Научная дипломатия. Историческая наука в моей жизни

Элен Каррер д’Анкосс и Французская Академия

Особое место в системе французских научных учреждений принадлежит Французской Академии. В сущности, этих Академий во Франции всего четыре: собственно Академия (в которой состоят 40 «бессмертных академиков»), Академия естественных наук, Академия изящных наук и словесности, Академия политических наук. Все они входят в Институт Франции.

Судьба свела меня с непременным (постоянным) секретарем Академии, выдающимся историком Франции мадам Каррер д’Анкосс.

Сначала я познакомился не с ней, а с ее трудами, вернее, с нашумевшей книгой «Расколотая империя» (“L’empire éclaté”), изданной в 1978 году. Фактически эту книгу у нас тогда почти никто не читал, но в СССР сразу же по официальной команде развернулась кампания против нее. Автора назвали фальсификатором и обвинили во всех грехах.

Конечно, для советской идеологии идея автора о возможном крахе советской империи была абсолютно неприемлема; при этом Каррер д’Анкосс считала, что развал империи начнется в Средней Азии под влиянием ислама.

После выхода книги автора сделали, как тогда говорили, невъездной в Советский Союз. А тем временем Каррер д’Анкосс, которая в тот период еще не была секретарем академии, работала в Институте политических исследований (“Sciences Po”), и где под ее руководством готовились молодые специалисты по истории России и Советского Союза.

Элен по своему происхождению – наполовину русская, наполовину грузинка. Ее предки по линии матери Натали фон Пелькен связаны с графским родом Орловых и с Паниным и принадлежали к самым элитным и знатным фамилиям России. По линии отца Георгия Зурабишвили ее родственником был губернатор города Поти, т.е. представитель грузинской аристократии.

Тем временем в Москве намечалась крупная международная конференция, на которую организаторы решили пригласить и Э. Каррер д’Анкосс. Я работал тогда заместителем председателя Национального Комитета историков СССР и был вовлечен в подготовку конференции. Помню, нам пришлось приложить массу усилий, чтобы добиться разрешения на ее приезд в СССР. Именно тогда я встретил Элен впервые. При первом же знакомстве она производила яркое впечатление: красивая, изящная женщина, прекрасно говорящая по-русски, и в то же время, что было сразу заметно, человек с твердым и решительным характером. С тех пор мы встречались с ней почти каждый год и стали добрыми друзьями.

Франция традиционно считалась близкой к России страной. Во Франции действительно всегда были очень сильны симпатии к России и русским. Но одновременно во Франции так называемая советология и «россика» были сильно политизированы и тенденциозны в описании русской и советской истории.

В этих условиях Каррер д’Анкосс и ее школа играли существенную роль в размывании антирусских клише и стереотипов. А вскоре начали выходить в свет многочисленные книги Каррер д’Анкосс, посвященные русской истории. Это биографии Екатерины II, Николая II, В.И. Ленина, книги «Несчастная Россия», «Победоносная Россия», «Евразийство», «Императрица и аббат», «Де Голль и Россия» и др.

Фактически став во главе Французской Академии («бессмертных»), – статус непременного секретаря был пожизненным, в то время как президент Института Франции периодически менялся, – Каррер д’Анкосс приобрела положение главы одного из самых престижных учреждений во французском научном и даже политическом сообществе, а может, и не только во Франции.

Одна из немногих во Франции Элен удостоилась того, чтобы в России было опубликовано собрание ее сочинений в восьми томах. Она награждена российскими орденами «Дружбы» и «Почета», избрана иностранным членом РАН.

Элен Каррер д’Анкосс сразу же приняла новую Россию, у нее были хорошие отношения со всеми тремя президентами страны. Она постоянно стремится устанавливать контакты с новым поколением России: с историками, политологами и другими. Каррер д’Анкосс регулярно участвует в ежегодных Валдайских встречах, устраиваемых российским президентом.

Я не припоминаю подобных аналогий в отношении других стран. Честно говоря, людей такого масштаба, с таким отношением к нашей стране в других странах я не встречал раньше и не встречаю по сей день.

