Эрнст выбрался из-под нависавших над ним ветвей и огляделся. Дневной свет казался ему непривычно ярким. Глазам было больно от засилья белого цвета. Мороз пошел на убыль. В лесу мело. Снежная пыль то взметала над сугробами стремительными роями, то резко опадала, путаясь в частоколе голого кустарника. Вчерашние следы припорошило снегом. Хельвиг долго пытался понять, с какой стороны он пришел и в какую теперь следует двигаться. Решившись, солдат выдернул из сугроба обледенелый посох и побрел вдоль сглаженных поземкой продолговатых лунок. Свою ошибку молодой человек понял не сразу. Находясь в сумрачном состоянии, он не смог определить верное направление. Сознание то прояснялось, то затягивалось вязкой пеленой, словно паутиной, из которой нельзя было вырваться. В какой-то момент Эрнст обнаружил себя стоящим на небольшой, изрытой полузаметенными следами полянке. Рядом с ним из снега торчал темный предмет. Приглядевшись, Хельвиг понял, что это его кожаный подсумок. Молодой человек выругался. Место было ему знакомым. Отсюда он пришел. Здесь, полный надежд на спасение, он ползал в темноте и собирал дрова для костра. Здесь, после безуспешной попытки добыть огонь, его надежда сменилась отчаянием. Здесь в порыве чувств солдат швырял патроны в снег и выкрикивал:

– Вот вам! На что я надеялся? Созданные для убийства, разве вы можете кого-то спасти? Вы не нужны мне! От вас нет никакого толка!

Охваченный беспомощной яростью, Хельвиг горстями сеял вокруг себя мертвые зерна, неспособные принести этому миру ни плодов, ни всходов.

Эти ночные воспоминания казались теперь болезненным бредом. Действительность воспринималась мороком, помрачением рассудка. Реальной была только боль. Поморщившись, Эрнст стянул с левой ладони опаленную порохом и задубевшую на морозе шерстяную перчатку. Рука выглядела ужасно. Пальцы почернели и опухли. Шевелить ими молодой человек не мог.

«Я начал ходить по кругу. Неужели конец так близок, – думал он. – Неужели мне суждено остаться в этих снегах? Суждено принять бесполезную смерть, уйти, ничего не принеся в этот мир? Тяжело и страшно осознавать такое. Когда в пылу боя пуля или осколок влетают в сердце, ты не успеваешь ничего понять. Граната, бомба, мина разрывают в клочья, но делают это быстро. Один миг – ослепительная вспышка, ни боли, ни мыслей… Мне не повезло, я не умру в стремительной схватке. Мой переход от жизни к смерти окажется долгим и мучительным. Наверное, умирать всегда страшно, но так бестолково – страшнее вдвойне».

Эрнст нагнулся и подобрал опаленную по краям полоску бумаги. Он быстро пробежал глазами вдоль строчек, а затем прочел их еще раз, но уже медленно и вдумчиво. Несколько слов, написанных его рукой, – обрывок неотправленного письма. Солдат сложил его и бережно провел пальцами по сгибу. После этого он ослабил шарф, расстегнул ворот и спрятал листок во внутреннем кармане кителя.

«Пожалуй, ничего лучшего я написать не смог бы. Да и стоит ли писать о чем-то другом? – Эрнст силился застегнуть пуговицы одной рукой. – Какое значение для наших близких имеют рассказы о войне? В конечном счете, им важны только два слова: «жив» и «здоров». От писем с фронта они ждут лишь этого, а не красочных повествований нашего геройства. Подобные описания их сильно пугают, вынуждая острее переживать за жизнь родного человека. А значит, не надо ничего лишнего, пусть останется только самое главное – вот эти четыре строчки надежды:

«…Мама, за меня не волнуйся. Поцелуй маленькую Анну. Берегите себя. Вы – самое дорогое, что у меня есть. Надеюсь, мы скоро увидимся. Любящий вас, сын и брат Эрнст Хельвиг».

