Часовых дел ангел. И другие рассказы

На простыне не осталось белых пятен. Она висела тяжелая под слоем красок во всю стену, и в полумраке казалось, что комната – это вовсе не комната, а утлое суденышко, которое брошено в пучину, и море несет его неизвестно куда, и не ясно, куда вынесет.

Тюфяков был опустошен и одновременно счастлив. Он понимал, он чувствовал, что сделал именно то, что от него требовалось. Что бы теперь ни говорил искусствовед – он купит эту картину и выставит в своем салоне, а сам Тюфяков опять обнимет свою Лизу, зароется лицом в ее большое теплое тело, и ему будет темно, тепло и сыро, прямо как в утробе матери.

2000

Газа нет!

Николай Петрович привез домой новый холодильник. Долго советовались с женой, где его лучше разместить. Получалось, что так, как хотелось, поставить нельзя. И все из-за этой проклятой трубы. Именно в том углу, в который должен был вписаться новый холодильник, торчал кусок заваренной трубы, оставшейся со времен, когда в доме пользовались газовыми плитами. Лет пять назад плиты заменили на электрические, трубу отрезали (но не на уровне пола, а как пришлось: сантиметрах в тридцати от него) и заварили. К трубе все привыкли, особенно она никому не мешала, пока не возникла вдруг необходимость поставить к стене холодильник.

Николай Петрович был мужчиной с руками и с характером и не привык пасовать перед такими трудностями. Он принес электрический резак (в народе его называют болгаркой) и хотел обрезать ненужную трубу под корень. Николай любил работать хорошим инструментом, держал его в порядке, и дело обычно у него шло споро, но в то же время степенно и аккуратно. Сейчас он слегка работал на публику. Рядом крутился восьмилетний сын, в дверях остановилась жена, с интересом наблюдая за работой мужа. Николай Петрович выполнял сразу несколько задач: удалял ненужную трубу, демонстрировал свое умение жене и воспитывал ребенка, а потому неторопливо комментировал свои действия: «Вот мы сейчас – чик! – подмигнул он сынишке, – и ничего мешаться не будет. Верно?».

Николай присел на колено, включил резак, диск закрутился, наполнив кухню ровным гудением. Жена прижала ладони к ушам в ожидании резкого звука. Николай Петрович занес резак, представил, как из-под абразивного диска польется сноп огненных искр и обрезок трубы упадет под ноги. И тут под руку с вопросом влез сын:

– Пап, а там газа нет?

– Нет, сынок, – сказал папа, слегка отдернув руку от трубы. – Газа нет, плита-то у нас электрическая!

– Коля, ты в этом уверен? Не дай бог рванет! – отняла от ушей руки жена. То, что ей было нужно, она слышала даже заткнув уши.

Николай Петрович выключил с досадой инструмент и продолжил более обстоятельно:

– Откуда же он там возьмется, газ-то? Пять лет уже, слава богу, пользуемся электричеством. В доме нет ни одной газовой плиты. А вы – газ!

Николай все это сказал, но резак так и не включил.

– Газа нет и быть не может, – возмущался все больше глава семейства. – Газа в принципе быть не должно! – После такого самоубеждения Николай Петрович хотел опять включить инструмент, но так и не смог. Жена, видя его мучения, пришла на помощь и сказала: «Коль, газа-то, понятно, нет, но ты бы позвонил все же в ЖЭК – чего проще? Они-то наверняка знают. А мне спокойнее будет».

Николай Петрович терпеть не мог общаться с работниками диспетчерской, но выбора не оставалось. Через полчаса удалось прозвониться.

– Алло, говорите, ну! – послышалось в трубке.

– Здравствуйте, – вежливо сказал Николай Петрович.

– Говорите быстрее, у нас авария в десятом подъезде. Говорите скорее, мужчина, я вас слушаю. Алло!

Николай Петрович бросил трубку.

– Ну что? – спросила жена.

– Да ну их! Скажет она мне, например, «газа нет», а где гарантия? Где гарантия? Она куда-то там бежит, у нее авария. Ей разве до меня! Она же даже выслушать не хочет. Как было десять лет назад, так ничего же не меняется! Вечно у нас все как на пожаре – сказал Николай и осекся. Жена вздрогнула при слове «пожар».

