Театральные подмостки

Явление 3

Покойника с кладбища не забирают

Случилось это так. Когда Лука Лукич сказал последнюю фразу, я, сидевший боком к залу, услышал, как зрители захлопали в ладоши. Вздрогнув, я повернул голову и глазам своим не поверил: полный зал зрителей! Аншлаг, ни одного свободного места! А зрители рукоплещут как-то уж совсем вяло и браво не кричат. Ладно бы просто зрители, а то ведь на первых рядах знаменитые писатели, режиссёры, актёры и актрисы, многие из которых уже умерли.

– Ваня, ты чего в зал уставился? – с иронией спросила Ольга Резунова. – Спектакль ещё не закончился. Хочешь на своём бенефисе провалиться?

Я и правда в какое-то оцепенение впал. В первом ряду я увидел знакомую девушку. Она единственная не хлопала, не веселилась, а смотрела на меня, не отрывая глаз… и плакала. И не просто роняла слёзы умиления, как это часто бывает во время спектакля, а горестно рыдала. Да, я узнал её: много, много раз видел на своих спектаклях. Это странная история… Меня все время почему-то тянуло к милой незнакомке, и это не объяснишь. Актёрам нельзя смотреть в зал, но я всегда чувствовал её взгляд. Иногда я забывался, и наши глаза встречались. А на поклоне я мельком смотрел на неё и опять видел её глаза. И хоть она торопливо отводила взор, словно боялась выдать себя, я всё понимал. Эх, а что я понимал? Ну, заносчиво зачислил в свои поклонницы, хотя она никогда у меня автографа не просила и даже не подходила. Выйду из театра – какая-нибудь фанатка подбежит, а она стоит в сторонке тихо так, с грустью куда-то смотрит, словно задумавшись. Первый раз я увидел её лет восемь назад. И вот с тех пор так и не познакомился. Да, тянуло меня к ней, тянуло, как к родной душе, но, стыдно признаться, это и пугало. Всегда был погружён в театральную жизнь, в непрерывные творческие искания и всё такое. Как раз тогда я познакомился с Лерой, а семь лет назад мы поженились… Лера тоже актриса нашего театра, и младше меня на три года. Отец и мать из киношной среды, уважаемая семья, династия. Не каждому так везёт, как мне повезло… Житейские проблемы как-то сразу разрешились, в кино и на телевидение стали больше приглашать, появились влиятельные знакомые и покровители, и вошёл я, как говорится, в обойму избранных. По правде сказать, вся эта элитарная толкотня – это не моё, поэтому старался избегать всевозможных ток-шоу, клубных посиделок, бесконечных праздников и поминок. Но меня радовало, что могу, не слишком задумываясь о хлебе насущном, постигать актёрское ремесло, сниматься в хороших фильмах, много читать и заниматься любимыми и нужными делами. Детей, правда, мы так и не нажили. Лерочка твёрдо решила, что мы должны пожить для себя, а я вяло настаивал.

Знаете, смотрю я на свою прошедшую жизнь и теряюсь. Как будто не жил, а находился в каком-то непонятном подвешенном состоянии, в неком душевном анабиозе.

Эх, милая незнакомка! Помню, однажды всё-таки порывался с ней познакомиться, порывался… но пыл мой как-то быстро иссяк, а тут ещё, как назло, неотложное дело появилось…

…Незнакомка в упор смотрела на меня своими большими глазами и не отводила взгляд. И столько в её глазах было боли и укора, что мне стало не по себе, и я – отвернулся. И тогда она совсем разрыдалась, сорвалась со своего места и побежала к выходу.

Я вскочил и уж было кинулся вслед, но встал как вкопанный, вспомнив о своей «шизофрении», и лишь растерянно смотрел, пока незнакомка не скрылась за резными воротами зала.

– Ваня, теперь уже не догонишь, – услышал я за спиной насмешливый голос ненаглядной супруги моей, а ныне уже вдовушки.