Пытаясь избавиться от мыслей о неизбежном, Эрнст вспоминал свое прошлое. Эти воспоминания вспыхивали в его сознании красочными слайдами. Непостижимым образом они проецировались на снежных экранах, окружавших молодого человека со всех сторон. Лес оживал, наполнялся видениями и звуками, он начинал говорить с Хельвигом.

Вот щуплый черноволосый подросток с хитрым выражением быстрых, слегка раскосых азиатских глаз показывает Эрнсту пальцы, сложенные «лодочкой».

– Держи, это твоя половина. – «Лодочка» переворачивается, и в ладонь к Эрнсту падает несколько сморщенных долек сушеного яблока. Какое-то время мальчик молча разглядывает их. Невесомые дольки просвечивают на свет.

– И это все? Какие они… тонкие. – Хельвиг, чуть помедлив, извлекает из кармана пальто клубничную карамель. К ее блестящим розовым бокам прилипли тканевые ворсинки и семечная шелуха. Не придавая этому значения, Эрни протягивает конфету приятелю:

– Кусай, только по честному.

Подросток сдувает шелуху и мастерски откусывает ровно половину. Можно считать, что сделка состоялась. Приятеля зовут Альберт Пулль. Неразлучные друзья, они живут на одной улице, ходят в одну школу, учатся в одном классе, но сидят за разными партами. Дабы исключить взаимное влияние друг на друга, им не позволяют садиться вместе.

С раннего детства Альберт увлечен индейцами. Это его страсть, его излюбленная тема. Мальчик может часами рассказывать о североамериканских племенах, об их нравах и обычаях. Он прочитал кучу книг о Диком Западе, и все стены в его комнате увешаны рисунками на индейскую тематику. Эрнст всегда искренне восхищался, когда его друг, взяв химический карандаш, за считанные секунды и без каких-либо усилий искусно выводил на чистом листе гордый профиль индейского вождя в боевом оперении, или танцующего шамана, бьющего в бубен, или воина, натягивающего тугую тетиву изогнутого лука.

Своей страстью Альберт увлек Эрнста и еще нескольких ребят. Однажды летом, собравшись вместе, они построили в лесу настоящее индейское жилище. Конусообразный каркас из длинных связанных между собой деревянных шестов за неимением шкур бизонов, накрыли кусками старой выцветшей парусины. Внутри подростки выложили очаг из камней, а землю по кругу устлали мягким еловым лапником. Получилось здорово. Это был их штаб, их секретное место, и все лето они пропадали здесь. Вечерами друзья собирались вокруг очага и, освещенные яркими языками пламени, вдыхали горький дым индейского костра. Юные следопыты по очереди рассказывали друг другу интересные истории. До самого заката, до тех пор, пока лесное эхо не начинало взывать к ним голосами возмущенных родителей: «Эрни, домой! Альберт, домой! Ульф! Хайнц! Хельмут! Несносные мальчишки, быстро домой!» Свое укромное жилище они называли вигвамом, и только Альберт Пулль твердил всем, что правильно его именовать – типи.

Как-то зимой двое приятелей решили навестить лесной штаб. Они быстро отыскали заброшенный типи, но сидеть в нем не стали, а, увлекшись оленьими следами, с гиканьем пустились в погоню за добычей. Снег лежал вперемешку с сухими ветками и прошлогодними листьями. Звериная тропа то пропадала, то появлялась вновь. Ребята увлеченно бежали по следу, всё дальше удаляясь от знакомых мест. Они опомнились только с приближением темноты. Выйдя на первую попавшуюся просеку, друзья долго спорили о том, в какую сторону им следует идти. Жаркий спор так и не нашел разрешения, и в итоге каждый выбрал свое направление. Перед тем как расстаться, подростки разделили между собой скудные продовольственные припасы, найденные у себя в карманах. Эрнст быстро съел сушеные яблочные дольки и, сопроводив половинку карамели за щеку, не оглядываясь, зашагал вдоль просеки. Сначала он браво маршировал по едва присыпанной снегом дороге, размахивая ивовым прутиком. Он даже выкрикивал что-то воинственное, демонстрируя другу, а заодно и притихшему лесу свое бесстрашие. Через несколько минут любопытство заставило подростка обернуться. Эрнст был уверен, что товарищ следует за ним. Но просека оказалась пустой. Прямой белой полосой она убегала в сторону сгущающихся сумерек, Альберта на ней не было. Так быстро исчезнуть из вида он не мог, даже если бы решил припустить со всех ног. Эрнст усмехнулся:

