после вашей Теслы, только не шумите очень – мы, дачники, привыкли, знаете ли, к покою и тишине.
– Мне нельзя шуметь, – не зная, радоваться ему, или нет, сказал Антикайнен. Вспомнил, как зовут интеллектуального вида девушку, и добавил. – Настасья Петровна не позволила.
– О, Настька может не позволить! – то ли восхищенно, то ли укоризненно заметил доктор. – Ей палец в рот не клади. По виду интеллектуалка в четвертом поколении. По жизни – конь с яйцами, ни образования, ни воспитания, ни происхождения. Впрочем, добрая девушка. За что ее и ценят. Ну, молодой человек, не смею вас задерживать. Если у вас больше ничего нет у меня спросить, то позвольте откланяться.
Тойво, прижав так и не одетую рубаху к груди, несколько раз сказал «спасибо», в знак признательности кивал головой и, покраснев пуще прежнего, все-таки решился задать еще один вопрос:
– Профессор, а вот мое нынешнее состояние как-то может сказаться на общении с девушками?
Малкин внимательно посмотрел на него и, оставаясь серьезным, проговорил:
– Вот, что я вам скажу, молодой человек. Вы еще молоды. Все мысли о тщетности общения с прекрасным полом выбросите из головы. Просто выбросите и никогда больше не думайте об этом. Или, если угодно, обратитесь к Настасье Петровне, она вам мигом найдет кого-нибудь, кто самолично ответит на ваш вопрос.
Тойво ушел к себе, наполовину обрадованный, наполовину – разочарованный: конкретных ответов от доктора получить так и не удалось. Так, вероятно, мог чувствовать себя древний Герой, посетив Оракула. «В чем смысл моей жизни?» – спросит Герой, одолев полчища врагов, преодолев кучи преград. «42», – ответит Оракул. «Как мне жить дальше?» – задаст второй вопрос Герой. «42», – ответит Оракул. «Куда подевались запонки от моего вечернего костюма?» – поставит третий и последний вопросительный знак Герой. «42, блин, иди уже домой, надоел, блин!» – возмутится Оракул, дунет, плюнет и канет (кто знаком с творчеством Дугласа Адамса, в частности, «Автостопом по галактике», тот поймет).
Антикайнен привел себя в порядок, заковылял в местный кооперативный магазин, приобрел себе еды и чаю – кофе не оказалось – на оставшиеся пару дней и остаток дня занимался на открытом воздухе. Он соорудил себе турник в саду, опробовал его, с некоторым наслаждением подтянувшись за шесть подходов сто раз, сварил полный чайник чаю и предался лечебным процедурам.
Его методика восстановления была нехитрой. Тойво минут десять лежал на траве, раскинув руки и ноги, потом упражнениями старательно разминал каждую мышцу, потом выполнял подход к турнику, потом бежал в лес по дорожке, насколько это у него получалось, а вернувшись, пил большую кружку сладкого горячего чаю.
И так до посинения, то есть, конечно, до самого вечера. Отужинав, просто валился с ног от усталости, кутался в плед и спал прямо на софе на веранде, убаюкиваемый шелестом листвы за окном и ночными шорохами, чтобы проснуться с первым птичьим щебетаньем поутру.
Когда после его второй ночи к даче примчался взмыленный босоногий пацан, Антикайнен отсчитал ему денег, наказав передать Настасье Петровне, что он продлевает свое пребывание здесь на неделю – пока стоит хорошая погода.
– А больше ничего не стоит? – скривился в пренебрежении пацан. – Дядя, отслюнявь зузу на леденцы!
Тойво постарался дать малолетке подзатыльник, но тот легко увернулся и убежал – только пыль из-под копыт. Посещение столь едкого на язык гонца настолько расстроило Антикайнена, что он, обозлившись – в первую очередь, на себя самого – увеличил дистанцию очередной пробежки и неожиданно выбежал к океану.
Конечно, это был не океан, а всего лишь тихая и мелководная бухточка Финского залива, но то, как водная ширь, вдруг, открылась за очередным поворотом, проявляемая отступившими от кромки берега соснами, очень впечатляло.
Тропинка, по которой имел обыкновение бегать Тойво, упиралась в маленькую скамейку, а на скамейке сидел человек и смотрел вдаль. Рядом с ним покоилась видавшая виды трость – скорее, даже, клюка.
Неизвестно по какому наитию Антикайнен решил поздороваться с незнакомцем.
– Здравствуйте, – сказал он. – Хороший день?
Человек медленно обернулся на звуки голоса и ответил:
– Здравствуй, Тойска, давно не виделись.
Капец, приехали – здравствуйте, девочки.
