Вредители

– Вот как! Он пояснил, что это значит?

– Нет. Я, конечно, знаю, что иероглиф происходит от индийского символа. Но я тоже не понял, на что именно он намекал. Может быть, в древних рукописях ей заменяли иерголиф, который обозначал каких-то опасных животных или злых духов. Хотя я бы предпочёл для этого иероглиф “вредители”.

На этом месте Кимитакэ вдруг вспомнил, что дневник лежит прямо здесь, в сумке. И туда записан сегодняшний сон.

Конечно, ни в дневнике, ни во сне не было ничего крамольного. Постыдное там можно было отыскать, но крамольного ничего не было.

А что, если отыщется? Полиция ― большие мастера отыскивать то, что ты предпочёл бы скрыть… К тому же, Кимитакэ вдруг осознал, что он не способен вспомнить, о чём писал в дневнике даже неделю назад. И вообще помнит содержимое собственного дневника не лучше, чем в эти странные разговоры с учителем Куродой.

– А учитель Курода никогда не спрашивал тебя про твоего деда?― продолжал допрос полицейский.

– Нет.

– Как ты думаешь, они могли быть знакомы?

– Думаю, нет. Разве что за счёт какой-то случайности. У деда были самые странные знакомства, но учителя Куроду в его обществе я представить не могу.

– Почему ты в этом так уверен?

– Я хорошо знал дедушку и, кажется, неплохо успел узнать учителя Куроду. Они бы не смогли долго быть даже в одной комнате, не то, что общаться. Дошло бы до драки.

Полицейский что-то пометил у себя в блокноте. Потом поднял глаза, улыбнулся и произнёс с деланной весёлостью:

– У меня всё. Если будут ещё вопросы, мы обязательно встретимся.

Глава 3. Жизнь дедушки Садатаро

Разговор с полицейским оживил воспоминания, и по пути домой Кимитакэ никак не мог отделаться от мыслей про дедушку Садатаро.

В полицейском отчёте записали, что отставного губернатора убили неизвестные враги, подбросив письмо, отравленное ядом кураре. Но Кимитакэ знал, что всё было немного сложнее.

К тому же, именно дедушка пробудил в маленьком Кимитакэ интерес к каллиграфии.

Всегда в светлом кимоно, которое помнило лучшие времена, с ехидной улыбкой на морщинистом лице и в пенсне (которые, как он уверял, были подарком французского консула), он обитал в прохладной боковой комнате первого этажа. Остальной дом был вотчиной бабушки, тяжелой и непреклонной, как камень, и все слуги подчинялись ей, бесшумные и безвольные, как марионетки.

Даже после смерти бабушки слуги продолжали двигаться всё так безвольно. А дедушка так и не покинул привычной обители.

Там он спал на простом футоне, там лежали сундучки с какими-то бумагами (после его смерти и похорон они пропали неизвестно куда) и книги, раскиданные где придётся, а ещё там стояла огромная доска для игры в го и сёги с трещиной у основания. Когда к дедушке приходили посетители, они обычно сворачивали прямо к нему, и очень скоро из-за дверей начинал раздаваться стук камешков, скрипучий старческий смех, шелест разливаемого сакэ и возгласы “Кампай!”. Бабушка запрещала угощать незваных гостей, так что выпивку они приносили с собой.

Из того, что она говорила дедушке после каждого такого визита, Кимитакэ усвоил, что эти гости ― бывшие дедушкины соратники по какой-то партии Свободы. Что они предали его, разорили и выбросили прочь, как ненужную тряпку. И что дедушка Садатаро ― бесстыдник, лишённый даже крупицы чести и достоинства, раз продолжает принимать их у себя дома. И что если бы он был не безродный крестьянин, а самурай, то может быть и позволил бы этим негодяем войти, но запер бы двери и сжёг бы их вместе с домом в первый же вечер. А вместо этого он им улыбается и терпит.

– Они не смогли мне помочь,― оправдывался дедушка,― Так путь хотя бы повеселят. Пускай угадывают, что на душе у человека, который постоянно смеётся.