– Вот хитрец! Спрятался. Ну, сиди, сиди. Посмотрим, надолго ли тебя хватит.

Пройдя сотню шагов, Эрни снова обернулся. На дороге без изменений. Пустая белая полоса, насколько хватает взгляда.

«Сидит в кустах и смеется, – решил подросток, – ну уж нет, я на эти уловки не поддамся!»

Через пятнадцать минут Хельвиг уже шагал обратно. Довольно быстро он достиг места расставания со своим товарищем и там обнаружил, что Альберт все-таки пошел в противоположную сторону. Ощущая смутную тревогу, Эрнст двинулся по его следам, которые вскоре резко свернули с дороги. Кусты вставали здесь плотной стеной. У самой дорожной кромки лежала вязаная варежка. В густых лабиринтах кустарника уже поселилась вечерняя мгла. Совсем рядом что-то подозрительно шуршало и похрустывало. Разглядеть, что это, не представлялось возможным.

– Эй! Хватит шутить, выходи! – подросток пытался держаться уверенно, но дурные мысли всё же лезли в голову. – Пулль, ты слышишь меня? Если ты сейчас же не выйдешь, то я пойду домой один.

Эрнсту показалось, что он видит в глубине ветвей еле различимый силуэт человека. Темная размытая фигура медленно покачивалась из стороны в сторону.

– Альберт! Я тебя вижу! Выходи…

В этот момент сзади раздался треск ломаемых веток, и кто-то с диким воплем кинулся Хельвигу на спину. От неожиданности Эрнст заорал во весь голос…

Открыв глаза, солдат долго таращился перед собой, пытаясь понять, что это было: явь или сон? Ему все еще чудился странный раскачивающийся силуэт в серых кустах и тихие шорохи за спиной. Молодой человек затравленно огляделся. Не успев начаться, день уходил, прятался за деревьями. Он отступал, оставляя завоеванные территории, сдавая противнику ложбинки, ямки, овражки, которые тут же заполнялись тенями. День откатывался к невидимому горизонту, и за ним по пятам крались вечерние сумерки – время, данное всему живому для того, чтобы укрыться в своих домах, землянках, норах и там приготовиться к приходу ночи. Эрнсту прятаться было негде.

Ребят отыскали поздно вечером. Они брели по лесной дороге уставшие и замерзшие. Приятели дулись друг на друга. Эрни из-за неудачной шутки товарища, а Альберт из-за обидных слов, которых наговорил ему Хельвиг, едва оправившись от испуга. Их обнаружил отец Эрнста. Одолжив у соседей конную повозку, мужчина объезжал просеку за просекой и громко выкрикивал имена подростков. Подобрав и усадив молчаливых, насупленных горемык на сиденья, он строго посмотрел на них:

– Вы что, подрались?

Ответа не последовало.

– Матерей бы своих пожалели, индейцы! – Курт Хельвиг дернул поводьями. Рессоры скрипнули, и повозка покатилась к дому.

Через час с небольшим Эрнст кутался в тяжелое стеганое одеяло и вспоминал лесные похождения. «Зря я так разозлился на Альберта, – размышлял мальчик. – Наверное, мой испуг действительно выглядел смешным, – подросток представил свои вытаращенные глаза, пронзительный вопль, скорее даже визг, и улыбнулся: – Ладно, завтра помиримся».