При общении с Э. Каррер д’Анкосс постоянно чувствуется ее какая-то необъяснимая ностальгия по России. Это ощущается даже в интерьере ее великолепный квартиры, которая находится в собственности Института Франции, в старинном особняке напротив Лувра (на противоположной стороне Сены). В квартире много портретов представителей старой российской аристократии и членов семей русских императоров.

Следует сказать и о том, что далеко не все во Франции, мягко говоря, одобряют действия и позицию Элен Каррер д’Анкосс, с ее симпатией к России. Антирусскими настроениями особенно грешат французские средства массовой информации, и их действия вынужденно лимитируют некоторые заявления Э. Каррер д’Анкосс.

Но в этих, часто непростых условиях Э. Каррер д’Анкосс и в прежние годы, и в период своего членства в Европарламенте, и сейчас – на посту непременного секретаря Французской Академии и президента или члена комитетов многих французских общественных организаций, – демонстрирует свое понимание ситуации в России, не скрывая симпатий к традициям российской истории.

В тоже время Элен Каррер д’Анкосс – патриотка Франции, вся ее жизнь принадлежала и принадлежит этой стране. Помню, как на собрании европейских Академий в Париже Элен выступила с блестящим докладом «Французский язык и величие Франции». Своей жизнью и деятельностью она как бы связывает две культуры и две традиции – русскую и французскую, и все это она вписывает в европейский контекст и в общеевропейскую историю.

Общаясь с такими людьми, как Элен Каррер д’Анкосс, я получал подтверждения своему убеждению, что Россия с ее великой культурой принадлежит Европе и ее истории.

Дом наук о человеке. Клеменс Эллер и Морис Эмар

Среди французских партнерских организаций в последние годы наиболее интенсивные контакты с российскими учеными в гуманитарных науках поддерживал Дом наук о человеке.

Это действительно уникальное учреждение, созданное выдающимся французским историком и антропологом Фернаном Броделем, автором многочисленных трудов по вопросам методологии и теории истории. С его именем была, в частности, связана концепция «долгого времени» (“long duréa”) и исследования в области Средневековья.

Бродель мыслил себе Дом наук о человеке как место встреч гуманитариев разных стран, как организацию, содействующую стажировкам молодых ученых (в том числе предоставляя стипендии Дидро) и командировкам ученых во Францию для научной работы, участия в конференциях и встречах в различных научных учреждениях и университетах Франции.

Наибольшая активность Дома наук о человеке пришлась на период 80–90-х годов прошлого века. За это время многие десятки российских ученых приезжали во Францию. Особенно плодотворными эти контакты были для молодых ученых Российской Академии наук и высших учебных заведений.

Для меня деятельность Дома наук о человеке в те годы была связана с двумя именами, исполнительными директорами Дома – Клеменсом Эллером и Морисом Эмаром.

Я познакомился с Эллером во время своей первой поездки в Париж по линии Дома наук о человеке в 1989 году. Он пригласил нас с женой на обед в ресторан рядом с Домом наук. Сам Дом располагался на бульваре Распай, 54, совсем неподалеку от известной площади Севр-Бабилон. Вблизи был знаменитый в Париже дорогой магазин Le Bon Marché, четырехзвездочная гостиница «Летиция».

Эллер, видимо, любил небольшой ресторанчик в пяти минутах от Дома наук на маленькой уютной улочке. В Москве я много слышал об Эллере и о Доме наук в целом. В Президиуме Академии наук, да и в руководящих инстанциях на Старой площади, отношение к Эллеру и его учреждению было довольно скептическим.

Превалировало мнение, что Дом наук о человеке и его исполнительный директор были связаны с американцами, спонсировались ими и, соответственно, проводили линию США, считавшихся в те годы главным противником Советского Союза.

И в более общем плане очень часто европейские союзники США представлялись лишь американскими клиентами; и к их числу в данном случае причисляли и Дом наук о человеке. Соответственно, и связи с ним, хотя и сохранялись, но не приветствовались в Президиуме АН СССР.

Я только недавно перед своей поездкой в Париж в 1988 году стал директором Института всеобщей истории и рассчитывал лично познакомиться с руководством Дома наук о человеке. Помню, как Клеменс Эллер, высокий, с импозантной внешностью, появился в ресторане и сразу же привлек к себе внимание.