Нельзя сказать, что дедушка был невероятно учёным человеком. Большую часть своего образования он выцедил в светских беседах. Там не менее, он умел производить впечатление большого ума, а рассуждал так ловко, как если бы всю жизнь прозаседал в парламенте.

А отец, мать, сестра и младший брат жили в южнее, в домике поменьше. Кимиткэ бывал там редко и не запомнил ничего интересного.

Однажды, ещё до начала войны, к деду заявился самый настоящий католический кюре, в чёрной сутане и с отложным воротничком. Его сопровождали два японца в серых пальто.

Все трое удалились в комнату дедушки и принялись его убеждать.

Они разговаривали так громко, что забившийся в угол общей комнаты Кимитакэ услышал сквозь бумажные двери почти всё ― хотя мало что понял.

– Скажите, как вы относитесь к росту влияния христаинства во всём мире.

– Доходов это мне не приносит. Поэтому ― равнодушно.

– Но вы же не будете отрицать, что христианство очень сильно повлияло на европейскую науку.

– Ну я же не учёный, я бывший политик.

– Влияние христианства растёт и в политике. Ваш бывший покровитель, премьер-министр Хара Такаси был католиком.

– …И это стало одной из причин его гибели. Понимаете, политик должен уметь отвечать на самые неудобные вопросы. А у христианства с этим проблемы.

– Ваш гость готов ответить на самые неудобные ваши вопросы.

– Я вот слышал,― на этом месте дедушка с трудом сдержался, чтобы не приплести французского консула,― что в древности жил некий монах, который доказал существование Бога пятью разными способами.

– Этого монаха звали Фома Аквинский.

– Ну, допустим. И вот как он доказывал. Например, что все предметы двигаются. Но сам по себе предмет двинуться не может. Надо, чтобы его кто-то двигал. Значит, должен быть какой-то Перводвигатель, который и привёл всё в движение. То есть Бог.

– Современная физика внесла в этот вопрос некоторые коррективы,― отозвался важный дедушкин голос,― но в целом ― верно.

– Или вот другая тема ― совершенство. Мы все хотим совершенства от вещей, которыми пользуемся. Только подрос мальчик ― подавай ему самый лучший ножик, самые лучшие сандалии, самые лучшие маринованные сливы на завтрак. Совершенство есть во всех вещах, но не до конца, потому что сам мир несовершенен. А значит, есть кто-то, кто соединил в себе все совершенства. И это есть Всесовершенный. То есть Бог.

– Ну, допустим. Хотя в наше время, насколько я слышал, поэты сочиняют в основном про дохлых лошадей и каждый художник придумывает свою теорию красоты.

– Но здоровые, чистые души всё равно тянутся к совершенству.

– Хорошо! Пусть так! Хорошо ваш монах рассуждает ― не зря во Франции учился. Но с чего этот монах взял, что Перводвигатель и Всесовершенный ― это одно и то же существо? Вот это загадка не хуже любого коана! Как по мне, логичней было бы разделить полномочия ― пусть бы один двигал, а другой украшал. И это мы ещё до вашей Троицы не добрались.

На какое-то время в комнате воцарилось молчание. Потом всё тот же голос продолжил.

– Я думаю, вам будет это проще понять на примере из вашей культуры. Император ― это одновременно и человек, и глава государства, и верховный главнокомандующий, и живое божество, которое руководит ритуалами при дворе. Точно так же и Бог совмещает в себе Перводвигатель и Всесовершенство.

– Ну-ну, не путайте, я же юрист! Его императорское величество и человек ― это не одно и то же. Например, когда он путешествует ― то путешествует только человек. А вот божество или глава государства ― не путешествуют, они пребывают в его дворце и обращаются с народом через новогодние стихи и канцелярию. Если император проезжает через город и кто-то пытается подать ему петицию ― такого человека арестовывают и судят за хулиганство. Потому что петицию подаются не человеку, а главе государства ― через его канцелярию.