Я обернулся: злая усмешка блудила на холодном и красивом лице.

– Вот, Ваня, упустил свою настоящую любовь, – говорила Лера, – теперь локти кусай. Зачем ты на мне женился, дурачок? Кто тебя просил? Хорошей жизни хотел? А как тебе хорошая смерть?..

Алаторцев покачал своей огромной седой головой и сказал:

– Вот видишь, Ваня, я же говорил, театр пустоты не терпит. Если постановка хорошая, зрители её без внимания не оставят. А тут аншлаг…

– Ванечка, смотри, хорошо играй, не разочаруй публику, – ухмыльнулся Бересклет. – Вся выручка твоя…

– Жить, Ваня, интересно, но и умирать тоже забавно. Особливо когда с душой играешь… – сказал кто-то из покойничков.

Вдруг на меня удивительное и странное спокойствие нашло. «Ну, спятил я, и что? – весело думал я. – Сумасшедшие, они, говорят, счастливые. Живут в своём мире – и горя не знают. А если даже и умер, так всё равно уже ничего не поправишь. И вообще – в гробу я эту жизнь видел… Здесь тоже, оказывается, интересно… И впрямь, что это я теряюсь? Не всем выпадает с покойниками общаться. Надо бы какого-нибудь зацепить…»

Окинул я глазком гостей и на Петре Карпове остановился. Тоже он из покойничков. Помню, любил я с ним поговорить. Больно занимательные беседы у нас получались. Что и говорить, Пётр Петрович – человек легендарный, с великим талантом. Про таких говорят: актёр от Бога. В своё время он меня учил актёрскому мастерству, советы давал. Вот и сейчас потянуло меня совета спросить, как дальше жить после смерти…

Выпили мы за встречу по рюмочке, закусили, и Пётр Петрович говорит:

– Не переживай, Ваня. Артист принадлежит сцене. На подмостках человек всю свою жизнь переиначивает… Ты же помнишь, я тоже на сцене скопытился.

«Ну вот, и Пётр Петрович о том же говорит, а он шутить-то не будет», – подумал я, а вслух ответил:

– Помню. Вы тогда Иудушку Головлёва играли. Это случилось в третьем или в четвёртом акте. Подождите… По-моему, в тот самый момент, когда вас «маменька» проклинала, с вами сердечный приступ и случился. Так органично вышло…

– Ага. Это было и впрямь забавно. Но это в человечьей жизни, а здесь я пьесу до конца доиграл. Потом уже, когда на поклон вышел, всё и понял. Зал другой… Зрители рукоплещут стоя, браво кричат. И только тогда заметил, что всех этих зрителей, каждого человечка, всех до единого я прекрасно знаю. Все вместе были – и умершие, и живые. Мать с отцом, бабушки и дедушки. Родственники, школьные учителя, одноклассники, соседи… Словом, все, кого я когда-либо знал. Правда, увидел я только тех, кто мне симпатичен и дорог. Так уж устроена наша тусторонняя жизнь: кого ты хочешь видеть, увидишь, а все остальные для тебя как будто и не существовали. Вот… И ты был тогда со мною рядом. По обе стороны, так сказать. И в том мире и этом.

Я снова посмотрел в зал, но в отличие от Петра Петровича не увидел ни отца с матерью, ни бабушек с дедушками, ни родных, ни близких. Зрители сидят затаив дыхание, слушают внимательно, то там, то здесь в бинокль на сцену поглядывают.

– А я сейчас в каком мире? – спросил я, чувствуя, как зрители обгрызают мне глазами затылок.

Пётр Петрович посмотрел с хитрецой и говорит:

– Ничего, разберёшься. Сам в своё время всё поймёшь и прочувствуешь. Погоди малость, не все сразу душой себя осознают. Теперь в тебе, Ваня, прямого мяса нет, но и до души ещё далеко. Ты пока недоразумение, безголовоногое, нелепый сгусток непонятно чего, ни то, ни сё. Вот твоё сознание окрепнет, и увидишь ты свою жизнь и все свои жизни более объёмно, что ли, ширше и красочней. Станешь, так сказать, настоящей душой. Будешь смотреть глазами души, и откроются тебе такие бездны, о которых ты даже не помышляешь.