– Коля, ты не волнуйся – поставим холодильник рядом. Не так уж и мешает эта труба.

– Нет, мешает! Даже очень мешает, – вконец потерял спокойствие Николай.

– Ты знаешь что: сходи в диспетчерскую, поговори с главным инженером, он-то, наверное, знает.

Николай Петрович надел костюм, повязал на ходу галстук и рванул в диспетчерскую. Главного инженера на месте не оказалось. Он был на объекте. В приемной скромно дожидалось несколько человек. В соседнем кабинете оказалась женщина, техник-смотритель. Николай Петрович вошел без очереди, намереваясь задать только один вопрос.

– Скажите, газ в трубах, что у нас заваренные на кухне торчат, есть или нет?

– А вам зачем? – соображала на ходу техник-смотритель.

– Затем, что они мешаются!

– Самовольно внедряться в газовую сеть не положено, обратитесь к нашим слесарям, они на первом этаже находятся.

Николай сбежал по ступенькам вниз, отыскал полуподвальное помещение, где за слабо освещенным столом играли в домино целых два слесаря. Первому, пареньку с решительным лицом, было лет восемнадцать. Второму, проспиртованному сухонькому мужичку с хитрыми глазками, явно перевалило за шестьдесят. Николай быстро описал проблему и определил главный вопрос: «Газ в трубе есть или нет?»

– Не-а, – сказал молодой, – можешь ее снести к такой то бабушке, ничего не будет.

– Ну вот! Слава богу! – почти прокричал и затем тихо выматерился Николай. – А я, черт бы их всех побрал, бюрократов, битый час мучаюсь: резать – не резать, резать – не резать! Никто толком сказать не мог.

Николай уже хотел идти, как тот, что постарше, остановил его вопросом:

– Слышь, а на каком этаже резать-то будешь?

– На втором, а что?

– Нет, это я так, елки-палки! Над тобой, значит, сколько квартир-то?

– Это вам зачем?

– Размышляю я, елки-палки… Резать оно, конечно, можно, елки-палки, но хорошо бы с выселением.

– Да что ты несешь, Михеич! – возмутился молодой. – С каким выселением! Газа пять лет нет, а ты – с выселением. Вы его не слушайте – он у нас такой перестраховщик. Режьте трубы, и все.

– Вот голова бедовая, – подмигнул Николаю Петровичу старичок слесарь. – Таким бы токмо шашкой махать.

– То есть вы считаете, что газ может быть? – спросил Николай.

– Газу-то, оно, конечно, быть не должно, это верно. Откуда ему там взяться? Ну а вдруг все-таки есть?

– Безобразие! – не выдержал Николай Петрович. – Никто ни черта не знает! То ли так, то ли эдак!

Николай вбежал в дом и с порога крикнул жене: «Света, собирай Алешку и живо во двор! Во двор, я сказал!!! Газа нет, буду резать!»

– Господи, – запричитала жена, – Коленька, родной, успокойся. Черт с ними с трубами с этими, никуда я не пойду! Что мы без тебя, как же мы?!

– Иди, говорю, газа нет. Ясно сказали: «ГАЗА НЕТ».

– Зачем же нам во двор-то тогда, а?

– Иди, тебе говорят, не доводи до греха!

Николай Петрович подождал, пока не хлопнула парадная дверь, убедился, что жена с ребенком на улице, включил резак, зажмурился и одним махом снес ненавистную трубу.

Потом закурил, вытер со лба пот, подошел к окну, махнул жене: мол, пора, все нормально. Жена вошла – обнялись. Постояли так, сын пристраивался сбоку, отец ворошил ему на макушке волосы, приговаривал: «Ну ладно вам, обошлось…» Потом поставили холодильник на место. Атмосфера разрядилась. Отец семейства опять обрел начальственные нотки, рассадил всех на кухне и стал победно заполнять новый холодильник продуктами. Мать наконец заулыбалась, и тут сын опять полюбопытствовал: «Пап, а эту трубу не надо заваривать? Вдруг кто-нибудь возьмет и опять газ пустит»

– Что ты ерунду говоришь! – сказал Николай Петрович. – Кто же это его пустит? – и посмотрел на супругу.