– Видимо, это был неудачный пример.

– А мне видимо, что нам надо опираться на свою мудрость, а не гоняться за преходящей иноземной модой. Великий мудрец Аидзава Сэйсисай, тот самый, кто придумал наш основополагающий принцип Кокутай, однажды прочитал в иноземной книге, что земля имеет форму шара. И что же он сделал? Он немедленно пришёл к выводу, что Япония находится на самом верху этого шара, а всякие варварские страны и даже Америка ― они расположены ниже и дальше. Такой патриотический склад ума достоин похвалы.

– Но земной шар устроен не так!

– Откуда такая уверенность? Разве можно угадать, какие ещё открытия совершат наши национально ориентированные географы!..

***

Дедушка (когда бабушка не видела) любил показывать маленькому Кимитакэ на карте горные деревни провинции Симата, что неподалёку от Осаки. Из этой глуши и происходила их каноничная крестьянская фамилия.

Исполненый уважения к предкам, дед нарочно изъяснялся на пёстром кансайском диалекте, каким говорят в тех местах, и даже гостей приветствовал осакским «Как идёт торговля?». В сочетании с высокомерным столичным выговором его гостей это звучало вызывающе.

– А какая разница, что и как звучит?― вопрошал по этому поводу дедушка,― Иероглифы всё равно одинаковые. А как их читать ― дело вкуса. Вот если бы победила у нас социалистическая революция, то столицу наверняка перенесли бы в Осаку, как коммунисты перенесли столицу в Москву. Потому что Осака ― город промышленный, там много новых заводов. И стал бы кансайский выговор ― официальным, а токийская манера ― снобским диалектом осколков старого режима. Только не подумай, внучек, что я за социалистическую революцию. Нас же с тобой первыми пристрелят, особняк национализируют и сделают тут какой-нибудь Музей народного унижения.

Дедушка верил, что подлинные таланты передаются через поколение ― от деда к внуку. Этим он объяснял бездарность своего сына и блестящее будущее, которое неприменно ждёт Кимитакэ, его братика и сестру.

– Плодоносное дерево узнаётся уже цветам, великий человек проявляется уже в ранней юности. Кто же унаследовал мои таланты ― ты, сестра или твой брат Тиюки? Хотел бы я разглядеть.

В качестве доказательства он приводил своего славного предка, который приходился Кимитакэ пра-прадедом. Ещё при сёгунах этого неназванного героя судили за браконьерство.

Дедушкин отец занимался торговлей соленьями и неплохо разбогател на волне реформ и спекуляций после реставрации Мэйдзи. Появилась большая регулярная армия, её нужно было кормить чем-то, что нескоро испортится. А ещё появились первые университеты, ещё дешёвые и достаточно непопулярные, чтобы даже дети из такой семьи могли там учиться.

У Садатаро был старший брат, который выбрал военную карьеру и куда-то пропал. Но прежде успел внушить младшему решительное презрение ко всему, что связано с армией и флотом. А также уверенность, что именно он, Садатаро, а не тупоголовый старший брат, унаследовал от деда подлинную решительность и амбициозность.

Сначала Садатаро поступил на простые курсы учителей, где выбрал специализацией каллиграфию. А уже оттуда ― на юридический факультет Токийского университета.

Только что основанный университет помещался тогда в одном двухэтажнам здании. А дипломы выдавались, как в старину ― в виде свитка с каллиграфической записью.

– Уже тогда мало кто понимал, как важна каллиграфия,― гордо говорил дед,― Подлинность диплома подтверждали всего-то качество исполнения и печать ректора. А сам диплом открывал многие двери…

Только годам к четырнадцати Кимитакэ начал догадываться, на что намекал старый греховодник. Но разъяснить свои подозрения напрямую так и не успел.

А тогда, когда он был ещё маленьким, Кимитакэ просто спросил:

– Каллиграфией пишут только документы от государства?