Перед ним сидела его память детства и обращалась к нему, как когда-то в детстве. Рейно, сын Крокодила Авойнюса, былой владетель старинного пуукко собственной персоной (см также мою книгу «Тойво – значит «Надежда» – 1).
– Рейка? – только и сказал Антикайнен. – Ты-то что здесь забыл?
От прежнего полицейского сыночка, наглого и самоуверенного не осталось, пожалуй, ничего. Разве что побитая жизнью оболочка.
– Присаживайся, – сказал Рейно, неуклюже двигаясь в сторону. – Сыграем, как когда-то?
Отчего-то Тойво сделалось ужасно неудобно, даже стыдно в некотором роде: в последней их совместной игре он надул сына полицая (см там же).
– А я твой ножичек берег, – сказал он, располагаясь на скамье. – Только несколько дней назад не уберег. Сломался пуукко. Точнее – расплавился. Впрочем, неважно. Отслужил верой и правдой.
– Ну и ладно, – махнул рукой Рейно.
Они и раньше-то не были друзьями, а теперь сидели и молчали. Тем для разговора не было вовсе. Однако неожиданно младший Крокодил заговорил. Оказывается, это только Антикайнен не знал, что сказать. У Рейно была история. Он хотел ею поделиться.
Сын полицая Авойнюса действительно определился в какое-то полувоенное училище в Тампере, где готовились будущие стражи порядка. Типа кадетского корпуса, только полицейского. Его отец, потеряв передние зубы в драке со старшим братом Тойво, сам тоже потерялся, как человек. Авойнюс превратился в настоящего Крокодила, злобного, коварного, действующего исподтишка. Это, конечно, отразилось и на семье.
– Но я все равно любил его, понимаешь? – говорил Рейно. – Родителей не выбирают. Запутался человек, в «слугу государства» заигрался.
Такие люди, как известно, верят в свою исключительность, полную неприкосновенность и бессмертие. Но однажды во время русской Февральской революции Крокодил сгинул, призванный на борьбу против беспорядков в Гельсингфорсе. Слишком, наверно, усердствовал. Потом обнаружили удавленным на чердаке дома по Войматие. Сидел на стуле со связанными за спиной руками, а вокруг – изодранные клочки какой-то прокламации с надписью от руки на каждом клочке: «1 марка».
Рейно после этого бросил свою учебу и подался добровольцем на фронт с германцами. Воевал, воевал, вот и довоевался. Не годен больше к строевой. Денег не было, хоть побирайся. Хотел, было, «георгии» продать, да попался с поличным.
– Чьи «георгии»? – попытался уточнить Тойво.
– Как это – чьи? – удивился Рейно. – Свои, конечно.
– И сколько у тебя их было? – удивленно спросил Антикайнен.
– Да полный иконостас, – опять махнул рукой сын Крокодила.
Вот это да! Школьный паразит, не гнушавшийся обидеть младших и слабых, оказывается, полный кавалер Георгиевских крестов – высшей награды за солдатскую доблесть!
Патруль на Сенном рынке в Питере арестовал, награды изъял и в кутузку определил. Комендант кутузки, былой унтер-офицер, потерявший солдат и все пальцы правой руки в Пинских болотах, очень возмутился такому положению вещей и всерьез вознамерился расстрелять «чухонца». Горя праведным гневом на «подлого вора» свидетельств чьей-то доблести, быстро перегорел, прознав, что Рейно и есть тот герой, чью грудь когда-то украшали Кресты.
– Вот он и определил меня в ближайший пансионат, где отдыхают иногда от трудов праведных вожди мирового пролетариата небольшого ранга и чина. Типа Менжинского, Трилиссера и прочих.
– Ого, – удивился Тойво. – Пансионат командного состава ОГПУ?
Рейно числится главным истопником, а летом по совместительству пасечником.
– Вот, оказывается, призвание у меня какое: мед делать. Отец бы со стыда сгорел. Маму перевез сюда. Так и живем. Невеста есть. Жить можно, если бы только не нога!
Он погладил левую ногу, выставленную в сторону, несгибающуюся в колене.
– Летом еще ничего, а вот зимой ноет, не унимается, когда крапива перестает сохраняться.
Оказывается, Рейно спасается от боли только компрессами из крапивы. Даже заготовленные впрок – и те тоже помогают, пока жжется. Они, как два пациента одной и той же больницы, встретившись в коридоре, поговорили о своих болячках, обменялись информацией о чудодейственных методах, уже успешно испробованных на лошадях, и поняли: пора расходиться.
Каждый пойдет своей дорогой, ничего их не сближает, даже память детства – и та у каждого разная.