– Да-а… Хорошо бы… – стараясь быть серьёзным, сказал я и тут же торопливо спросил: – И как вы тут, Пётр Петрович? Неужели и здесь играть приходится?

– А как же, актёрское мастерство не должно пропадать. Даже если человечья жизнь закончилась, талант всё равно дальше большать должен, расти и развиваться. С тебя хоть шерсти клок. Такова наша тяжелая актёрская доля. Лицедействуем, рвём сердца, сжигаем себя, не жалея, надеясь отдохнуть, отоспаться на том свете. А оказывается, и здесь работы непочатый край. Оно, вишь, как: творческий человек забирает на себя львиную долю энергию души. Потому и отдать сторицей должен. Не там, так здесь.

– И кого вы здесь играете?

– О, ролей хватает! Любимые роли меня очень выручили. Не бедствую… – Пётр Петрович укатил в нутро рюмку водки, закусил маринованным рыжиком и со всей серьёзностью стал рассказывать. – Помнишь же, как я Акакия Акакиевича гениально играл? Здесь я через эту роль прямо озолотился. Тут сыграл роль, и тебе сразу – отдача. Уже после первой «Шинели» стали приходить посылки со всего света на моё имя с шубами, шинелями, тулупами, полушубками, малицами… всего и не перечислишь. На дом тоже приносили, в театр… Не успевал получать. Мне-то куда столько? Так я сначала один меховой салон открыл, потом – другой магазинчик, а сейчас у меня этих салонов и магазинов по всему миру не счесть. И не только мехом торгую, последнее время я нательное бельё стал продавать, с добротного сукна. Тоже хорошо пошло.

Я еле сдержал смех.

– Вы это серьёзно? – пряча охальную улыбку, спросил я.

– Куда уж серьёзней, Ваня! Здесь кривить душой не принято. Или ты в жизненной справедливости усомнился? Думаешь, Акакий Акакиевич не заслужил счастливой доли?

– Он-то заслужил, а вы-то тут при чём?

– Обижаешь, Ваня. Я никогда не халтурил, в роль влезал по самую маковку, всем сердцем и всей душой. Иной раз сам не мог разобраться, где я, а где Акакий Акакиевич.

– Когда же вы в театре успеваете играть?

– Всё можно успеть. Вот, кстати, хорошо, что напомнил: кассу проверять пора, – вздохнул Пётр Петрович и в ту же секунду исчез. Возле него две полные бутылки водки стояли, так их тоже как корова языком слизала. А ещё говорит – не бедствует…

Вот и поговорили… Огляделся я в замешательстве, хотел было с Сергеем Белозёровым потолковать, но и он тоже пропал куда-то.

Ольга Резунова, уже далеко навеселе, сидела среди «покойничков» и увлекательно рассказывала о своей нелёгкой бабьей доле; как говорится, присела на уши. Она поймала мой растерянный взгляд и, видимо, поняв мою оторопь, весело отлепартовала:

– Белозёров на дачу поехал… Слёзно извинялся, просил войти в положение… У него двенадцать спектаклей вечером…

Я смущённо отвёл взгляд.

Честно сказать, я себя ни верующим, ни атеистом никогда не считал, а просто жил и не тужил. Как все «нормальные» люди, у которых всё в жизни гладко, безоблачно и гром не гремит.

–Это что же получается?– сбивчиво размышлял я вслух – Если я умер, если я душа, тогда где тело? Почему я его не видел? Мистика какая-то! Как будто, наоборот, тело вылетело из души. Чушь собачья! Ничего не понимаю!