– Писать каллиграфией можно что угодно,― заверил дедушка,― но лучше стихи. В древности только стихи считались достойными того, чтобы записывать их хорошо.

– А как отличить хорошие стихи от плохих?― осмелился спросить маленький Кимитакэ.

– Разбираться в чужих стихах не обязательно. Следить надо за своими стихами. Это верно и для иноземной поэзии. Мне французский консул как-то говорил, что у Рэмбо все стихи хорошие, а вот у Верлена много плохих ― но к счастью, никто их не помнит.

– А иноземные стихи тоже можно писать каллиграфией?

– Можно, но бесполезно. В них не будет силы, а только пустая красивость, как у безделушки. Между тем каллиграфия важна для воспитания именно национального духа! Но чтобы достичь в ней мастерства, надо много упражняться. Причём ты ничего не достигнешь, если будешь повторять движения механически и писать что попало. Надо стараться, чтобы каждое стихотворение было лучше предыдущего. Только так мастерство будет расти. Со временем молодой поэт достигнет определённого мастерства, его вкус сделается изощрённым и он начнёт наконец понимать, что его стихи ― ни на что не пригодны. И только тогда можно сказать, что он что-то понял в поэзии и каллиграфии.

Сложно сказать, разбирался ли старый Садатаро в поэзии. Но он определённо умел выводить иероглифы, выполнять самые опасные поручения и пробивать себе дорогу в жизни, пусть даже и с разрушительными последствиями.

Молодому государству остро не хватало чиновников с университетским образованием. Он успел послужить в Министерстве Внутренних Дел: советником, инспектором сельских кооперативов, вырос до начальника полиции префектуры. И завёл достаточно полезных знакомств, чтобы вступить в Партию защитников конституции. А эта партия была в большой силе. И сам Такаси Хара, который возглавлял партию, очень ценил молодого чиновника.

В сорок три года Садатаро стал губернатором провинции Фукусима ― достижение, которым уже можо гордиться. А в сорок пять его перекинули переводят на управление только что присоединёнными северными территориями ― дело настолько сложное, что этот была пока не губерния, а директорство Агентства Карафуто.

Неясно, почему он согласился управлять этой каторжной землёй. Возможно, партия была заинтересована в субсидиях, которые шли на освоение новой колонии и попросила настырного парвеню об услуги, которую он не мог не отказать.

Примерно тогда же и по той же причине он женился.

Его избранницей стала девица из весьма примечательной семьи. И отец, и мать которой были пусть и дети аристократов, но не от законных жён. Это обеспечило отца семейства местом, достаточным, чтобы обеспечить двенадцать детей, но двери высшего общества остались для них закрыты.

В те времена считалось неправильным, если дочери выходят замуж не по порядку. Поэтому чиновному выскочке сравнительно легко удалось заполучить престижную жену, которая считала себя знатной дамой. Старшая дочь со странностями закрывала путь к браку всем остальным, словно половину пробки, застрявшая в винной бутылки.

Именно тогда семья приобрела этот большой дом, где на них трудились шестеро слуг. Из них четыре были подчинены лично жене, а двумя другими она просто командовала.

С женой неугомонному Садарат было очень непросто. С ней было невозможно даже выйти в общество. Тяжёлая, рано располневшая, склочная и мнительная женщина обожала устраивать скандалы и постоянно возмущалась, что у кого-то из её сестёр больше детей или ещё чего-нибудь.

Получается, неугомонный Садатаро был вынужден сражаться на два фронта. И проблем с провинцией было не меньше, чем с женой.

Проблемы на бывшем каторжном острове было полно. Всё население губернии, после эвакуации русских, сократилось до двадцати тысяч рыбаков. Промышленности не было. Сельское хозяйство ― затруднено или невозможно.

Не хватало даже японского населения. Большая часть этих рыбаков были айну, а к малым народностям Садатаро относился с характерным презрением. Внук браконьера был ярым сторонником евгеники и модной в те годы расовой реконструкции. Поэтому переселенцев селили отдельно, чтобы не допустить смешивания “упадочной породы айну” с бедными, но чистопородными переселенцами из Ямато.