Проваливаясь в теплые объятия сна, он снова услышал многократно умноженный эхом отцовский крик: «Ого-го-го! Эрни! Ты где? Отзовись! Э-э-рни-и-и!

Через тысячу лет, находясь за тысячу километров от дома, откликаясь на далекий зов, Эрнст Хельвиг тихо прошептал:

– Я здесь, папа. Я здесь…

Повязка ослабла и съехала. Брючная ткань быстро напиталась кровью, и каждый шаг молодого человека окрашивался красным. Непослушными пальцами Эрнст как смог перетянул бинты. Сил практически не осталось. Вторую ночь Хельвиг кружил по лесу. Он часто терял сознание, падал и подолгу лежал в снегу. Очнувшись, солдат неимоверными усилиями заставлял себя подняться и идти дальше. Приходя в сознание, он слышал тихий вкрадчивый голос, который убеждал его остаться, полежать еще немного, не спешить…

Этот голос нашептывал:

– Куда ты так торопишься? Ты же видишь, что все напрасно. Отсюда нет выхода. Ты давно потерял свою тропу и теперь бродишь по кругу. Куда ты идешь? Тебя нигде не ждут. Никто не ищет.

«Может, все действительно так, – думал молодой человек. – Вчерашняя поисковая группа доложила о том, что мы пропали; погибли или захвачены в плен. Линию связи уже патрулирует другой наряд. Обер-лейтенант Цвирке достал журнал учета личного состава и вписал наши фамилии в графу «убытие». Сегодня вечером он составит доклад о потерях и тут же заполнит формуляр на пополнение. Все будет привычно и рутинно. Может быть, позже он еще чиркнет пару строк нашим семьям. Если не забудет».

– Ты прав, все именно так, – подтверждал голос. – На этом рядовой Эрнст Хельвиг для всех перестанет существовать. Твое место в землянке очень скоро займет кто-нибудь другой, что-то из твоих личных вещей разойдется по рукам, а что-то будет отправлено домой вместе с извещением о смерти. Поэтому не торопись, солдат, довольно с тебя мучений. Просто ляг в снег, отдохни. Посмотри, какой он чистый и мягкий. Скоро он станет теплым, и ты согреешься. Только не надо никуда идти…

Поддавшись уговорам, Эрнст закрыл глаза и опустился в сугроб, который почему-то упорно не желал становиться теплым. Поняв, что голос снова обманул его, молодой человек разозлился:

– Замолчи! Это неправда. Ты врешь мне! Мои товарищи, Ульф, Отто, Йохен, они помнят обо мне, они будут меня искать!

Ответом была холодная усмешка:

– О чем ты говоришь? Йохен убит! Ты же своими глазами видел, что у него нет шансов! А остальные – Ульф, Отто… может быть, вчера они и обсуждали ваше исчезновение, но сегодня у них другие заботы. Им нужно жить дальше, выполнять приказы, жертвовать собой, верить в победу, выживать. Войну ведь никто не отменял…

Но Эрнст не желал сдаваться.

– А как же мои родные? Они ничего еще не знают. Для них я по-прежнему жив, и пока они в это верят, я должен бороться! – молодой человек швырнул снежной горстью от себя. – Я не умру! Только не здесь! Только не так…

Хельвиг представил, как его найдут: запорошенного снегом, черного, похожего на страшную куклу, с неподвижной картонной маской вместо лица. Как затем солдаты похоронной команды опустят его окоченевшее, скрюченное тело в узкую могилу, в ледяную щель, в вечную мерзлоту. Эрнст ощутил тяжелый земляной дух, повисший в морозном воздухе, и ему стало не по себе. Стремительная тень коснулась головы, будто ночная птица накрыла его своим крылом. Капюшон стал сползать к плечам. Замершую ткань кто-то настойчиво тянул вниз, желая заглянуть солдату в лицо, рассмотреть поближе, запомнить его черты. Эрнст отпрянул назад и, очнувшись от наваждения, обнаружил себя под широкими еловыми ветвями. От лопаток к затылку ползла холодная зябь, виски сдавил страх, колени свело слабостью.