– Прощай, Рейно, – сказал Антикайнен на прощанье. – Ты меня извини за то, как я с тобой тогда в школе обошелся.
– Пока, Тойво, – ответил Рейно. – Не за что извиняться. Мы были детьми и, как и все дети, были жестоки. Я тоже перед тобой виноват.
Они пожали друг другу руки и разошлись, только сын Крокодила, сделав несколько неуклюжих шагов, опираясь на свою клюку, повернулся и сказал задумчиво смотревшему на него врагу из своего детства:
– Вся жизнь – это поиск самого себя.
12. Встречи.
Тойво провел в арендованной у Настасьи Петровны даче чуть больше недели. На момент отъезда в Питер он чувствовал себя уже гораздо лучше, перестали донимать судороги в конечностях, вернулась былая уверенность и плавность движений, разве что лицо все еще оставалось чуть перекошенным. Да еще одна функция организма вызывала опасение. Но проверить ее он никак не решался.
Антикайнен предстал перед хмурыми очами начальника училища Инно, намереваясь обратиться к нему с просьбой.
– Эк тебя торкнуло! – посмотрев ему в лицо, сказал начальник. – У доктора был?
– Был, – кивнул головой Тойво, не уточняя, правда, что это за доктор такой. – Разрешите две недели отпуска в счет будущих занятий?
– Да ты же только из отпуска! – нахмурился Инно. – Впрочем, ладно. Восстанавливайся. У нас в Карелии опять неспокойно. Так что всякое может быть. Куда отпуск-то нужен?
– В Выборг к невесте, – не стал обманывать начальника Антикайнен. – Нелегалом туда, нелегалом сюда.
– Ого! Я этого не слышал. Предельная осторожность.
– Есть, предельная осторожность.
Пока Тойво «отлеживался» на даче, к нему несколько раз приходили люди из ОГПУ. Точнее, из какого-то особого шифровального отдела, пытались разузнать: где, с кем, когда? Ни Оскари, ни кто другой не могли ответить на их вопросы: где-то, с кем-то, когда-то. А об эстонце из института Мозга вообще не слышал никто.
Антикайнен взвесил все свои шансы и пришел к выводу, что, ну, его нафик этот особый шифровальный отдел! По выведанной у Вяхя тайной тропе контрабандистов он пошел в Финку. Младший Тойво имел настолько обширные знания о лесах карельского перешейка, что по памяти нарисовал для перехода схему передвижения: «сто шагов вперед, потом двести шагов назад, потом вправо до разлапистой ели, потом влево от разлапистой ели, потом период обхода советского пограничного патруля – час с четвертью, потом период обхода финского пограничного патруля – четверть с часом, потом по ручью, потом по реке, потом озером, ну, а потом уже морем». И все – ты в Аргентине. Ах, блин, промахнулся, в Суоми надо было! Ну, тогда все в обратном порядке, только вперед сто шагов делать не следует.
В общем, Тойво оделся, как типичное лесное чмо – то ли бортник, то ли смологон, то ли производитель понтикки – и пошел по ориентирам.
Бродил по лесам, бродил, наконец вышел к собакам. Собаки оказались пограничные, сидевшие в вольере и держащие нос по ветру. Он стоял против ветра, поэтому показал псам кукиш и пошел дальше. Ни животные, ни люди на страже рубежей его не унюхали.
Это не могло не придавать уверенности, поэтому Тойво по лесам дошел чуть ли не до Ловисы, чертыхнулся, сел на проходящий поезд и вернулся назад к Выборгу. За переживаниями от путешествия он совсем позабыл о других волнениях, его одолевающих уже не первую неделю. А когда вспомнил – было уже поздно.
Точнее, было уже рано – Лотта успела подняться с постели и начала готовить утренний кофе. Эх, прав оказался великолепный знаток психологии профессор Боткин. В чем он был прав – наверно, во всем. А профессор Малкин – оказался еще правее. Тойво, глядя в потолок съемной комнаты, по совету доктора выбросил из головы все мысли о своей несостоятельности. Жизнь должна брать свое!
Даже зеркало, куда он старательно строил рожи, не показала никакой ущербности, все мышцы, большие и малые, не давали повода усомниться в их функциональности.
Итак, можно было заключить: неприятные последствия странной и опасной ночи возле деревни Панисельга устранены. Жертвы имеются, но разрушений нет. Подлый Тынис обратился в прах, а раз нет тела – нет дела. Пускай Бокий со своими супчиками ищут его, вряд ли разыщут.
Все хорошо, да чего-то, как говорится, нехорошо.