Общаясь с ним в течение нескольких лет, я убедился, что это был человек разносторонних знаний, с государственным умом и характером. Что бы о нем ни говорили, это была крупная личность. К. Эллер сумел так построить Дом наук о человеке, что он постепенно превратился в престижное и крупное научное учреждение европейского масштаба.

Дом наук о человеке занял в европейской структуре место подобно Британской Академии наук или Института Макса Планка в Германии.

Довольно скоро изменилось и отношение Москвы к Дому наук. Это было связано с позицией тогдашнего вице-президент Академии наук П.Н. Федосеева, который оказался лично заинтересован в контактах с этой организацией. Итогом стало подписание формального соглашения между Академией наук и Домом наук о человеке. К. Эллер, к сожалению, не успел приехать в Москву; в начале 1990-х годов он перенес инсульт и был вынужден оставить свой пост.

Он постоянно жил в Лозанне, где обосновался после болезни. В конце 1990-х годов в Швейцарии проходило заседание Международного комитета исторических наук, и в один из дней А. Гейштор (в то время президент МКИНа), француз Ф. Бедарида (генеральный секретарь МКИНа) и я поехали в Лозанну навестить Эллера.

В красивой гостиной в кресле-коляске нас встретил Клеменс. Он с трудом передвигался, но глаза по-прежнему излучали энергию и интерес к жизни. Во время беседы Эллер интересовался состоянием и организацией научных исследований в Европе и в США. А в конце беседы задал мне вопрос, который, видимо, волновал его довольно сильно. Он спросил: «Как там Дом наук с новым директором, не стал ли он хуже?» Я понял, что он беспокоился за свое детище. Я ответил, что, по-моему, Дом наук работает хорошо, продолжая дело, начатое Эллером.

Он с грустью провожал нас, полагая, и не без оснований, что это наша встреча больше не повторится. И действительно, вскоре его не стало.

С новым исполнительным директором Дома наук Морисом Эмаром нас связывают уже многие годы плодотворного сотрудничества и большая личная дружба. Он имеет репутацию видного ученого-историка Средних веков и Нового времени. Особый интерес у него вызывала история Италии.

М. Эмар превратил Дом наук в динамичный и активно действующий институт. Значительно расширилась география приезжающих ученых – помимо Европы и США в Доме наук появилось много представителей из Китая, Индии и стран Латинской Америки.

По-прежнему «русское направление» оставалось одним из ведущих, и мы это почувствовали очень скоро. Только в нашем Институте всеобщей истории через парижский Дом наук о человеке прошли более 30 молодых ученых, как по стипендиям Дидро (предоставляемым, как правило, на год), так и по краткосрочным (1–2 месяца) стажировкам во Франции. Схожая картина была и в некоторых других академических институтах.

В главном здании Дома наук на бульваре Распай и особенно в Доме для приезжающих ученых проводились многочисленные заседания и встречи.

Эмар сам очень интересовался Россией и поддерживал контакты с нашей страной. Он часто приезжал в Россию. Большим событием стало его избрание иностранным членом РАН, чему и я, и мои коллеги-историки весьма энергично способствовали.

Морис Эмар стал моим большим личным другом. Мы часто перезванивались, он поддерживал многие наши научные проекты, постоянно подчеркивая свой интерес к развитию сотрудничества с Россией.

Его уход с поста директора стал большой потерей для Дома наук о человеке, который почти сразу во многом утратил динамизм и активность, в том числе и на «русском направлении».

В 1990-х годах и в начале XXI столетия Морис Эмар был ключевой фигурой сотрудничества российских и французских ученых гуманитариев.

Элен Арвейлер. Парижские университеты

Еще одной крупной фигурой французской политической элиты, с которой я был связан многие годы, была Элен Арвейлер.

Я познакомился с ней, когда она была ректором Парижских университетов. Была такая структура в системе французского образования. Ректор как бы объединяет Парижские университеты по решению некоторых общих проблем.

Арвейлер – одна из самых известных византинистов Франции; мое главное и наиболее длительное общение с ней происходило в то время, когда она была генеральным секретарем Международного комитета исторических наук. Но ее роль в системе французского образования и последующая деятельность выявили характерные особенности французской политической элиты того времени.