Даже добираться до этой провинции было непросто. Север главного острова был едва освоен, там только пробивали просеки для железных дорог, а от от Сендая до Аомори добирались морем. Дальше был Хоккайдо, присоединённый только полвека назад, с редкими поселенцами и нетронутыми лесами. И только потом начиналась его вотчина.

Тем удивительнее, что Садатаро преуспел и развернулся. Его губернаторство было самым долгим и плодотворным за всю историю провинции. Именно он пробил сделку с торговой группой Мицуи начёт контрактов по рыбной и крабовой ловле и построил первую древообрабатывающую фабрику в истории имперских колоний. Среди сопок и камней появились священные ворота-тории и пролегли японские узкоколейки.

После таких успехов Садатаро прочили в начальники Маньчжурской железной дороги. А оттуда было рукой подать и до губернаторства в только что захваченной Маньчжурии…

Однако апреле 1914 года оппозиция развернул атаку его партию, карьера её ставленников начала давать крен. И вот уже на следующий месяц Садатаро отстранили от губернаторства и обвинили в двух случаях коррупции по делу злосчастной группы Мицуи, а заодно в контрабанде и незаконной вырубке леса.

Семи лет не прошло, а его вишня уже отцвела.

Следствие длилось два года. В мае 1916 года его постановили считать невиновным, при условии возмещения ущерба в 140 000 йен. Бывший губернатор немедленно предоставил отчёт, из которого следовало, что дом и все слуги принадлежат жене, сам он платит за еду и одежду из губернаторского жалования, а всё его наличное имущество составляет 700 000 йен чистых долгов.

– Куда вы дели столько денег?― спросил у него судья, возмущённо морщась на разложенные перед ним бумаги.

– Я инвестировал в высокие технологии,― ответил Садатаро. И добавил:― По преимуществу, в цинк.

Глава 4. Смерть дедушки Садатаро

В конце концов, осуждённый, но избежавший тюрьмы Садатаро попросту пропал из Японии к отчаянной досаде кредиторов. Всплыл он на Суматре и пытался обустроить сахарную плантацию. Ничего путного из этого не вышло. Сельское хозяйство не поддалось его хитростям.

Спустя два года борьбы с кредиторами, которые всё-таки его отыскали, и тропическим климатом, который беспощадно палил лысую голову, опальный чиновник вдруг прослышал, что удача его партии снова в зените.

В 1918 его бывший покровитель, господин Хара, стал премьер-министром. Причём он был первым премьер-министром ― не аристократом по рождению, а просто из мелких провинциальных самураев. А значит, наверняка снизойдёт к просьбам такого же простого внука браконьера…

И Садатаро вернулся, в надежде на поддержку бывшего патрона.

Столица встретила его холодным ветром. Жена была вынуждена держать осаду токийского особняка кредиторами ― и, разумеется, высказала ему всё, что думает.

Садатаро побрился, переоделся и поехал в правительство.

Он был очень галантным человеком. И именно поэтому никак не мог управиться с собственной семьёй.

В большом и холодном здании его не пустили дальше приёмной. А потом отправили на другой конец города, на приём к незнакомому партийному функционеру, которого можно было опознать разве что по очкам в тяжёлой черепаховой оправе.

– Вы же понимаете, что мы не можем вас просто так отправить на прежнюю должность?― сказал незнакомец.― Господин Масая сидит пока крепко, и в парламенте у нас большинства нет.

– Неужели так много желающих управлять этими дикими землями?

– В ближайшее время, выполняя союзные обязательства, наша победоносная армия займёт Владивосток, северную часть острова Карафуто и самые рыбные участки возле устья Амура,― всё так же бесстрастно объяснял функционер,― Понятное дело, что такая такую прибыльную операцию не отдают в посторонние руки.

– Отправляйте мне туда, куда нужно партии,― ответил Садатаро,― и вы не разочаруетесь в результате!