– Я не знаю, когда теперь смогу выбраться к тебе, – сказал Тойво, смутно ощущая какую-то тоску. Все пока складывается, как нельзя лучше, вот только привидевшийся ему образ, где помимо его старого и молодой Лотты был еще кто-то знакомый, вызывал тревогу.
– Не грусти, милый, – ответила девушка. – Этот год как-нибудь доживем, а в следующем все будет совсем по другому.
– Синее море, белый песок и спокойное будущее, – улыбнулся он ей в ответ.
– У нас будет будущее, – также улыбнулась она.
Возвращаясь по старым следам в Советскую Россию, Тойво все повторял себе эти слова. С ними на душе было покойно. Он даже не занервничал, когда сбился с пути и обратно пришел к какому-то финскому хутору. Вспомнил, где мог совершить не тот поворот, и пошел в лес опять. А если бы не пошел, будущее было бы другим. И не было бы в этом будущем героя, красного финна Тойво Антикайнена, который всегда жил надеждой. Был бы просто Тойво Антикайнен, который бы жил обычной жизнью. И неизвестно, что оказалось бы лучше. Судьба, как известно, не допускает условностей.
Его ожидания, что мифический «шифровальный отдел» и институт Мозга в частности прекратят свои попытки найти его, оказались тщетны. Сразу же по возвращению в казармы несколько человек возникнут из ниоткуда, словно бы из-под плинтуса, и вежливо предложат пройти куда надо.
– Что, допрыгался, чухонская морда? – спросил один из них, вероятно, старший.
– Ага, допрыгался, – согласился Тойво и поехал с ними на Литейный проспект.
В отдельном кабинете с прикрученным к полу стулу посередине и столом под зарешеченном окном сидел Бокий собственной персоной. Конечно, пресловутый незыблемый, как гора Пик Коммунизма, стул был не для него. Антикайнен даже засомневался, было, что он был для него, потому что, едва они вошли и закрыли за собой дверь, как эта дверь тут же открылась и вошел прямой, как жердь, человек в распахнутой генеральской шинели. Человек это в два шага преодолел расстояние до середины комнаты, потом сел на стул и замер.
Тойво подумалось, что это Дзержинский – тот тоже любил в шинели ходить-бродить, грусть наводить – но быстро отбросил эту мысль. Человек был без головного убора и обладал настолько пронзительным взглядом, что по спине оживленно забегали мурашки, едва он вперил его в Антикайнена.
– Ничего не имеешь нам сказать? – спросил Бокий, поднимаясь со своего места.
– Спрашивайте, – пожал плечами Тойво.
– Как погиб эстонец? – змеиные зрачки товарища Глеба равнодушно уставились в глаза Антикайнена. Теперь он был под перекрестием двух взглядов, но мурашки, видимо, исчерпав заряд своей энергии, бегать перестали.
– Он сгорел, – ответил Тойво, даже не предпринимая попытку сказать неправду.
– Где?
– В деревне Панисельга.
– Что с оборудованием?
– Оплавилось, пришлось выбросить в ламбушку – не тащить же на себе хлам в Питер.
– Ты что-нибудь видел? – Бокий позволил себе слегка усмехнуться. Почему-то Антикайнену показалось, что для того не является секретом его мимолетное наблюдение за «дачной коммуной» в Кучино.
– Видел, – ответил он.
– Ну? – этот вопрос был адресован сидящему на стуле человеку в шинели.
– Без толку, – надтреснутым голосом ответил тот. – Он не удивляется, не паникует, не боится. Принимает вещи по очевидности, а не по тому, как это должно быть. Редкий образчик, но для нас – пустой материал. Он такой же.
Да это же профессор Бехтерев собственной персоной!
– Я лучше, господин профессор, – позволил себе реплику Тойво. – Я ни на кого не работаю. Я никому не служу.
– Вздор! – решительно сказал Бехтерев и порывисто встал на ноги. – Честь имею!
Не спрашиваясь разрешения, он вышел из кабинета.
– Вот ведь какой порывистый! – заметил Бокий. – Встает порывисто, присаживается – тоже порывисто, ложится – и то, наверно, порывисто.
– Как ветер, – заметил Антикайнен.
– Это как? – без особого, впрочем, интереса, спросил товарищ Глеб.
– Ну, ветер бывает порывистым.
Бокий встал из-за стола, прошелся по комнатке и подошел к зарешеченному окошку. Тойво сначала подумал, что он смотрит куда-то на улицу, но, приглядевшись, заметил, что тот просто стоит с закрытыми глазами.
– Итак, эстонец спекся, аппаратура разрушилась, сам ты видениями увлекся. Чего делать-то будем? – спросил, наконец, товарищ Глеб. – Да ты присаживайся!