2001

Догоняем Японию

Я тогда учился классе в восьмом или девятом (лет 35 назад это было), где-то прочитал или услышал, что в Японии такой уровень благосостояния, что на помойке можно найти магнитофон или пылесос, который не сломался, а просто вышел из моды. Я тогда не поверил, не мог себе представить такого. Нет, пылесосы и приемники я находил во дворе, но ясно было, что они не работают. В пылесосах много было чего ценного: магниты из электродвигателя, проволока медная и разное еще.

И вот прошло 30 лет с небольшим, и мы доросли до уровня Японии. Мне жена говорит недавно: «Отнеси на помойку пылесос, он плохо работает». Я, конечно, не понес. Плохо, но работает же. А потом вспомнил про него, когда жена его уже сама выбросила, и так подумал: «Эх, а ведь там магниты», – и промолчал. Просто догнали мы Японию, и не до магнитов теперь. И молодежь уже совсем по-другому воспитана: идут мимо помойки и ничего не замечают, ну там лыжи торчат практически новые, или плинтуса. И я тоже прохожу, вижу все и прохожу. Вернее, так: приторможу, пригляжусь, попереживаю, прикину так и эдак и прохожу мимо. И тем не менее в последний раз все-таки не выдержал.

Было это летом, на работе обеденный перерыв, и я вышел пройтись возле офиса. Иду дворами, мимо контейнера помоечного, недалеко от подъезда многоэтажки, и прямо передо мной два молодых парня выносят из подъезда полки и ставят рядом с контейнером. Видимо, им совесть не позволила в помойку такие вещи кидать, поставили так бережно рядышком с контейнером – мол, кому нужно, тот возьмет. И обратно в подъезд юркнули. Меня прямо волна негодования захлестнула – полки ну почти новые, целые, со стеклами. Тридцать лет назад такие не то что на помойку, такие искали днем с огнем по мебельным. Понял я, что пройти не смогу. К полочкам подхожу, и в голове мысли, мысли. Вот досада, думаю, офис у меня от дома далеко – через всю Москву ехать. Был бы дом рядом – я бы их сразу взял и отнес. А тут в любом случае нужно ждать, когда рабочий день закончится, а такие полки до вечера точно не доживут. Японию догоняем, но пока не догнали. И вот, стою я рядом с полочками и думаю: переставлю-ка я их лучше-ка за контейнер, там они не так видны будут, а вечерком пройду мимо – если им еще никто ноги не приделал, отвезу домой. И только я к полочкам подошел – какой-то мужик ко мне торопится. Я уж решил: плакали мои полочки – значит, не судьба, видать, ему нужнее. А он нет – мимо меня сразу к контейнеру и там шуровать стал. Ну, думаю, пока никто полочки не увел, надо их скорее убирать подальше. И тут старушка какая-то к полочкам подбегает и даже руку на них кладет, будто она первая их заприметила. Мне за нее даже неловко стало. Явно же я первый полочки приглядел. Хотел я женщине объяснить, что я уже минут пять мебель данную оцениваю, что зря она руки свои на полочки кладет, как опять к нам те самые два парня семенят, и у них в руках совсем новая тахта. И тут один из парней кричит:

– Мать, ты что за полки уцепилась, никуда они не денутся, лучше корзинки свои забери из подъезда, сейчас машина придет, а у нас половина вещей наверху!

– Ничего, я лучше тут постою… – ответила мать и смерила меня всепонимающим взглядом.

2015

Я не псих!

В здании больницы имени Кащенко, куда поступил по распределению новый молодой врач-психиатр, был зал лечебной физкультуры. Днем его занимали больные, а по вечерам зал обычно пустовал. Но никто из медперсонала им не пользовался.

Надо сказать, что новый доктор принадлежал к категории мужчин, которые тщательно следят за своей фигурой, любят потягать железо, а место для таких занятий, как известно, найти непросто. И вот через некоторое время доктор здорово приспособился: принес на работу гантельки и после трудового дня заходил в зал ЛФК и занимался в свое удовольствие. Однажды вечером, дело было в пятницу, врач никуда не спешил и, видимо, решил дать нагрузку мышцам поосновательнее. Расположился, включил везде свет, расстелил маты, повисел на канате – красота, никто не мешает. Во всем здании остались он, уборщица ну и, естественно, душевнобольные.