Арвейлер всегда рассматривала французское образование и науку в европейском контексте. Она, как и М. Эмар, принадлежала к тем представителям французской интеллектуальной элиты, которые очень доброжелательно относились к России, неизменно поддерживали российские инициативы и российских кандидатов на участие в многочисленных международных конференциях и комиссиях.

Я часто бывал дома у Элен, при этом она и ее супруг постоянно и очень подробно интересовались делами в России. И неизменно Арвейлеры (так же, как и Морис Эмар) с пониманием воспринимали идею о национальной специфике России и невозможности для нее просто копировать западноевропейский опыт и традиции.

Арвейлер очень уважала академика С.Л. Тихвинского, долгие годы бывшего членом МКИНа, причем подчеркивала как положительный фактор неизменную приверженность Тихвинского принципам и ценностям, которые он исповедовал многие десятки лет.

Арвейлер демонстрировала французскую систему высшего образования, решающим звеном которой была возможность выбора для студентов предметов и специальностей. Тогда эта система на фоне устоявшейся централизованной и обязательной системы казалась мало приемлемой для России. Но теперь я вижу, что при всех недостатках французский опыт вписывался в то понимание демократических приоритетов, которые имела не только французская, но и вся европейская система, которую сейчас мы пытаемся внедрить у нас, даже в столь консервативной сфере, как средняя образовательная школа.

Впоследствии, будучи на пенсии, Арвейлер снова оказалась связанной с Россией, уже в личном плане. Уже много лет назад, после длительных трудностей, ее дочь усыновила ребенка из Екатеринбурга. А сама Элен продолжала активную деятельность уже в Греции на ниве византиноведения и проблем диалога культур и цивилизаций.

Когда сейчас я бываю в Сорбонне и в других Парижских университетах, то вижу, что мало кто вспоминает бывшего ректора. Но такова обычная судьба администраторов во всех странах.

Жорж Дюби

Говоря о связях с учеными Франции, я не могу не вспомнить свою короткую встречу с мэтром французской и европейской историографии Жоржем Дюби – классиком европейской истории, автором многочисленных трудов, непререкаемым авторитетом в истории Средневековья и многих других областях исторического знания. Во время одной из поездок во Францию я заехал в Экс-ан-Прованс, где жил Дюби. В это время он был уже на пенсии, но согласился встретиться со мной.

Дюби жил в небольшом уютном доме с садом. Мы сидели в этом саду и говорили об истории, о перспективах сотрудничества. Блестящий ученый, он сразу же произвел впечатление человека с глубокой внутренней жизнью; его пронзительные и добрые глаза выдавали человека мудрого и благожелательного.

Дюби – типичный француз и одновременно очевидный европеец; он стал знаковой фигурой европейской истории 60–80-х годов. Именно тогда рождался новый синтез истории и антропологии, а тема человека в истории получила иное измерение. История женщин, которую написал Дюби, была одним из ярких проявлений нового взгляда на историю повседневности.

Во время беседы Дюби выглядел порой усталым, и тогда его взгляд проходил словно мимо собеседника.

Вспоминая сегодня встречу с этим выдающимся человеком, я думаю, что с ним уходила не только выдающаяся личность, но и его эпоха. В любом книжном магазине Франции и многих других стран Европы можно найти десятки книг Жоржа Дюби, ставших классическими, и все же сегодня в мировой исторической науке уже наступают новые времена, появляются новые методы и интерпретации.

Но и в этой новой эпохе Дюби остается непревзойденным классиком и авторитетом.

Соединенные Штаты Америки: интерес к России Дж. Кеннан, Д. Биллингтон и другие

На определенном этапе моей жизни американское направление занимало большое место. Причем наши связи с американцами мало зависели от внешнеполитической конъюнктуры. Годы наиболее острой и жесткой конфронтации между Советским Союзом и США были одновременно и периодом интенсивных контактов «русских» и «американцев». В сфере науки существует мнение, что интерес в США к Советскому Союзу объяснялся желанием лучше понять и узнать «главного врага».

А широкие связи 1990-х годов объясняют противоположными тенденциями – желанием США лучше понять новую жизнь в России, а в России – общим желанием улучшить международный климат.