Тойво занял стул, с которого только что сорвался Бехтерев, и стало ему очень неуютно. Оказывается, пока стоишь на ногах, и не замечаешь, что и стены давят, и потолок – тоже, и дышать здесь нечем. Все тут плохо, все пропитано горем и бедой. Тюрьма – символ государственности, также, как и те заведения, из которых в эти тюрьмы попадают. И люди, работающие здесь, точнее, конечно, у кого такое хобби – быть вертухаем, следователем, прокурором или даже судьей – злы. Они пытаются прикинуться безразличными государственными машинами, но на деле – это просто такой склад характера, такой образ жизни, такая ментальность. Это и есть злость. А дети их страдают за родителей своих. Уж таков ССП (общечеловеческий) – свод сволочных правил.
– В общем так, товарищ Антикайнен, – продолжил Бокий. – Коли ты будешь соваться в такие области бытия, куда тебе лезть не следует, я тебя уничтожу. Впрочем, есть другой вариант: все-таки соваться, но по согласованию со мной. По-моему, у нас уже как-то был подобный разговор.
Наступила пауза, и Тойво посчитал правильным что-то сказать.
– Был, – сказал он.
Товарищ Глеб постоял у окна, помолчал, потом достал из кармана согнутые в несколько раз листки бумаги и протянул их финну:
– Знакомо такое дело?
Антикайнен принял вырванные из тетради страницы и прочитал сделанные на них химическим карандашом каракули.
«Камень с пояса Вяйнемейнена, камень-Грааль, копит энергию, не физическую – психическую, передает ее в космос. Форма – яблоко. Цель – протобиблейская, противление новому влиянию, сохранению Сотворения».
И рисунки – много рисунков: свастики, затмившийся солнечный диск, зев пещеры, горы со сверкающими вершинами, пирамиды и руна, которая, без всякого сомнения, называлась «Шамбала».
– Нет, такое дело мне незнакомо.
– Между тем это именно то, над чем работал в последнее время твой эстонский друг, столь неожиданно покинувший нас.
Тойво пожал плечами: Тынис на то и младший научный сотрудник, сделавшийся на момент их последней встречи старшим. Неспроста его повысили в Институте Мозга, вон – мыслил-то как широко! И Джомолунгму нарисовал, и черную дыру в Ловозере, и пирамиды возле Сейдозера.
– А что думаешь по этому поводу? – на этот раз вопрос подразумевал ответ, потому что даже несмотря на кажущуюся бесстрастность, змеиные глаза Бокия выражали интерес.
Антикайнен сидел на прикрученном к полу стуле, вокруг мрачные стены юдоли скорби на Литейном, ничто не может помешать товарищу Глебу достать свой маузер и пристрелить его, либо кликнуть вертухаев, а уж те замесят из него студень.
– Думаю, пояс Вяйнемейнена – это пояс Ориона – так, если верить Леннроту и старым карелам, называлось это созвездие в наших землях, – сказал Тойво. – Грааль – понятное дело, золотой камень, который раньше был с Золотой бабой в Биармии (см также мою книгу «Не от мира сего 2»).
– Грааль – это Чаша, из которой Иисус испил перед предательством, – заметил Бокий, но не возражая, а так – комментируя.
– Грааль – это keralla, то есть Чаша с чем-нибудь (такой перевод с карельского языка ливвиковского диалекта). Испить ее – значит, получить Знания, потому как Грааль аккумулирует психическую энергию, он ее может перераспределять с Космосом, либо делиться толикой с кем-нибудь здесь по соседству. Считали, что форма Грааля напоминает женщину, потому что камень всегда был с Золотой бабой, сделанной Илмарийненом (см также Калевалу). Викинги же видели в нем яблоко. Поэтому и говорили всегда, когда типа, к Господу обращались: «Omena», то есть, по-нашенски «яблоко».
– Аминь? – переспросил Бокий.
– Аминь, – вздохнул Тойво. – Запретный плод для Евы, яблоко раздора и прочее. Яблоко на старинном гербе города – не об урожайности фруктов, яблоко – это к «аминю». Значит, город не просто так, значит, Господний промысел был.
– Чего-то я не видел таких старых гербов, – недоверчиво заметил товарищ Глеб. – Новые – пожалуйста.
Антикайнен помнил много из того, что ему рассказывал финский бегун Вилье Ритола (см также мою книгу «Тойво – значит «Надежда» – 1), уехавший в Америку, теперь вот приходилось делиться этими знаниями с человеком со змеиными глазами.
– Так их подменили – где орехами, где камнями, а где и вовсе крайне сомнительными книппелями (как на гербе города Олонец).