Все сразу как-то притихли и на меня недоумённо уставились. Какое-то время загадочно переглядывались, потом кто-то хихикнул, да тут же и все грохнули. Михаил Ерохин схватился за живот и с такой силой откинулся на спинку стула всем своим грузным телом, что стул не выдержал и развалился на куски. К нему подбежали, давай помогать, но из этого какой-то кордебалет получился – все смеются, руки дрожат.

И что я такого сказал? Смотрю на все эти трясущиеся физиономии и ничегошеньки не понимаю.

Алаторцев малость успокоился и поучать меня взялся.

– Опомнись, Ваня, никакая душа в теле не сидит, – еле сдерживая смех, сказал он. – Этой окостенелой глупостью только чертей дразнят. Ты про эту чушь забудь. Человечеству всегда было удобно так думать. Всем хочется жить вечно, умирать-то никому неохота. Вот и придумали, что после смерти душа из человека вылезает, а там уж живёт в ином мире или опять в другое тело вселяется. Самая простая и удобная схема бессмертия. А зачем душе в теле сидеть? Она и на расстоянии неплохо справляется. На расстоянии оно даже сподручней, эффекту больше, маневренности. Сознание – это тебе не тело, оно по всей Вселенной шуровать может.

– Неужели уже всё? Назад уже никак… нельзя?

– Больно ты там нужен, – фыркнула моя ненаглядная вдовушка. – Лично мне это не надо, у меня другие планы.

– Ваня, успокойся, – сказала Ольга Резунова. – Мертвецов с кладбища не забирают.

– А ты что, тоже умерла, вместе со мной? – спросил я жену свою.

– Кто, я? – Лера манерно выпучила глаза. – С чего ты взял? Я что, больная, что ли?

– Что тогда здесь делаешь?

– Тебе же объяснили… хотя… это неудивительно… Для особо одарённых… Здесь я – вроде души, а там я – вдова. Если хочешь знать, сейчас я там чёрное платье себе подбираю, платочек… и мне очень и очень грустно… – сказала она с таким сияющем и слащавым видом, как будто мёду объелась.

Я смотрел на Леру, которая так резко изменилась и преисполнилась цинизмом, и не знал, что и думать.

– Да ты не беспокойся! – заверила она. – На людях я буду, как полагается, обливаться слезами, рвать на себе волосы, биться головой о белую стену, упаду на могильный холмик…

– Здорово… А у тебя получится? Хотя… что я говорю: тебе всегда удавались двуличные роли…

– Не беспокойся, никто ничего не заподозрит, – с вызовом сказала Лера. – Я семь лет прекрасно играла роль любящей жены. Мне, может, действительно сейчас плохо. Да, я чувствую дискомфорт! Все эти похороны, поминки, они так утомляют, выбивают из жизненного ритма.

Мне стало невыносимо смотреть на её счастливое лицо, и я отвернулся.

– Значит, я и правда умер? – спросил Ольгу Резунову.

– Да, Ванюш, но ты не переживай. Это не смертельно… Всё проходит, – она погладила меня по голове, как дитя малое, – и это пройдёт.

– Почему же так рано? За что?

– Все гении рано умирают… – насмешливо сказал Алаторцев.

– Гениев вечно помнят, а его через неделю забудут, – просунулась из-за моего плеча Лера.

И пошёл я в разнос, и стал закидывать рюмку за рюмкой, стараясь не обминуть ни одного гостя. «Ничего, хуже не будет. Не помру», – со злорадством думал я.

Всё бы ничего, но мои собутыльники потихоньку пропадать стали. Только я от кого-нибудь отвернусь, а того уже нет. Первым, как помнится, сбежал Пётр Петрович Карпов. За ним и другие покойнички потянулись. Потом исчезли все зрители. А за ними Аркадий Стылый подевался невесть куда. Я как раз с ним выпить хотел. Набулькал полнёхоньки рюмки, поворачиваюсь, а того и след простыл. Зыркнул по сторонам, под скатерть заглянул – нет нигде Стылого. Сам, главное, говорит: «Вань, давай за тебя выпьем», и сам же по-хамски сбежал. Ну, пришлось обе рюмки одному дербалызнуть.