Сейчас я очень редко бываю в США, стараюсь не летать на большие расстояния, да и старые устойчивые связи с американскими партнерами уже ушли в прошлое. Но память о 1960–1980-х годах часто дает о себе знать.

Итак, все началось в 1961 году; я был научным сотрудником Института истории Академии наук, но моя первая поездка в США никак не была связана с моей научной «карьерой».

В США отправлялась делегация Комитета молодежных организаций (КМО) Советского Союза. Принцип комплектования делегации был очевидным и апробированным. Возглавлял ее зам. главного редактора «Комсомольской правды» уже известный журналист Борис Панкин; из комсомольских активистов был и зам. председателя КМО Владислав Шевченко.

В составе делегации – шахтер из Челябинска, «ответственный работник» Братской ГЭС, аспирант из Еревана, сотрудник московского филиала ЮНЕСКО и др.

После этой поездки прошло уже более 50 лет, за эти годы я объездил много стран, в том числе не раз бывал и в США, но до сих пор вспоминаю ту первую поездку в Америку с удовольствием и волнением.

Мы провели в США почти месяц, проехав страну с севера на юг, от столицы Вашингтона до Техаса. Встречались со студентами и преподавателями, жили в кампусах, хозяева устроили нам встречи с сенатором на Уолл-стрит, с представителями масс-медиа, профсоюзных, религиозных, молодежных организаций.

Я помню, что мы отправлялись в Америку с ощущением тревоги, связанной с пониманием того, что холодная война находится в самом разгаре. В США превалировали враждебность и, в лучшем случае, явное незнание того, кто же эти «неведомые русские».

Уже после этой поездки нам показалось, что многие американские молодые люди, с которыми мы общались, как бы заново открывали для себя Россию. Они увидели, что молодые представители из мало известной им России – вполне нормальные люди, с такими же интересами, как и у людей из других стран. Мы играли с американцами в кампусах в волейбол и в баскетбол, танцевали до упаду, в том числе с экзотическими для нас черными девушками. Конечно, в беседах в духе тех времен мы защищали советские порядки, наш строй и идеологические принципы. Но делали это нормально, «играючи».

Разумеется, были у нас и грустные, и острые моменты. Помню, мы были в США в самом начале мая. Тогда 1 и 2 мая были для нас светлыми днями. Но американцы именно на эти дни оставили нас одних. Из американцев был только один из сопровождающих, служитель протестантской церкви.

Мы сказали ему, что должны отметить наш советский праздник.

Денег у нас, естественно, не было. И вот вечером мы все собрались; у нас были две бутылки водки, один граненый стакан, один огурец и кусок черного хлеба. И, к ужасу американского протестанта, мы выпили обе бутылки из одного стакана, фактически без всякой закуски. И именно тогда, мне кажется, американец понял, в чем секрет «русской исключительности» и «непознаваемости».

С другой стороны, эта поездка показала нам, что американские молодые люди такие же обычные ребята, со своими страстями и интересами, и что они отнюдь не являются адептами «холодной войны».

Но, говоря о серьезных вещах, я особенно запомнил два момента.

Первое – посещение Оберлинского колледжа. Этот колледж, расположенный недалеко от Вашингтона, – один из самых престижных в США.

Там шли занятия, такие же, как и в других американских учебных заведениях подобного рода. Но именно в день нашего визита в колледже был традиционный час музыки. Оказалось, что каждую неделю все учащиеся колледжа собирались вместе, чтобы послушать музыку. Нас пригласили посетить этот зал; как обычно, в США многие молодые люди предпочитали сидеть прямо на полу.

И в полной тишине начался концерт. Приглашенные музыканты в этот день играли Бетховена и Моцарта. В те годы, да и в дальнейшем, у нас превалировало мнение о крайнем прагматизме и о потребительских настроениях американцев, насаждаемых всей системой и укладом жизни. Конечно, массовая американская культура, распространяемая по всему миру, давала для этого основание и аргументы.

Но наряду с этим – Бетховен и Моцарт, причем как обязательный час в колледже. Вспоминая сегодня об этом и в сопоставлении с впечатлениями от многочисленных будущих контактов с американцами, я вижу подтверждение глубокой противоречивости американской политической системы и культуры.

Свидетельством этого может служить и другое впечатление от той поездки. Мы посетили ряд обычных школ, и в одной из них нам показали начало занятий.