Теперь солдат все чаще проваливался в бессознательное состояние и начинал бредить. Он разговаривал сам с собой, что-то бормотал, вскрикивал, останавливался, садился в снег или начинал ходить кругами. Когда в голове прояснялось, Эрнст поднимал лицо кверху, находил луну и пытался сверить по ней курс. Он шел к спасению, с каждым шагом удаляясь от него все дальше. Предательская луна вела себя странно – она, то пряталась за высокими верхушками елей, то вдруг выскакивала с совершенно неожиданной стороны, а то и вовсе начинала скользить по небосводу, сводя с ума своим бессмысленным кружением. Ночные тени поднимались из снега черными плоскими фигурами, длинными вереницами перебегали от сугроба к сугробу, разверзались у ног глубокими провалами. Даже собственная тень перестала послушно следовать за своим хозяином. Она нетерпеливо забегала вперед или, наоборот, обиженно плелась сзади, цепляясь за ветки и обнимая стволы деревьев. Не вынося подобной наглости, Эрнст громко бранился. Он требовал от тени вести себя благоразумно, грозил ей палкой, запугивал суровым наказанием. По мере того, как сознание молодого человека погружалось в вязкое, сумрачное состояние, окружающий мир менял очертания. Он все больше походил на театральные декорации, призванные создавать иллюзию. Это была иллюзия леса. Лунный свет вдыхал в картонные фигуры жизнь. Ночь наполнялась движением и звуками. То слева, то справа раздавались голоса. Эрнст сворачивал в сторону, но они тут же смолкали. Тогда молодой человек останавливался и громко звал на помощь. Несколько раз он отчетливо видел, как за деревьями вспыхивают и медленно гаснут какие-то огни. Сумеречный театр жил своей жизнью. На раненого, замерзающего человека никто не обращал внимания. Никто не отзывался на его крики. Никто не пытался ему помочь. Солдат с трудом понимал, где он и что с ним происходит. Окружающий мир изменился. Прежним оставался только холод. Он заставлял человека двигаться подобно механической кукле, которая упорно шагала вперед, не разбирая дороги, слепо вламываясь в заросли кустарника и натыкаясь на стволы деревьев. Эта бессознательная деятельность могла продолжаться лишь до тех пор, пока не ослабнет взведенная пружина. Эрнст не чувствовал ни щек, ни носа. Его лицо покрылось инеем. Окоченевшие пальцы с трудом удерживали тяжелый посох, который цеплялся за ветки, проваливался в глубокий снег, застревал между корнями и кочками. Сил бороться с ним уже не было. Дыхание молодого человека стало сбивчивым и судорожным. Теперь при каждом шаге из груди вырывался непроизвольный стон. Рана на бедре горела огнем, а тело сотрясала дрожь. Хотелось только одного, чтобы стало тепло. Длинный шарф намертво вцепился в ветки и Эрнст от него избавился. Белый флаг капитуляции, безвольно повисший на острых еловых иглах, объявил всему лесу о том, что человек сдался, и теперь он полностью в его (леса) власти.

Но лесу он был не нужен. В конце концов, Эрнст оказался выдворен на занесенную снегом дорогу, с обеих сторон от которой тянулись обширные участки лесных вырубок. Деревья здесь свободно расступались в стороны, давая возможность лунному свету беспрепятственно властвовать среди искристых сугробов. Белая просека, волнистой лентой разрезая темный массив, полого спускалась на дно глубокого распадка, где резко сворачивала, огибая широкие бревенчатые стены. Молодой человек стоял, двумя руками опираясь на палку. Его шатало. Он смотрел на избы и не верил своим глазам. Там, внизу, есть тепло, есть большие русские печи, есть пестрые мягкие одеяла, горячий чай… там есть люди. Эрнст засмеялся. Это был беззвучный смех человека, уже обреченного на гибель, но внезапно обретшего надежду на спасение. Смех, который больше походил на плач.