Уборщица помыла полы, прибралась, протерла пыль, заперла что полагается, сдала ключи на вахту и подалась, так сказать, на волю. Больные занимались своими повседневными делами: для них выходные дни ничем особым и не отличались от будней.

Молодой доктор, наконец, закончил занятия, вышел из зала, хотел пройти в коридор, но дверь оказалась заперта.

Впереди два выходных, можно сколько хочешь заниматься спортом. И вот парадокс: когда хочется подвигаться, покачаться и не хватает времени – досадуешь: «Ах, был бы сейчас зал!». А когда выпало часов сорок на занятия в отличном помещении, где и снаряды все есть, и ни одна живая душа не мешает – так никакого энтузиазма. Наоборот, доктор занервничал, засуетился. Вышел на лестничную клетку, пробежал все этажи: двери заперты – никуда не выберешься. Покричал, вдали кто-то вяло отозвался. Он попытался успокоиться и стал проверять все заново, обстоятельно и методично: на одном из этажей дверь поддалась, спортсмен легко пронесся по коридору, добежал до окна и увидел внутренний дворик, в котором мерно прохаживались больные примыкающего санаторного отделения. Молодой врач присмотрелся. К счастью, по аллеям гуляли не только больные, но и медперсонал: одна санитарка везла старушку в кресле-коляске, еще две о чем-то разговаривали в сторонке. Слава богу, подумал узник, сейчас выпустят. Открыл форточку, просунул как можно ближе к решетке свое лицо и закричал:

– Эй, выпустите меня отсюда!!!

И стал смотреть через грязноватое стекло на реакцию: увидел ли его кто-нибудь. Один мужчина оглянулся, другой поднял голову. Молодой доктор пролез еще ближе к решетке и заорал изо всех сил: «Это я!!! Я доктор! Я здесь по недоразумению!» Больные реагировали: мужчина в сиреневой пижаме и круглых очках показывал пальцем своему соседу, который шарил взглядом по фасаду и, видимо, хотел понять, откуда кричат. Медперсонал был менее любопытен: санитарки занимались своими делами. Молодой доктор понял, что надо крикнуть что-то такое, чтобы все поняли, что он не псих. И закричал снова: «Это недоразумение, я занимался спортом, а меня закрыли. Вы что, не слышите? Я врач!»

Больные начинали скапливаться в кучку и показывать пальцами. Они, наконец, поняли, из-за какой решетки кричит доктор. Толпа сначала собралась, пошумела, а потом стала редеть.

– Вы что там, охренели совсем! Я же не псих! Позовите дежурного врача. Я требую! Я вам кричу! Эй, ты, с коляской! Вы что оглохли?

И сам удивился агрессивной и в то же время плаксивой ноте в своем голосе.

Народ расходился. Буйных здесь не любили. Да и все эти пустые угрозы и жалобы были так хорошо всем знакомы. Так безнадежно наскучили не только здоровым, но и больным!

1998

Фима и Сережа

Фиму крепко обидели. Ездил он на собеседование в Москву наниматься на работу. Сорвал на углу дома объявление, приехал, куда было велено, отстоял очередь, дождался, сказали купить анкету и заполнить по образцу, а уже потом с этой анкетой в десятый кабинет к начальнику идти.

Фима так и сделал, заплатил за анкету (одну из последних взял, успел), отдал немалые деньги – пятьдесят рублей, заполнил все как следует и встал в другую очередь для разговора с начальником. Народищу набежало: зарплату солидную обещали, а кого возьмут – не известно. Нервничал, волновался, а попал на прием – все мысли растерял, на вопросы вроде ответил, но не взяли из-за ерунды.