Рано утром все ученики, пришедшие в школу, выстроились во дворе, и началась обычная процедура – подъем американского флага. И это тоже были США с их системой обучения и воспитания. На сей раз это был не урок «общечеловеческих ценностей», а урок воспитания американского патриотизма.

Не будем забывать, что все это происходило на фоне конфронтации между нашими странами в ходе холодной войны.

Наша делегация, как это было тогда заведено, была «заряжена» на идеологическую защиту советских принципов и норм, а американские представители, особенно официальные лица от молодежных организаций и от средств массовой информации, жестко критиковали советские порядки и защищали ценности американской демократии.

И все же, вспоминая ту поездку, я могу сказать, что для нас она была своеобразным прорывом, размывающим распространенные клише и стереотипы. А для меня это посещение как бы подготавливало будущие частые визиты в США уже по научной линии.

Но с упомянутой поездкой у меня было связано еще одно, весьма неприятное воспоминание, оказывавшее влияние на меня в течение многих лет. После трехнедельного пребывания в США мы возвращались из Техаса в Вашингтон. Общее время полета составляло часа три-четыре. И посередине полета неожиданно салон самолета наполнился дымом. Я сидел рядом с моим коллегой из Братской ГЭС с Евгением Верещагиным (он сидел около окна). Я спросил его, что происходит, и он ответил, что мы, кажется, горим. Действительно, из иллюминатора был виден огонь, вырывающийся из двигателя.

А дальше в салоне началась паника: кто-то молился, кто-то кричал. Затем летчик объявил, что он пытается посадить самолет на ближайший аэродром. Наша делегация сидела молча, и только тот же Верещагин сказал, чтобы мы при посадке шли в хвост самолета (меньше опасности при взрыве).

Закончилось все благополучно. Мы видели из иллюминаторов, как к возможному месту посадки мчались пожарные и санитарные машины. Наконец самолет остановился без всякого взрыва.

Мы выходили из самолета; у трапа стоял капитан в белой рубашке с засученными рукавами. Помню, кто-то из наших дал капитану бутылку водки, и он при нас прямо из горла выпил полбутылки. А дальше, через три-четыре часа, на маленький военный аэродром, на котором мы приземлились, прибыл новый самолет, который довез нас до Вашингтона. На следующий день мы улетали в Москву, но с тех пор, уже в течение 50 лет, когда я сажусь в самолет (а летаю я по 5–8 раз ежегодно), довольно часто у меня в ушах слышен тот скрежет, который предшествовал пожару в самолете.

Вот на такой ноте и завершалась моя первая поездка в США.

История с самолетом не прошла даром. В Москве у меня случился приступ вестибулярного аппарата, несколько месяцев я пролежал и решил больше не летать, но честолюбие оказалось сильнее, и спустя 8 месяцев я полетел вместе с Панкиным в Канаду на конференцию. От этой поездки у меня тоже остался в памяти один эпизод.

Мы прилетели в Канаду, и сразу же нас взяли в оборот представители средств массовой информации. Основные острые вопросы касались проблем холодной войны, причем оказалось, что по телевидению это был прямой эфир. Б. Панкин тогда еще не говорил по-английски, и основная тяжесть ответов легла на меня. Впрочем, и мой английский был далек от совершенства.

Сразу же после прилета мы поехали в резиденцию советского посла, который пригласил нас на ужин. Когда мы вошли в резиденцию, наш посол сказал мне, что видел мое интервью по телевидению. С волнением я спросил у посла о его впечатлении. Посол произнес фразу, которую я запомнил на всю жизнь. Он сказал: «Глаголов было мало, но линия партийная была».

Отвлекаясь от этого шутливого эпизода, я готов повторить, что моя первая поездка в США показала, что между нашими великими державами (или, по терминологии того времени, сверхдержавами) отношения складывались весьма противоречиво. Господствовавшие во времена холодной войны непонимание, негативные образы и представления друг о друге, казалось, преодоленные после ее окончания, возрождаются снова и снова. Видимо, все-таки общее противостояние и конкуренция, возникшие сразу же после Второй мировой войны, отражают некие общие геополитические противоречия, связанные в том числе и с историческим прошлым обеих стран, их менталитетом и амбициями.