Так и чезнули почти все гости с этого «чудесного» праздника, и никто даже не попрощался. Старался я и так, и сяк, но так и не смог уловить, как им удаётся незаметно улизнуть. Не мог же я, в самом деле, смотреть одновременно за всеми сразу. Это же сколько глаз надо!

Допекли меня чудеса эти – хуже горькой редьки. Вся думка об одном – поскорей в сон ухнуть. Да вот незадача, не берёт меня пьяная одурь, и всё тут! Так только, лёгкий хмелёк голову кружит.

И вот остались только Лев Сергеевич Алаторцев и моя вдовушка Лера.

– Что, Вань, недоглядел за гостями, проворонил? – смеялся Алаторцев. – Это тебе наука на будущее. Человек не может смотреть одновременно за всеми, а вот душа может. Душа всё видит. И что у неё перед глазами делается, и что за спиной происходит, и на другой стороне Вселенной.

– Отвяжитесь от меня с этой душой, – устало отмахнулся я. Потом говорю жене: – Лерок, ну ладно, пошутили и хватит, пойдём лучше домой. Что-то я перепил сегодня.

Лера сразу скривилась, как будто у неё зуб прострелило, посмотрела с вызовом и, обливаясь ядовитым сарказмом, сказала:

– Извините, Иван Михайлович, теперь наши пути расходятся. Мне дальше жить надо. Без вас. Сами понимаете, нужно строить свою личную жизнь. И вообще, если хотите знать, у меня давно уже есть любимый молодой человек, настоящий…

– Лера права, – сказал Алаторцев. – Какой ты теперь супруг? Прямо неловко говорить…

Её язвительный тон покоробил, хватанул за живое, но всё же я, стараясь быть спокойным, лишь махнул рукой.

– Зачем тогда осталась? Все разбежались, и ты – давай…

– Нет уж, ты меня выслушаешь! Я должна сказать тебе всё, что думаю!

– Может, не надо?

– Извини, Ваня, мы всегда были с тобой чужие! – с обидой и негодованием швырнула она и давай сыпать шаблонными фразами: – Ты во всём виноват! Ты просто преступник! Ты исковеркал мне жизнь, украл у меня молодость! Я потратила на тебя лучшие свои годы!

– Да… наверно… Сказали бы раньше… Валерия Борисовна.

– Ты просто чудовище! – не унималась Лера. – Разве можно жениться без любви?! Ты неправильно жил! Таким, как ты, Бог не позволяет встретить свою любимую и родную душу! Но причём здесь я? Почему я должна была отвечать за твои ошибки?

Я хотел что-то возразить и уж было чего-то там пискнул в своё оправдание, но Лера презрительно швыркнула:

– Мне даже слушать тебя невыносимо! – и вдруг взорвалась в буквальном смысле этого слова.

Лерочку разорвало на мелкие кусочки – кровавые ошмётки разлетелись по сцене и по всему театру. Как ни странно, Льва Сергеевича совсем не задело, а вот меня обдало с ног до головы – чистого места не осталось – и что-то нелепое ударило меня по физиономии и опрокинуло навзничь.

Отброшенный и контуженный, я долго не мог прийти в себя. Но сознания я не терял. Лев Сергеевич помог мне подняться и усадил за стол. На удивление, я увидел себя чистым, как будто не было этого страшного и несуразного взрыва. Вокруг тоже всё стало чистым.

– А с Лерой что?

– Что, что… Обидел хрупкую женщину…

– Она жива – нет?

Лев Сергеевич вздохнул.

– Давно в ней копилось, вот и взорвалась. Но ты не переживай, у ей сейчас другая жизнь пойдёт. Может, ишо лучше прежней…

– Надеюсь… Лев Сергеевич, вы мне объясните: это что за сон такой? Что за чертовщина?