«Прописка, видишь ли, не московская. Так ведь не сказано было в начале-то. Да и человек от прописки меняется, что ли? Раз я к ним приехал, значит, и на работу могу ездить; так нет – не нужен. Пятьдесят рублей зачем тогда платил, спрашивается? Надо было спросить, почему деньги не отдали. Не спросил, постеснялся, начальник уж больно солидный. Были б лишние, а то и на работу не взяли, и денег лишился. Со всех сторон дурак получается. На себя же зло берет. Уж очень мы интеллигентные, все нам совестно, все неприлично. Нет, чтоб кулаком по столу: либо деньги назад, либо зарплату авансом. Все неловко, вот и распустили проходимцев… Вся страна жулье. А нам скоро зубы на полку класть придется: ни сбережений, ни зарплаты, ни туда, ни сюда. По жизни не везет: с одной работы выгнали, на другой – ногу сломал, отлежал в больнице, вернулся, а на мое место уже давно другого взяли и не берут больше никуда. А есть-пить надо…»

Добрался Фима до вокзала, купил билет, в кармане десятка осталась – позор. Раньше, при советской власти, хоть на билете сэкономить можно было, теперь нет – турникеты понаставили! Выжмут из человека последнее, крохоборы.

Фима вставил свой билет в автомат, прошел на платформу. Людей пруд пруди, толпятся, норовят угадать, как бы так встать, чтоб напротив двери оказаться, когда электричка остановится.

«Чтоб сейчас кто место уступил – черта с два! Это раньше, может быть, такое было. Теперь прут, как лоси. Никакого понятия у людей не стало, никакой совести. Старый человек попадет, затрут!», – сплюнул Фима на пол от обиды за стариков, настроение уж больно скверное было. Наконец подошла электричка, открылись двери, и Фима полез вперед, заработал плечами, а мужик он был не сильно плечистый, так что, когда сосед справа поднапер слегка, тут Фима и отлетел в сторону. Успел на обидчика глянуть и глазам не поверил: Сережка с соседней улицы, пацанами в одной компании бегали.

«Это ж он меня так плечом саданул, вот отожрался, боров, – не мог придти в себя от негодования Фима. – Мало того, что отпихнул – сделал вид, что знать не знает. Ну не гад? В Москве, видать, работает… ну и нос дерет. Сволочь. Москвич, тоже мне! Через три дома от меня живет. Небось, начальника бы своего московского увидел, плечи бы не расставлял. „Здрасте-здрасте, проходите, садитесь, пока места есть!“. А кореша, друга детства, можно сказать в глаза не признает…»

Пока Фима возмущался, оттерли его совсем в сторону, да еще бабка какая-то больно стукнула по ногам и прокричала: «Куда лезешь, ирод?».

«Лягается, дрянь такая, – подумал Фима и перестал бороться за место: без толку уже было. Пришлось стоять всю дорогу в тамбуре. А мужики смолят и смолят – не продохнуть. Фима был человек некурящий и потому сильно страдал от табачного дыма. В принципе не понимал: почему люди здоровье свое гробят и от этого получают удовольствие. – Дурь несусветная – рассуждал Фима – Ну не глупо ли: знаешь, что светит тебе рак легких, и продолжаешь курить. А они курят. Просто дебилы какие-то. Мало, что свое здоровье портят, так ведь еще и окружающих травят». Фима как-то прочитал в журнале «Здоровье», что каждая сигарета на десять минут сокращает человеку жизнь, и с тех пор ни ради баловства, ни за чужой счет – ни под каким видом. Его угощают, а он отказывается. А тут что поделаешь – стой да дыши… Никуда не денешься.

«Или алкаши эти, кстати, – все новые огорчительные мысли лезли в голову Фиме. – Покупают то, что подешевле, а что такое дешевая водка? Это спирт технический, разбавленный водой из-под крана, или еще не знамо что. Это у нас теперь бизнес такой. Они деньги делают, а народ-дурак пьет и травится. Нация вырождается, и никому дела нет. Государству наплевать. Чиновники только и знают, что под себя гребут».

Доехал с грехом пополам Фима до своей станции. Вышел на платформу: глядь Сережка из того же вагона вывалился, следом идет. Шатается, набрался, видать, в Москве-то. Фима встал, чтоб его видно было, ждал, что его, наконец, признают, поздороваются. Какой там! Прошагал мимо, только перегаром пахнуло: смотрит внутрь себя и идет по заученному маршруту, как водовозная кобыла.

«И вот такая пьянь в люди выбивается, а человек с пониманием пороги обивает!» – злился Фима.