Но, возвращаясь к прошлым временам, я не могу не сказать о значительном периоде 1960–1970-х годов, когда я участвовал в сотрудничестве ученых-обществоведов наших двух стран.

В конце 1950-х годов была создана совместная советско-американская Комиссия по общественным наукам. С советской стороны Комиссию возглавлял вице-президент Академии наук, а с американской – руководитель Совета познавательных обществ. Совместная Комиссия собиралась каждый год, а иногда раз в два года попеременно в России и в США.

Помимо администраторов в заседании участвовали и ученые-гуманитарии. По линии этой Комиссии в те годы (конец 1960–1970-х годов) я ездил в США довольно часто, представляя в ней Национальный Комитет советских историков. Деятельность этой Комиссии демонстрировала особенности отношений между нашими странами в годы холодной войны. Обе стороны словно отделяли официальную конфронтацию от контактов по линии науки, образования и культуры. Фактически и в СССР, и в США отнюдь не ограничивали контактов представителей общественности. Конечно, мы понимали, что и в СССР, и в США отбирали «объекты» для посещений, дозируя их интенсивность и количество. Но все это как бы отражало более общие ограничения холодной войны, которая была и эпохой жесткой конфронтации, и одновременно в определенной степени эпохой стабильности.

Именно в те годы по линии этой Комиссии я посетил основные «русские центры» ведущих американских университетов (Гарвард, Стэнфорд, Колумбийский университет в том числе) и познакомился с теми, кто задавал тон в американской советологии. Разумеется, советские участники сталкивались с «идеологическими нападками» со стороны наших американских коллег с их явным стремлением принизить роль нашей страны в мировой истории. Но в ходе длительных общений у нас установились и личные отношения, и взаимосвязь. Я помню, что и тогда у меня вызывало большое сомнение утверждения моих известных коллег в СССР о существовании в США некоего центра, который снабжал историков США, а может быть, и всего Запада «цитатами» и фактами с соответствующей антисоветской интерпретацией, которой следовало придерживаться и в научных трудах, и в личных контактах.

Теперь я понимаю, насколько поверхностными были подобные утверждения, ибо в те годы я видел, что американские советологи типа Р. Пайпса, или А. Улама, или даже З. Бжезинского имели собственные взгляды и концепции, не нуждаясь при этом в чьих-либо рекомендациях.

Но при всем этом, очевидно, что историки США работали в той системе идеологических и политических координат, которая превалировала в США в отношении Советского Союза. Эта система лимитировала их контакты с российскими учеными и в содержании, и в формах взаимодействия. Больше всего эта система влияла на деятельность и публикации американских советологических центров. Не случайно, что в подавляющем большинстве случаев эти центры возглавлялись людьми – сторонниками более жесткого курса. Может быть, исключением был Стэнфордский университетский центр во главе с А. Даллиным.

В среде американских специалистов уже и в тот период появились молодые историки (типа Т. Эммонса или У. Розенберга), которые пытались оценивать российскую и советскую историю с более лояльных позиций. Да и в среде так называемых мэтров были историки типа А. Даллина, Р. Такера, Л. Хаймсона и других, которые были лично весьма дружественно настроены и стремились анализировать советскую историю как более сложный феномен. В перестроечные годы и в начале 1990-х годов многие из них часто бывали в Советском Союзе, а потом и в России, и мы продолжали контакты. Они были уже в другом настроении. Помню, как жена Р. Пайпса (оба они были по происхождению из Польши) говорила мне в середине 1990-х годов, что если ранее на имя Пайпса в СССР было наложено табу, то теперь различные издательства наперебой предлагают издать его книги в России.

Но, возвращаясь к временам наших контактов в 1970–1980-е годы, следует сказать, что и в среде моих советских коллег были люди весьма разных позиций. В рамках одних и тех же идеологических установок и у нас также были свои «ястребы», убежденные критики американской системы и ученые более спокойных и умеренных взглядов.

Конечно, во время больших встреч с американскими адептами с обеих сторон следовали вопросы и комментарии часто весьма жесткого характера, но было бы странным, если бы подобный стиль преобладал на рабочих или узких встречах. Кажется, такое понимание было с обеих сторон.