Ему снова поручили какое-то крайне деликатное дело ― но на службу пока не вернули. Так что предстояло работать в частном порядке.

Под грохот скандалов жены он собрал чемоданы и отчалил на пароходе в далёкую угольную Маньчжурию, губернатором которой он так и не стал.

Сразу после новому году в особняк пришло известие, что Садатаро за дело взялся настолько всерьёз, что уже арестовали где-то на границе с Монголией. При себе у старого греховодника было 44 килограммом контрабандного опиума общей стоимостью примерно 12 000 йен.

– Нам конец,― сказал отец, когда узнал эту новость.

– Нет ещё,― ответила бабушка.

А Кимитакэ ничего не сказал. В 1919 году его ещё даже на свете не было.

Уже стареющего функционера спасло то же, что и когда-то погубило ― парламентские выборы. В феврале 1920 Партия защитников конституции победила на выборах и уже в октябре Садатаро внезапно возглавил столичное Бюро Железнодорожного транспорта.

Итак, дедушка Садатаро снова вернулся к управлению страной, причём служил теперь в столице. На какое-то время бабушка даже перестала скандалить, только хмыкнула: “Надолго ли?”.

Спустя две недели после его назначения проходил городской фестиваль. Городской транспорт отметился на фестивале целым каскадом аварий и жутким транспортным коллапсом. Рухнули два трамвайных моста вместе с воздушными шариками и транспарантами. Дешёвые конструкции, одобренные за взятки членами городского совета, избранными от Партии защитников конституции, не выдержали нагрузки.

И всё это ― на глазах у самого государя императора…

Садатаро, даже не дожидаясь конца рабочего дня, снова отправился к патрону. Пешком, потому что трамваи не ходили.

И опять оказался перед лицом неведомого функционера.

– Что мне делать?― спросил он.― Чего вы от меня хотите?

– Мы хотим, чтобы вы взяли вину на себя,― был ответ.

– А возможны какие-то варианты?

– Нет. Для этого вас и назначили ― чтобы было, кому взять вину на себя. Мы приняли это политическое решение, как только стало ясно, что техникой уже ничего не исправишь.

Садатаро подчинился, раскаялся и ушёл в отставку.

– Мне всего лишь пятьдесят восемь,― объяснял он бабушке,― вот увидишь, моя судьба ещё повернётся. Они не могут терять настолько ценных людей!

Похоже, партия и правда его не забыла. У них оставались и другие задания деликатного свойства. И теперь Садатаро чуть ли не каждый вечер и ночь пропадал в каких-то чудовищно злачных местах и вёл там сомнительные разговоры.

В январе 1921 года он ворвался в дом ближе к полуночи, отряхивая снег со шляпы и пустился в пляс прямо в прихожей.

– Что такое?― спросила сонная жена.

– Мы снова будем богаты! Я снова буду во власти! Я добыл! Я узнал! Ну, теперь всё!

– Нет ещё,― ответила жена и потопала спать.

20 февраля 1921 года Садатаро подал по всем правилам составленный доклад о заговорщиках, которые готовят покушение покушение на премьер-министра. И стал ждать, когда же бывший патрон оценит его старание и пригласит обратно во власть ― и пусть даже пошлёт руководить куда-нибудь в Осаку или на Кюсю, где ещё не слышали про его дела.

Увы, Садатаро опять перестарался. Его прогноз оказался слишком верным.

3 ноября покушение не просто случилось ― но внезапно увенчалась успехом. Усиленная охрана не помогла. Охранники ожидали снайпера или революционно настроенного студента с револьвером ― но прямо на Токийском вокзале премьер-министра заколол патриотически настроенный стрелочник, мечтавший повернуть локомотив истории на ультра-правую ветку.

Теперь у Садатаро не осталось покровителей ни в партии, ни в правительстве. Так что к моменту рождения внуков карьера бывшего губернатора Южного Сахалина лежала в руинах.