Я с надеждой смотрел на Алаторцева, а он серьёзный такой, укорчиво головой качает: мол, такова жизнь.

– Смирись, Ваня, теперь уже ничего не поправишь, – задумчиво произнёс он. – Лера тебе правду сказала, чужие вы. А то, что она тебя отлаяла, так это по вдовьему делу положено. Расставила, так сказать, все точки над «и». А на слова не обижайся: моя третья – дай бог терпенье её новому мужу – вообще меня как только не называла! Вспомнить неловко. Да, так-то вот. Творческих людей не понимают. Не во всём я с Лерой согласный, мне ваши семейные дела неведомы, но от себя тоже скажу: не раскрыл ты талант свой, теперь уж, можно сказать, загубил. А одарён ты необычайно – с тебя и спрос большой.

– Да какой там талант! – с горечью сказал я. – Был бы талант, так легко бы из жизни не выкинули! Глупо всё… Есть же какие-то испытания? Пусть бы я через какую-нибудь страшную болезнь прошёл. Да мало ли!..

– Сам в толк не возьму. Знаю, вроде и старался ты, и худого сторонился. По всем статьям ангелы и архангелы для тебя расстараться должны, а оно наоборот вышло. Вишь, как… Смахнули с подмостков, как сор ненужный, выдернули, как сорняк, – даже мне обидно и непонятно. Эх, несправедливо жизнь устроена. Видать, талант без подсобы свыше не раскроется. А как тебе помогать, когда ты не в ту сторону пошёл? Когда рядом с тобой чужие люди со своими планами? Судьба к тебе и подступиться не могла. Потом, знать махнула рукой – да и в сердцах…

Понурился я совсем и спрашиваю:

– Куда же мне теперь идти? Дальше-то как?..

Лев Сергеевич ответил не сразу.

– Теперь уже никуда не пойдёшь… – вздохнул он. – Ты теперь в театре жительствовать будешь. А что такого? Знавал я одного актёра, так он лет двадцать после смерти в литерной ложе ночевал… Бутафорской еды тоже вдоволь… Глядишь, из декораций какая-нибудь постель выкинется…

– То есть как это? – опешил я. – Ну ладно, семьи и квартиры у меня нет, жизни тоже – ничего, но неужели нельзя мне какую-нибудь халупу найти? Что, целую вечность в театре призраком околачиваться? Даже в ад не примут?

Лев Сергеевич опять вздохнул и покачал своей большой лохматой головой.

– Эх, привык жизненно мыслить. Нельзя тебе из театра выходить. Положение твоё… Да ты и сам не сможешь.

– Как это не смогу?

– Как, как… Тебе оставили маленький кусочек твоей прошлой жизни, а всего остального для тебя не существует…

– Как это не существует? Но хоть что-то есть?

– Есть, Ваня, много чего есть, ты даже не представляешь, сколь всего. И всё не так, как люди про загробную жизнь придумали. Ладно, потом и для тебя всё прояснится. Когда душой себя почувствуешь, все знания к тебе вернутся. А покуда не оперился, вход тебе в настоящий мир закрыт.

Немного отлегло, но всё равно хоть бы какое-то прояснение.

– Как же так, – чувствуя себя полным кретином, вопрошал я, – ведь после жизни человек должен к Богу прийти, почему же я здесь оказался? Что же я такого сделал?

– А вот это ты сам разберись. У каждого своя жизненная история, своя судьба. Тут тебе чужой ничего не присоветует.

– Да-а… странно всё… Мне бы бабушек с дедушками повидать. Все они уже здесь. Баба Валя вообще молодая умерла, я её ни разу не видел. Друг у меня был… Как они тут, интересно?