Видел Фима тут недавно, как Сережка к соседнему дому на своей новой «газели» подъезжал. Дядя Вася вышел, подбежал своей приседающей походкой, весь как-то сгорбился (прямо как перед президентом), поздоровался. Сережка даже из кабины своей не вылез. Приспустил окошечко и небрежно бросил:

– Здорово, дядь Вань…

А дядя Ваня подобострастно так, сахарно:

– Ну, Серега, ну ты человек! Вышел, понимаешь, в люди!

«Ну конечно, Серега человек, потому как на „газели“ ездит, а мы дерьмо… потому как пешком ходим».

Фима шел за Сережкой следом, смотрел в ненавистную квадратную слегка раскачивающуюся из стороны в сторону спину.

«Понятное дело: «газель» купил, теперь, конечно, со мной ему поздороваться стыдно. Новым русским, небось, себя считает, жулик. Вся семья у них такая. Помню, еще в детстве про его мать (она в стекляшке продавщицей работала) кто-то рассказывал: «Ты как хошь, а она тебя все равно обманет. Конфеты, если и свешает правильно, так одну непременно уронит. Так по конфетке с покупателя: глядишь, к вечеру на полу целая коробка валяется. Рядом с мешком сахара бидон с водой: вода испаряется – сахар тяжелеет».

Все верно, а как иначе на «газель» накопишь? Она, поди, тыщ на триста потянет. Это же всю жизнь работать – столько не заработаешь, а они вот так: раз и пожалуйста. И никто не спросит теперь, откуда такие денежки. Времена другие.

Сумма в триста тыщ вконец раздосадовала Фиму, и так его разобрало, что ничего вокруг не видит, только в спину вражескую упирается взглядом как бык в красную тряпку. «Может, правда, подержанную брал?» – промелькнула успокоительная мысль. – Может, оно подешевше тогда вышло? Опять же, смотря где брал. Впрочем, не похоже, что сильно дешево… Дом-то вон новой черепицей покрыл, паразит, и гараж новый тыщ на пятьдесят потянет». Как не крути, все выходило скверно.

Надо бы окликнуть его. Посмотреть на рожу его наглую, спросить, почему не здоровается. Фима уже совсем крикнуть хотел, да передумал: «Еще, глядишь, мне же накостыляет. Что алкоголику в пьяную башку взбредет, – неизвестно. Вон спина-то какая. Не зря в народе говорят: сила есть – ума не надо. У него и в детстве кулак был тяжелый,» – вспомнил с досадой Фима.

Улица с фонарями кончилась, дальше дорога шла через лесок. Сошли с асфальта, тропка хлипкая – грязь под ногами так и чавкает. Серега впереди идет, матерится: от лужи к луже прыгает, но не обернется, нет.

Вошли, наконец, в лесок. Чтоб до поселка дойти, надо было пересечь небольшой лесочек, который редел год от года.

«Ишь нашвыряли свиньи, – ворчал про себя Фима, оглядывая помоечный подлесок, – культуры никакой. Всяк свое дерьмо норовит в общий лес отнести, а потом удивляются, отчего грязь. Всем и раньше наплевать было, но хоть по субботникам иногда чистили, а теперь… теперь дерьмократия. Разве таким, как этот Серега, до общего леса, вот когда они и лес к рукам приберут, обнесут его забором, тогда, наверное почистят, только нас уже туда пускать не будут! Эх, прямо руки чешутся. Так бы и набил ему морду пьяную! Впрочем, с таким голыми руками не справишься. Дать бы чем-нибудь по башке – и в лес… Да, небось, поймает, прибьет. Неужели придумать ничего нельзя? Говорят, у шпионов мазь такая есть. Поздоровался за руку, сам руки через пять минут помыл, и тебе ничего, а того, с кем поручкался, через полчаса сердечный приступ хватит, и на тот свет человек пошел. И ни одна живая душа о том не узнает. Был человек, ездил на „газели“ и отъездился! Или как современные киллеры делают. Изучил повадки своего врага, в книжечку записал: во сколько он из дома в сортир выбегает, когда с участка на работу выходит, когда через лесок идет. За каким кустиком прицелиться».

Такая ненависть Фиму захлестнула, что даже трясти слегка начало, а может, в лесочке холодом повеяло.