Но дедушка не унывал. Он по-прежнему принимал гостей из прежних партнёров и интересовался у бабушки, сколько стоит завести любовницу. Вспышки ярости, которые извергала побочная дочь благородных семейств, каждый раз доводили его до хохота.

Бабушку, однако, было не разжалобить юмором. Хоть и равнодушная к религии, она каждый раз напоминала непутёвому мужу, что даже где-то там в сутрах сказано: “То сейчас лижет сладкую росу, будет глотать железные шары”

Много позже, когда Кимитакэ уже исполнилось девять, отец появился в доме, решительно зашагал в дедушкину комнату и швырнул прямо на доску для сёги вечернюю газету. Там опять писали про дедушку. Семидесятилетний отставной губернатор опять ухитрился угодить под суд за очередные финансовые махинации.

– Вот видишь, сынок,― сказал на это дедушка, ласково улыбаясь,― на что-то твой старенький отец ещё способен.

Засадить его в тюрьму не смогли и на этот раз. А может, просто решили не возиться с этим вонючим стариком, который и так скоро помрёт от причин естественных. Пускай доживает!

И в конце концов ― разве не такие люди, как он, строили новую Японию после Реставрации Мэйдзи?

***

Кимитакэ уже было почти пятнадцать лет, он почти всё понимал и потому хорошо запомнил, что произошло.

К тому же, после смерти бабушки между ним и стариком стало ещё больше доверия ― хотя мать, отец и братья теперь тоже перебралась в старый особняк, чтобы сэкономить и заодно не смущать Ассоциацию Соседей излишней роскошью. Слуг теперь осталось только трое, зато вместе с семьёй переехали оба кота.

Дедушка обожал толковать о вещах, которые возмущали отца ― как возмущает евнуха даже самая невинная песенка о любви.

Иногда он даже просил Кимитакэ показать что-нибудь из его работ ― “то, что сам считаешь лучшим”.

Он никак не комментировал увиденное. Просто какое-то время любовался работой, а потом возвращал. И почему-то это казалось лучшей похвалой.

Отец всю жизнь писал угловатым школьник почерком. Увлечение Кимитакэ он сдержанно одобрял, но постоянно его подначивал ― дескать, каждому полезно владеть каким-то ремеслом. Можно малевать вывески для публичных домов и раменных или писать за других рекомендательные письма для потенциальных работодателей. Ведь старомодные владельцы компаний до сих пор уверены, что характер работника можно определить по почерку.

Кимитакэ долго и бесплодно пытался объяснить отцу, что почерк и характер не могут связаны и что при должном упорстве можно освоить любой почерк, хоть классический, хоть неумелый. Причём неумелый подделать куда сложнее.

Отец в ответ возражал, что Кимитакэ не видит этого Например, ― хватит ли у кандидата хитрости нанять профессионального каллиграфа.

Дедушка, напротив, считал ненужные вещи проявлением подлинного аристократизма и высокой культуры. Потому что человек низкий жизнь проживает, а культурный ― стремится её украшать.

***

Это случилось душным, звенящим от напряжения летним вечером. Не помогала даже дверь, распахнутая в садик. Сам воздух пропитан был ужасом.

Много позже, сидя над дневником и вспоминая этот эпизод, Кимитакэ задумался ― точно ли воздух был пропитан ужасом или стал таким уже в воспоминании? Быть может, так и работает сильное потрясение ― словно чай, пролитый на страницу, он окрашивает в свой цвет испуга и прошлое, и будущее, так что мы начинаем вспоминать их совсем по-другому. На этом могут быть основаны легенды о вещих снах и тревожных предчувствиях ― ужасное происшествие просто окрашивало воспоминания несчастливого дня в свои краски.

И именно это объясняло, почему люди, несмотря на все предвестья бед, чуяли их ― но не делали ничего, чтобы предотвратить.

Письмо пришло с вечерней газетой. Газету дедушка просмотрел и отшвырнул ― он читал только те статьи, в которых упоминался он сам, и ещё роман с продолжаением на предпоследней странице. Но сейчас ему было не до литературы.