– Ничего, Ваня, вот душой себя почувствуешь, окрепнешь, и вся Вселенная перед тобой откроется. Всех повидаешь, все тайны узнаешь, – помолчал немного, словно что-то припоминая, махнул устало рукой и сказал: – Вот и я должен тебя покинуть. Пора мне. Что поделаешь, спектакль у меня сегодня, Дездемону играю…

Знаете, неспроста Лев Сергеевич до последнего со мной оставался. Он всегда для меня как второй отец был. С самого первого моего дня в театре под крылышко взял. Как сейчас помню его наставления: «Ежли ты, Ваня, хочешь жить легко и беззаботно, прожигая дни в удовольствиях, тебе лучше другим ремеслом заняться. Формулу приспособленца – мол, «главное, оказаться в нужном месте в нужное время» – забудь и делай всё наоборот. И тую глупость, что «человек работает на имя до сорока лет, а потом имя работает на него» тоже не про нас. Настоящее служение творчеству ни в какую формулу не впихнёшь. Творчеству нужно отдаваться всю свою жизнь, подчас жертвуя многим. Если успешный человек может позволить себе хобби, путешествия и насыщенную, так сказать, личную жизнь, то творческому человеку приходится от многого отказываться. Талант – это и дар, и одновременно тяжёлая обуза, а то и проклятье. Талантливый человек всего себя должен отдавать, денно и нощно стараться, всё в эту копилку кидать, в неё ненасытную…»

Помню, был у меня успех, все восхищались, поздравляли, а он подошёл весь такой наигранно встревоженный, сжал моё плечо, словно утешая, и сказал: «Ничего, Ваня, ничего, не расстраивайся, с кем не бывает…» Ещё много наговорил в том же духе. Словом, спустил с небес на землю, подрезал крылышки. Мне поначалу обидно было, а потом понял, что к чему.

Ещё был случай. Тоже после удачной премьеры. «Надо, говорит, тебе остановиться, посидеть, подумать. Натяни вожжи. Ты начал повторяться. В баньку сходи, штампы смыть не мешает, шлаки поверхностные, звёздную пыль, а то ходишь, как павлин в саже…» В общем, как только у меня головокружение начиналось, так и Сергеич тут как тут.

Так и не уловил, как Лев Сергеевич пропал. Только отвёл глаза, и вот я уже один на сцене. Ну, само собой, сразу же размечтался из театра выбраться. Но не тут-то было! Сунулся за кулисы, а там мраморная стена с позументом, и за арьерсценой – тоже, ворота зрительного зала исчезли, как будто их и не было вовсе, и вообще хоть бы какая-то прореха на волю! Словом, замуровали меня на совесть – хочёшь, лезь на стену, хочешь, головой об неё бейся.

Сел я за большой праздничный стол, будь он неладен, и, обхватив голову обеими руками, с тоской уставился в зрительный зал.

Да, угораздило меня умереть на сцене, – думал я. – Теперь вот живи в этом театре. Странно. Как же всё странно. Даже на своих похоронах не побываю, обидно. Интересно бы посмотреть, всплакнёт ли кто обо мне да и пожалеют ли вообще? Многим, конечно, всё равно, а некоторые, наверно, даже и обрадуются. А всё же здорово, что и после смерти жизнь не заканчивается.

Странное меня чувство посетило. Вроде как и жалко её, жизнь беспутную, а всё же жутко интересно, что дальше будет.

Получается, выпил довольно много, а не пьяный, и голова светлая, как никогда. Чтобы как-то скрасить одиночество, стал вслух разговаривать.

– Как там у Чехова в «Лебединой песне»? «Как ни финти, как ни храбрись и ни ломай дурака, а жизнь уже – тю-тю, моё почтение. Хочешь не хочешь, а роль мертвеца пора репетировать. Смерть-матушка не за горами». Да, а мне уже и репетировать не надо. Я уже в образе.

Подошёл я к краю сцены и заглянул в темноту зрительного зала.

– Да, прав был Антон Павлович. Господи помилуй, как жутко! Чёрная бездонная яма, точно могила. Вот где самое настоящее место духов вызывать!