Вроде по сторонам особо не глядел, все больше на спину соседа, и вдруг на очередной помоечке, которая на тропинку вылезла из лесочка, смотрит Фима – лежит рашпиль. Прямо как нарочно подложили. Взял его Фима: тяжелый, холодный, мокрый, в зазубринах. То место, которое в рукоятку забивалось, было сделано заостренным четырехгранником – прямо как наконечник у копья. Напильничек руку холодит, Фиму еще сильнее трясти стало, аж зубы застучали. Стал он шагу прибавлять, а мысль бьется в голове. Вот метнуть сейчас рашпилечек этот, и полетит он себе, сделает сальто в воздухе и острым кончиком под ребро как в масло войдет. Сколько раз он в дерево вот так ножички бросал: чик и воткнулся. «Нет, не долетит или промахнусь. И тогда не сдобровать». Фима вроде понимал, что не всерьез он игру эту затеял – не будет он Серегу убивать, не сумасшедший же он, в конце концов, но и рашпиль выбросить не мог, и трясло все больше, прямо наваждение.

Почти поравнялись, Фима рашпилек свой в рукав запихнул и еще тише ступать стал, спина Серегина в двух метрах, а он идет и не обернется. Хоть бы уж обернулся Серега, а то Фиме страшно чего-то стало. И тут под ногой что-то хрустнуло, Серега ушел плечом вперед, потом развернулся, пригляделся пьяными глазами и почти закричал:

– Фу, чертяка, напугал. Фима, ты что ль это?

Остановился, смотрел из-под бровей, широко расставив кривые ноги:

– Точно – Фима, вот те раз… Ну, напугал ты меня. Ветка хрустнула, а у меня прям сердце зашлось. Ты что, крадешься что ль? Или я задумался?

– С поезда иду, – ответил Фима сиплым голосом, отводя назад руку.

– А на меня, знаешь, как нашло чего. Не поверишь, Фим, прямо сердце екнуло.

Пошли рядом, Фима молчал, а Серега все оправдывался:

– Чего струхнул, сам не пойму, смешно сказать – соседа своего испугался. Да впрочем, времена-то, сам знаешь, какие. Вон, слыхал небось, на прошлой неделе мужика в нашем лесочке нашли с пробитой головой. Озверел народ, так ерунду какую-то взяли: куртку вроде да часы. Чего в руке-то у тебя?

– Да вот рашпиль подобрал…

– А я думал, это мне только страхи в душу лезут. Ну бросай свою железку, на двоих-то нас теперь вряд ли кто сунется.

Фима бросил рашпиль в лес, так что тот упал в метре от дороги наконечником вниз и почти бесшумно вошел в мягкую землю. Серега ухмыльнулся, ступил с дороги пару шагов и ногой поправил рашпилек так, чтобы он лежал, а не торчал из земли. Потом подошел к небольшой сосенке. Сорвал молодой побег, сунул в рот, стал пожевывать. Обернулся, бросил через плечо:

– Фим, а ты помнишь, как мы эти побеги в детстве с сосенок возле твоего забора собирали? Папаша твой все кипятком нас ошпарить грозил. Забыл, небось? А ты помнишь, как мы их называли? Мы их колбасками называли, смешно.

Ох, Фима не пойму я людей, откуда столько злости!? И на кого? Вот иной раз гляжу: жизнь собачья, крутишься-крутишься – все как рыба об лед. Взял тут на полгода «газель» в аренду, а наторговал на ней вдвое меньше, чем за эту самую аренду заплатил. Не знаю, как теперь долги отдавать. Дети балбесы. Сейчас приду подшофе, жена весь вечер орать будет. А с другой-то стороны: руки-ноги вот они, а остальное… Черт с ним со всем, Фима!

Серега сделал паузу и опять заговорил:

– Завтра встану по утрянке, накину зипунок, выйду по нужде в огород, а под ногами земля, и дух от нее земляной, понимаешь? За поселком солнце встает. И как бы тебе это объяснить? Вроде тихо еще, а жизнь просыпается: то пес цепью звякнет, то птица пролетит. Нет, не умею я тебе этого рассказать, но до чего же жить хорошо, просто до слез! Ты меня понимаешь, Фим?