Вместе с газетой пришло письмо ― большая редкость в то время. На конверте из неожиданно дорогой и плотной для военных времён бумаги, стоял только адрес и имя, старательно выписанные в не очень популярном стиле чжанцао.

На почте конверт специально завернули в газету, чтобы не вызвать подозрений у излишне ретивых активистов Ассоциации Соседей.

Дедушка держал запечатанный конверт двумя пальцами и смотрел на него, как на величайшую драгоценность.

– Кто знает, внучек, может быть, это от женщины…― мечтательно произнёс он.

– От какой женщины?― спросил Кимитакэ.

– Сейчас вот узнаем. Пахнет,― Садотаро понюхал конверт,― почему-то глицинией.

Он нацепил пенсне и долго искал канцелярский нож ― потому что рвать такой прекрасный конверт было бы непристойно. В конце концов Кимитакэ не выдержал и сбегал за своим. Садотаро осторожно разрезал бок конверта, потом поднялся и подошёл к открытой двери, что вела в сад.

Почему-то все важные или хотя бы проникновенные письма хочется читать на пороге в сад, словно хэйянские аристократы, и чтобы луна выглядывала из-за чёрной вязи ветвей ― тем более, что как раз стояло роскошное полнолуние.

Он достал из конверта лист такой же изысканной рисовой бумаги. Обратная сторона была чистой. Развернул. В письме был написан один-единственный иероглиф.

Кимитакэ запомнил этот иероглиф на всю жизнь. Но не записал его в дневник и никогда никому не говорил, что это был за значок.

Поэтому мы не знаем, что именно там было.

Какое-то время старик просто озадаченно рассматривал бумагу.

А потом внезапно иероглиф ответил.

Он вздрогнул. А потом вдруг быстро, как язык лягушки, хватающей комара, вырвался из страницы и врезался старику под горло.

Садатаро захрипел, выронил конверт и листок, замахал руками, пытаясь удержать равновесие.

Но было слишком поздно.

Чернильная синева расползалась по горлу. Он захрипел, задыхаясь, взмахнул руками в последний раз и рухнул прямо на пороге.

Подёргался ещё. И утих.

А конверт и листок спланировали куда-то в ночной сад.

Это был тот самый случай, про какие говорят: утром – румянец на лице, а вечером – лишь белые кости.

Кимитакэ стоял и смотрел, охваченный ужасом. Он сразу догадался что произошло. И что дедушка уже мёртв, можно даже не проверять. И что конверт и оставшийся чистый листок скорее всего безопасны ― ведь письмо было адресовано старому Садатаро, а не всей его родне.

Хотелось убежать и спрятаться где-то в комнате, под одеяло, подальше от всех этих иероглифов и от наглой круглой луны, чт

Но мальчику всё же хватило мужества, чтобы дождаться у мёртвого тела, пока уляжется паника, и соберётся семья.

Только тогда огласить последнюю волю бывшего губернатора:

– Дедушка просил, чтобы на надгробье указали возраст в восемьдесят лет,― сообщил он отцу, когда вся семья собралась вокруг тела,― А не семьдесят девять, как на самом деле. Он заказал эпитафию заранее и не хочет, чтобы её пришлось переделывать.

Это было исполнено.

Разумеется, про смертоносный иероглиф Кимитакэ никому рассказывать не стал. Даже полиции ― тем более, что его толком и не спрашивали. Создавалось впечатление, что все только рады наконец отделаться от бывшего губернатора.

Писать об этом в дневник он тоже не стал, ограничился краткой пометкой. Не хотелось помещать на бумагу никаких подробностей. К тому же ― мало ли, кто прочитает.

В этом беда всех подлинных личных дневников. В минуты душевных бурь тебе точно не до записей. А в обычные дни ― не происходит ничего необычного.

А ведь именно этот случай подтолкнул Кимитакэ к изучению магической каллиграфии ― искусства настолько редкого, что одни исследователи считали его утраченным, а другие ― и вовсе несуществующим.